Мир – действительно текст. Не было бы Майн Рида и Фенимора Купера, не появились бы «Индейские сказки» Бушковского. Не случись этих сказок, не написался бы мой текст.
Недавно Галина Акбулатова закончила свою новую книгу эссе. Некоторые фрагменты этой книги мы уже публиковали («Храм для всех» – о прозе Дмитрия Новикова, «Боль и Месть» – о романе Яны Жемойтелите «Хороша была Танюша»). Сегодня предлагаем отрывок из эссе о творчестве прозаика Александра Бушковского
«Индейские сказки» построены писателем по апробированной уже модели («Праздник лишних орлов»): диалог, монолог, слушатель и передатчик услышанного – писатель. Отличие разве в том, что здесь есть внятный рассказчик, он же и главный герой повести, на что прямо указывает подзаголовок – «Байки дядюшки Хука».
Именно дядюшка Хук ввел в их общий с героем-писателем язык понятие «индеец». Писатель поясняет: «Индеец у нас – это не краснокожий воин с томагавком и перьями в волосах, а обычный деревенский мужик из глухомани…». По современному – представитель «глубинного народа» (В. Сурков).
Отсюда язык этого народа – «спохожесть», «скиситали», «шевележ», «опосля»… – который одновременно и язык советского интеллигента: «С виду – “…месье, я не ел шесть дней, подайте бывшему депутату бывшей государственной думы…”» (Киса Воробьянинов, «Двенадцать стульев). По языку дядюшки Хука можно запросто изучать интертекстуальность..
Герой-писатель знакомит нас с рассказчиком:
«Дядюшка Хук – старый индеец. Идейный. Никогда на белых не работал и для себя тоже палец о палец ни разу не ударил. Все в лесу да на озере. А все почему? Привык. С пацанских лет гнезда разоряет, щуку острогой на нересте колет. Ягоды-грибы. Брага-самогон. В городе, конечно, бывает иногда, но редко. Он там как волк среди борзых…»
«С пацанских лет…» То есть нынешние индейцы в прошлой жизни были пацанами. Но пацан, как известно, бывшим не бывает. Пацан – это по гроб жизни. И даже если обзаведется женой, гнездом, то ненадолго. Как дядюшка Хук, как его товарищ Ёрш, как… Да счета им нет. Причем, не индейцы покидают жен, а жены покидают индейцев. Женам ведь нужен не пацан – хозяин в доме: ей опора, детям – воспитатель… А какая тут опора, какие дети – всё в лес смотрит. Одним словом – одинокий волк.
Почему «Хук»? Да потому, что в молодости рассказчик владел хорошим левым боковым, что в боксе называется «хук». «Дядюшкой Хук», говорит писатель, он сам себя объявил «на манер ирокезов», то есть северо-американских индейцев.
Писатель знает дядюшку Хука пятьдесят четыре года. А познакомился с ним в девять лет, когда они оба ходили в одну и ту же сельскую школу. Пятьдесят четыре плюс девять – в сумме по шестьдесят три на брата. Возраст серьезный, но писатель и дядюшка Хук хранят верность пацанским играм в индейцев.
Вот герой-писатель рассказывает о встрече с финскими коллегами:
«Раймо, бывший солдат финского спецназа, и произнес, глядя на всех влюбленными глазами: “Вы не русские, а мы не финны. Это кто-то другие финны или русские, а мы здесь все – северные индейцы…”»
Ну как в «Песне про настоящего индейца» легенды русского рока Федора Чистякова (г.р. 1967):
А под вечер все индейцы соберутся y стола,
Заколотят трубку мира, прояснится голова.
И про прерии-просторы поведут свой разговор
Где ж вы, кони наши кони, что несут во весь опор…
Не отстает от писателя и дядюшка Хук:
«Мужики эти, Митрофан и Иннокентий, два брата-индейца, самые главные люди в деревне во время нереста. Как Свинету и Чингачпук. Или как два Овцеолы, вождя семиногов…»
Дядюшка Хук, запросто цитирующий Ильфа и Петрова, прибегающий в своих байках к другим литературным персонажам («Павел Корчагин на узкоколейке отдыхает»…), здесь зачем-то, якобы по деревенской простоте и необразованности, коверкает имена книжных героев. Наверное, так, на его взгляд, вкуснее.
Оцеолы и Чингачуки – герои советского детства. Они боролись с колонизаторами за свои права и свою землю, а дети с восторгом следили за их подвигами в книгах и на экране.
Прошло время, дети выросли и прежние герои, казалось, были забыты. Потребовался колоссальный слом страны, чтобы Оцеолы и Чингачуки вернулись. Но в каком виде!
«…утром в деревне с похмелья просыпаются, денег нет, и прямо в кедах идут в лес на болото, клюкву собирать. На улице ноль, снег с дождем и ветер… за полчаса набирают ведро клюквы… меняют на пол-литра спирта… И давай дальше праздновать…»
Пристрастившись к огненной воде, индейцы смирились с жизнью в резервации – в «самых глухих деревнях, где света нету до сих пор» и где все от роду обречены быть индейцами.
Впрочем, «смирились» не то. Глухие деревни – место обитания наших индейцев, корень их рода. Здесь воля, без которой они не могут жить. Как и без баек.
Байка – побасенка, выдумка бывалых людей с целью развлечения и времяпрепровождения. Так в словарях. А на самом деле это истории о реальных событиях в жизни деревенских мужиков. Рассказывает их дядюшка Хук, а переводит с индейского на русский герой-писатель, у которого, оказывается, есть имя – Пух! Правда, читатель узнает об этом лишь в самом конце повести. А сопоставив даты рождения, поймет, что этот Пух не из «Праздника лишних орлов», он старше того Пуха лет на десять.
Писатель в обрисовке Бушковского – свой человек в любой компании, так как обладает редкостным даром – слушать. А еще он рыбак, знаток и тончайший чувствователь природы… С ним и покурить, и выпить, и ушицы отведать – самое милое дело. Нам же, читателям, писатель Пух любезен тем, что в скромности не уступает вождю апачей Виннету: не выпячивает себя на первый план, а, напротив, выдвигает вперед старого индейца – дядюшку Хука.
Жизнь, по дядюшке Хуку, у российских индейцев не лучше, чем у американских аборигенов, а временами даже очень тяжелая. И потому, что хлеб-рыбу приходится добывать с малолетства в поте лица, и потому, что воевать приходится не с чужими, а со своими, одного рода-племени:
«…старого индейца не испугаешь и взять с меня нечего. А если что со мной и случится, племяш мой Иннокентий и правда кожу с тебя живого снимет…»
Но не всегда же война. А в миру у российских индейцев есть свои радости. В отличие от белых людей, едящих мороженую рыбу и пьющих хлорированную воду да еще по восемь часов просиживающих перед компами в тесных кабинетиках, наши индейцы едят свежую рыбу, пьют ключевую воду и дышат чистейшим вольным воздухом:
«Индеец просыпается вместе с рассветом, а зимой и раньше, затемно. Выбегает на холодок, топчется-кряхтит, дышит воздухом. Смотрит заодно, какая погода. Пьет чай, одевается и выходит на свою тропу в лесу, где стоят его ловушки, а бывает, и сети в озерках…»
Деревня на символическом плане – детство человечества, а город – его взрослая жизнь. Писателя Пуха интересует именно детство: здесь возрастали он и его герои, в нем они питались сказками-мечтами и встречали свою первую любовь по имени Июньская Роса… Не удивительно, что в зрелом возрасте писатель хотел бы туда вернуться, почему и причисляет себя к деревенским. Но проблема в том… Нет, пусть о проблеме скажет сам герой-писатель:
«Деревня почему загибается? Раньше лес пилами пилили, топорами сучья рубили, целую бригаду мужиков-индейцев надо было… А теперь прилетит один белый оператор на оранжевом трансформере; не выходя из рубки, щупальцами весь лес спилит-уложит, еще и увезет сам. Даже щепок не оставит…»
Что же, снова за топоры? Похоже, ответа писатель не знает. Но знает, что деревня надорвалась: у нее, как и у печника Ерша, «будто жила какая-то внутри лопнула». Отчего последний из могикан – дядюшка Хук – решил навсегда залечь под камень. Что значит «под камень»? А то и значит, что под камнем – огромным валуном, который индеец находит в лесу, он роет себе могилу, «так роет, чтоб камень этот чуть качни, в нее и упадет». После того никаких следов на земле от пацана-индейца, не останется. Будто его здесь никогда и не было.
Но след остался – в книгах Александра Бушковского. Вот только зачем пацаны рождались и залегали под камень? – писатель не сказал. Да, наверное, и никто не скажет.
P.S. При чтении историй А. Бушковского, да и других моих современников, нередко возникало ощущение, что мир – действительно текст. Не было бы Майн Рида и Фенимора Купера, не появились бы «Индейские сказки» Бушковского. Не случись этих сказок, не написался бы мой текст… А что не текст? Не текст – боль. И ее в произведениях А. Бушковского в избытке.