О книге Дмитрия Новикова «В сетях Твоих».
Как бы ни звали его героев («Я», «Он», «Жолобков» и т.д.), всё это, безусловно, один и тот же образ – образ представителя среднего класса, родившегося и выросшего в СССР и возмужавшего уже в постперестроечной России.
Каждая очередная новелла (рассказ? очерк? эссе? записки?) петрозаводского прозаика – очередной этап в жизни героя. Вот его детство и отрочество (советское). Вот молодость, которая пришлась на годы перестройки, когда разрешенная свобода туманила мозги и горячила кровь. Вот устаканившаяся после дикого капитализма жизнь – время заводить семью, сажать дерево, строить дом. Один из рассказов Новикова так и называется «Строить!».
Стабильность своего существования герой связывает прежде всего с частной собственностью, которая священна и которая, предполагается, будет передаваться из поколения в поколение («Я построю хороший крепкий дом, который переживет меня и достанется детям, а потом внукам…»). Однако повседневная забота о собственности, размеренность устоявшегося существования вдруг начинают тяготить героя. Потому как без воли и простора русскому человеку жизнь не в жизнь:
«А весело, пьяно, разгульно за рулем, по пустыне, кругами и зигзагами, вдоль и поперек, и смех, наружу рвущийся, и крепость пальцев, в руль вцепившихся, и мотор, взревывающий весело на очередном бархане, и веером песок из-под колес…» – упивается гонкой на дикой природе герой рассказа «В сетях Твоих».
Цель этой гонки и этой встречи с дикой природой – очиститься: «На Севере очищается душа, сначала грубо, с теркой и наждачкой, потом все мягче – с разговорами и плачем, потом опять грубо. И так – бесконечный процесс…».
Отсвет рассказа «В сетях Твоих», давшего название и всему сборнику, и на других текстах Новикова.
Поначалу у меня не было никаких сомнений относительно того, чьи сети и кто главный Рыбарь, поскольку с самых первых строк узнаем о желании героя быть честным перед Богом и что «помочь… может лишь нательный крест…» То есть как будто речь идет о «сетях Божьих» – христианской, православной вере героя. Не случайно, перед дальней дорогой он вместе с другом заходит в храм – за благословением. К тому же рыба, о которой так много говорится в книге, – один из главных христианских символов. Поневоле предполагаешь нечто значительное, даже мистическое, что стоит за рыбной ловлей и походами героя на Север.
Но прибытие на северную реку Варзугу в своих “ниссанах”, “хаммерах” и “мерседесах” крепких мужчин среднего возраста невольно наводит на мысль, что сети в рассказах чьи-то другие – не Его, то есть Того, кого мы и в третьем лице называем (и пишем) с большой буквы. И заявка здесь вовсе не на христианина, а на героя в духе Джека Лондона или папы Хэма:
«Мне по душе злобные, завшивленные, все в струпьях и шрамах от былых ран псы, которые не сдаются. Никому и никогда. Убить их можно, победить нельзя. Они не выпускают из зубов ничего…». («В сетях Твоих»)
Впрочем, последняя фраза – «не выпускают из зубов ничего» – заставляет усомниться в возможности сравнения с великими американцами. В «Старике и море» герой выпускает из «зубов» свою большую рыбу и тем не менее остается победителем. И это было кредо «папы Хэма»: «Уничтожить человека можно, победить нельзя».
Что ж, у каждого времени своя романтика. Герой Новикова, наверное, вправе считать, что в России двадцать первого века, «где все опасно, где сам воздух несет в себе весть о смерти», выжить можно только так – не выпуская из зубов ничего.
Отважные «псы», собираясь на пустынном побережье, среди дикой природы в своем «Диком лагере», ощущают себя братьями и тотчас чуют чужака, живущего не по законам их стаи. С одним из таких чужаков – «черные волнистые волосы, большие, навыкате, глаза. Толстые вывороченные губы» – герой по-мужски выясняет отношения и завоевывает среди своих еще больший авторитет. Далее следуют «бешеные забавы», от которых, правда, страждут не озими, а идущая на нерест семга. Герой, прибегнув к помощи местного Харона, старого помора Македоныча, выходит в море (реку) и один на один вступает в борьбу с огромной рыбой. Та изо всех своих рыбьих сил бьется за право жить и на потомство. Победа, естественно, достается герою, после чего следует задушевный разговор с Хароном-Македонычем, из которого герой узнает, что Македоныч придерживается веры предков-староверов и не жалует современных батюшек.
Новиков создает убедительный портрет человека, обесточенного прежним режимом. Ведь истинный старовер из чужой чашки пить воды не будет и своей пришельцу не даст – дабы не оскверниться. Здесь же свою чашу – Варзугу – Белое море, на побережье которого стоит намоленное дедами и прадедами сегодняшнего «старовера» место – Соловецкий монастырь – он безропотно предоставляет пришельцам, тешащим «самолюбие на нерестовых ямах», и даже берется быть их проводником. И почему-то, ропща на современных священнослужителей и их кресты, он не поднимает свой, упавший рядом:
«Сверху был Бог. Снизу и везде были бесы. Уздой их был большой желтый крест нового дерева. Видно было, что поставлен недавно. Недалеко от него лежал на земле крест поморский, серый, с треугольным домиком-крышей над верхней перекладиной…»
Ловлю себя на мысли: а что такое вера сегодня? Для многих? Для одного? Для интеллектуалов? Для народа?
Собственно, с разговора о вере и начинается рассказ «Другая река». Верой спасаться должно, говорит в своей исповеди братиям священник Варлаам Керетский, живший в семнадцатом веке: «ибо слишком жесток мир, слишком мало в нем любви». И он, Варлаам, познал это на собственном опыте, испытав предательство горячо любимой жены и став ее убийцей («Забыл я Бога в тот миг, забыл веру свою и упование»).
По мысли автора, после долгого и сурового пути промысел Божий приводит Варлаама в тихую гавань – на берега светлой реки Кереть, где священник молится за детей и животных: «Господи, прими слово мое за детей и животных!». Заметим, что в отличие от стародавних разбойников-убивцев, Варлаам Керетский у Новикова не молится за убиенных (убиенную жену Варвару).
Параллельно с исповедью священника, идет рассказ нашего современника, также преданного женщиной. Он приезжает на Север, чтобы изжить эту «нестерпимую и обидную боль», для чего изнуряет себя лыжными переходами, охотой и рыбной ловлей. Но нет-нет да и всплывает в нем жажда мести («мозг тут же рисовал кровавые картинки»).
«Кровавая картинка» осуществится позже, в том самом знаковом рассказе «В сетях Твоих»: «Я шел к навесу, бережно неся ее на руках. Прекрасное прохладное тело ласкало мои ладони своей ласковой тяжестью, своей неземной гладкостью. Оно было и в смерти стремительно…».
Речь здесь идет о семге. Но в изображении автора она настолько очеловечена, что невольно видишь в руках героя не безмолвную обитательницу речных глубин, а женщину. Возможно, ту самую обидчицу, которую он не раз мысленно убивал.
И где здесь Бог? Где бесы? А где Бог, там и бесы, – читаем мы между строк и в «Другой реке», и «В сетях Твоих». Они, эти бесы, кажется, вселились в нас с тех пор, как оставили мы родину своего человеческого детства, вырвались из сетей Его. Тогда и открылось нам, что всякий человек не равен самому себе. Двойственность всего и вся. Вот я белый и пушистый, а вот я черный и скользкий. Как бывший друг героя Д. Новикова – двойной во всем, даже в имени: «то ли Мирон Прилавин, то ли Целестий Лабильный», «и левак он, и православный христианин, и созидатель, и разрушитель одновременно». Как можно на такого положиться?
А герой? Разве и он не оставляет смутное, тревожное ощущение неблагополучия? Ненадежна женщина, которую любит. Ненадежна страна, в которой живет. Он ищет и находит такую надежность лишь в природе. Она и вечность для героя – одно целое. С ней, природой, он, кажется, и повязан кровными узами. Но… тогда почему наедине с природой у героя возникает «тот самый мандраж, невероятный для сорока лет страх, который… не давал ни на минуту расслабиться»?
Обычно так боишься того, чего не понимаешь, что для тебя тайна. Такой тайной для героя и является сама природа, куда он стремится из плена холодного, недоброго мира людей. Но опять же не может понять – «кто меня сюда ведет – то ли промысел божий, то ли бесы манят…» («Глаза леса»)
Уже первая встреча с «природой» настораживает контрастом светлого и темного, белого и черного: «…идешь по берегу, по лесу светлому, сосновому, словно по кущам райским гуляешь, да вдруг глядишь – шаг за шагом попадаешь в дурную болотину. Мелколес кругом стеной встает, черная ольха да осина подлая…» Или: «Посреди белой ночи, в северной глуши, стояла черная избушка…»
А уж последующее и вовсе шокирует: хозяйка избушки, седовласая старуха-карелка неожиданно впивается страстным поцелуем в губы спутника героя – молодого красавца Володю. С этого мгновения тайный ужас перед «природой» не отпускает героя: «Но я знал, чувствовал, что она не спит, что она где-то рядом, и внимательно смотрит сквозь темноту холодными острыми глазами…»
Образ старухи сливается с образом обидчицы: «…Ты смеялась… внимательно глядя мне в глаза холодным острым взглядом…» (Курсив мой. – Г.А.)
Тонкий знаток природы и ее певец Михаил Пришвин признавался в своих дневниках, что природа не только прекрасна, но и страшна в своей непостижимости. Правда, он лишь однажды, еще до советской власти написал об этом в рассказе «Крутоярский зверь». В советские годы он об этом не писал. В советские годы он писал, как человек победил природу («Осударева дорога»).
Литературная связь Новикова с Пришвиным прослеживается не только в их дионисийском, мистическом отношении к природе. Она и в следовании (скорее всего, невольном) пришвинской композиции. «Повесть в рассказах» у Новикова, как и у Пришвина – это цикл историй, объединенных личностью героя, «нарастанием событий» в его жизни. Да уже самим названием рассказа «Глаза леса» Новиков прямо демонстрирует преемственность: от отца к сыну (ср. с пришвинским «Глаза земли»). Объединяет писателей и святая наивность вечных русских вопросов:
«Я сидел и думал о многом. О том, почему правители наши уже век поголовно происходят из народа, из нас же, а счастья по-прежнему нет. О том, почему нас, русских, не любят за границей страны, а внутри этих границ мы сами не любим друг друга. О том, почему у нас нет мудрых стариков, старцев, которые научили бы нас отличать черное от белого… Почему даже лучшие из нас врут, и не от этого ли постоянно напряжена и болит душа…»
У сформированного советской системой старика Македоныча постсоветский герой спрашивает: «Как жить?.. Как разобраться в этой стране, где люди злы и добры одновременно, где ничто не движется вперед, а все только по кругу, где подвиги похожи на преступления, и обратно все тоже похоже? Где на словах вместе, а на деле все люди – враги?»
Старик не отвечает. И, может, в этом его умолчании и кроется ответ: «Люди злы и добры одновременно» не только «в этой стране». Впрочем, так сказать этот старик скорее всего не мог.
При чтении «В сетях Твоих» вспоминаешь и другого писателя – Юрия Казакова, оставшегося вечно молодым и вечно притягательным, особенно для писателей-северян. В рассказах петрозаводского прозаика то же стремление к живописи, пластике слова; то же внимание к «движениям души», размышления о глобальном, главном – о жизни и смерти и, конечно, любовь к северной природе. Есть в рассказе и прямой отсыл к Юрию Казакову:
«Ведь сидел он так же на песке, перебирал, пересеивал с руки на руку. И одиночество ласкало сердце. И жила надежда, что все-таки все получится…».
А еще кабиасы (бесы), которые всюду мерещатся герою Новикова на Белом море и о которых Казаков написал свой рассказ «Кабиасы»:
«Косясь на сову, Жуков спотыкался о корневища и нехорошо о ней думал. Глянуть направо в лес или назад он совсем не смел. А когда все-таки глянул вперед по дороге, мороз продрал его по спине: впереди и немного слева, перейдя из лесу через дорогу, стояли и ждали его кабиасы… Один из них тотчас хихикнул, другой жалобно… простонал: «О-о… О-о…», — а третий крикнул перепелиным победным голосом: «Подь сюды! Подь сюды!»
Сравнивая прозу писателя старшего поколения и новореалиста, который если и не назвал себя его прямым наследником, то явно желал этого, думаешь, что Юрий Казаков все же иначе чувствовал жизнь и смерть. Охоту на зверя и рыбу он сравнивал с войной, жестокой, кровавой бойней:
«Через час все белухи были убиты. Подняли на поверхность и все-таки выстрелили им в головы на всякий случай, и те, что в самом начале ринулись через сети, запутались там и задохнулись… Медленно, оставляя за собой кровавые дороги, пошли мы к шхуне…». («Белуха»).
Лирический герой рассказа, альтер-эго писателя, впервые попав на «зверобойку» и не принимая в ней прямого участия, попытался взглянуть на ситуацию глазами белухи, ее нутром пережить погоню, жажду жизни, смертельный выстрел… – «и тоска сжала мое сердце…»: «Какое дело этой белухе, думал я… какое дело белухе, что ее жир нужен кому-то для всяких технических масел — а кому нужна ее душа?»
Герой Новикова таких рефлексий не испытывает и сознательно участвует в «зверобойке», что, по всей видимости, является проявлением «древней как мир тяги мужчин к убийству» (Ю. Казаков).
Что касается других различий «нового» реалиста со «старым», то уместно заметить что Юрий Казаков пишет о коллективном труде, который одновременно и радость, и средство заработать на хлеб насущный:
«Как весело все эти дни было на полубаке, как были все оживлены, как споро и аккуратно работали — кто в телогрейке, кто в свитере, кто в рубахе, а кто и голый по пояс. Чинили и связывали вытащенные из кладовки и из трюмов сети, привязывали к ним поплавки из пенопласта, копались в моторах катеров, шпаклевали и красили днища шлюпок…»
Новиков же рассказывает об индивидуальной ловле, которая для временных жителей Дикого лагеря – развлечение:
«Стали быстро разгружаться. На смену созерцательной неге пришел воинственный азарт. Хватило уж красот, пора было брать рыбу. Рядом с нами таскали вещи двое парней из “Хаммера” с московскими номерами. Ярко упакованные, с дорогими снастями, они тем не менее улыбались широко и открыто. Север уже полечил их. Немного позже я увижу одного из них, навзничь лежащего в поморской лодке. Ноги его в кислотного цвета сапожках будут бессильно болтаться в воде. На лице сквозь сон пробьется блаженная улыбка. Он с головой будет накрыт пьяной русской нирваной…».
Кажется, что рассказ Д. Новикова заканчивается полным хэппи эндом: герой отвел душу на русской вольнице, «очистился» а самое главное – осуществил свою мечту – поймал большую рыбу. И вот перед отъездом, умиротворенный, он сидит на берегу «жирной реки»:
«Тихо плескала о камни проходившая мимо вечная вода. Лежала рядом мертвая царевна – красавица-серебрянка. Солнце медленно выплывало из-за сопки. Начинался новый день /…/ Неслышно подошел Македоныч.
– Словил? – он вскользь посмотрел на мою рыбу, потрогал ее корявым пальцем. – В каком месте?
– За мысом, у камня, где водоворот, – ликовал я.
– На больничке взял, – констатировал Македоныч.
– …??? – кончились мои слова…»
«Больничка» – место, где отдыхает уставшая, «ослабелая» от перехода семга. И, значит, победа героя в схватке с рыбой – сомнительна. Однако печалится по этому поводу герой недолго – и «мы вновь были сильны для мира», потому что «все было и все будет. Только бы не совсем в бесовское бесчинство впадали насельники земли…»
Закономерен читательский вопрос: «Насельники» – это кто? Бесы-кабиасы? Хамы? («Напророчили царство хама, вот оно и пришло. Даже не хама, а жлоба. Жлоб – это ведь такой более искусный, утонченный хам», рассказ «Куйпога») А мы, выходит, – те, кто «в золотой ладье»? Кто тянет «золотые сети»? Кто поймал золотую рыбку («В сетях этих светлым золотом билась сиятельная рыба»)?
Ответ в одном из последних рассказов Новикова – «Глаза леса»: «А бесы все – внутри. Нет ничего снаружи, все – внутри».
Вывод, достойный пера зрелого мастера, прошедшего свой суровый, нелегкий путь самопознания и постижения в целом человека в самый драматический период – переходный – и в своей личной жизни и в жизни страны.
В связи с этим вновь вернемся к повести «Строить!» Ее послесловие – очень важная, знаковая точка не только для творчества писателя, но и в целом для понимания нынешней ситуации в стране:
«Но тут в глаза сразу бросился огромный штабель ярко-желтых солнечных бревен, аккуратно сложенный в самом центре деревни, за магазином, перед озером…
– Привет! Что за бревна? – Как бывалый строитель, я уже оценил их ровную, яркую красоту.
– Собрали сход зимой. Решили – нужна церковь. Пошли к властям – убедили. Лес выделили. Сам таскал» – отвечает герою его сверстник – коренной житель деревни.
Этот оптимистичный финал – свидетельство того, что сегодня отнюдь не средний класс заботится о духе народа (строительстве церкви, школы, библиотеки… как у Чехова в его время), а сам народ строит храм для всех. В том числе и для героя. И эту зримую примету России ХХI века – пробуждение гражданского и национального самосознания в простом человеке – зафиксировал писатель Дмитрий Новиков, который строит свой храм – книгу – с тем же крестьянским упорством и основательностью.
