Мы уже рассказывали о Школе творческого письма, открытой в ПетрГУ под руководством Натальи Шиловой. Публикуем три рассказа слушателей школы. При всей их разности есть и общее: авторов волнуют экзистенциальные вопросы.
Максим Волков
Коробка
Я закрыт. Не помню, как давно я здесь, но знаю, что выхода точно нет. Небольшая комната без дверей и с одним маленьким окошком у самого потолка. Дают ли мне поесть, или я давно ничего не ем? Голова отказывается работать в этом месте.
В этой маленькой комнатушке нельзя спрятаться от своих мыслей. Я думаю о тех же самых вещах, задаюсь теми же самыми вопросами, но ничего не меняется. Я всё еще в этой чертовой комнате. Может, следовало бы попытаться выбраться? Но я уверен, что мои попытки обречены на провал.
Кажется, с другой стороны постучали. Я долго вслушивался, пытаясь понять, что это было, но стук не повторился. Коротать тут дни просто отвратительно, и я так хочу на волю, хотя и не понимаю, жив я вообще или нет. Может, эта комната — мой личный ад, и теперь я заперт здесь на целую вечность.
Я вспоминаю девушку. Вспоминаю, что моя прошлая жизнь перестала доставлять мне удовольствие. Столько беспокойства без какого-то повода…
И, я вынужден признаться, жизнь мне окончательно надоела. Это постоянное плохое настроение, эта неспособность получить то, что получить хочется… Ведь я не добился абсолютно ничего. Всё, чего я пытался достичь, отворачивалось от меня и убегало со всех ног. Так было и в любви, так было и с карьерой. Постоянное давящее чувство, которое никогда не дает расслабиться и просто жить спокойно — вы знаете, каково это, постоянно его испытывать? Хотя сейчас я понимаю, что могло быть и хуже.
Точнее, как раз в этот момент всё хуже.
Может быть, я сам загнал себя в эту клетку… Но я никогда по-настоящему не контролировал себя. Никогда не руководил своими мыслями или эмоциями, только раздражался, что они у меня есть. Да, вам кажется, что мне просто надо было расслабиться, но в этом и есть проблема — я хотел бы расслабиться больше всех вас вместе взятых, но не могу.
И тогда я решил, что и так сойдет. Никто не обещал мне, что я не буду испытывать паскудного ощущения всю свою жизнь. Никто не обещал, что мои настроения изменятся к лучшему, и тогда я стану счастливым.
Месяцы (или годы?) в этой бетонной коробке побудили меня принять свою судьбу. Принять, что проблемы будут в моей жизни всегда, и это не связано с тем, что жизнь — ужасная штука. Принять, что если я хочу жить дальше, даже в своей маленькой комнатке, мне пора бы уже отказаться от надежды на хорошее настроение. На этот иллюзорный миг, который возникает раз в месяц, когда ты забываешь своё прошлое и не думаешь о будущем, и всё просто происходит так, как должно происходить. Раньше этих моментов было куда больше, но что теперь поделать. Это ведь… терпимо. Лучшего слова и не подберешь. Могло быть и хуже, а я — просто парень, который привык смотреть на жизнь определенным образом. Если я хочу жить дальше, этот образ надо менять, потому что он скоро меня доконает.
Нужно запомнить, что всё в жизни происходит как надо. Что надо жить дальше, несмотря на постоянную перемену с хороших периодов на плохие, что надо отказаться от своего последнего наваждения — быть счастливым. Это вредное слово, которое я навсегда хочу забыть, потому что только оно и заставляло меня бежать вперед, прилагать какие-то усилия, и всегда пряталось от меня за углом. Но пусть теперь прячется сколько хочет, я не намерен потакать его желаниям. И своим тоже. Иногда надо переступать через себя, чтобы твоя жизнь стала лучше.
Тут я увидел неровность в стене. Треснул по ней кулаком, и кусок кирпичной кладки отвалился. Да, меня по прежнему окружала эта давящая комната… Но теперь у меня были силы двигаться дальше. Не пытаться пробиться сквозь стену, а идти к выходу, который был здесь с самого начала.
Я ударил кулаком по стене, а потом просунул в появившееся углубление ногу. Подтянулся наверх, упираясь руками о стены (как мне повезло, что это комната такая узкая), потом вцепился второй ногой в еще одно углубление, которого раньше не замечал.
Пытался развернуться, но понял, что не получится, и поэтому просто прыгнул в противоположном направлении, стараясь уцепиться за окошко.
Сначала не получилось.
И я не представляю, сколько раз у меня не получалось, прежде чем я смог схватиться за подоконник.
Я подтянулся, толкнул окно наружу. В первый раз за долгое время я почувствовал ветер… и он меня очень воодушевил. Я полез в окно, и меня окружил какой-то белый туман. Я блуждал в нем очень долго, но мне помогало одно: я больше ни на что не надеялся. И это спасло меня от моего отчаяния. Скорее всего, выход отсюда найдется так или иначе. А если нет… ну и черт с ним.
Через какое-то время в больнице проснулся мужчина. Он чувствовал себя отдохнувшим и очень удивился, когда медсестра сказала ему, что он долгое время лежал в коме. Мужчина знал, что теперь его жизнь должна стать лучше. Он понял что-то важное за это время. Но, к сожалению, забыл, что именно.
Конец.
От авторе. Максим Волков родился в 1996 году в Петрозаводске. Писатель, который выбирает для своих историй самые странные темы. Долгое время снимал короткометражные фильмы, что повлияло на его стиль и приучило писать коротко и по делу. Не терпит банальных сюжетов и во время написания ставит на первое место оригинальность и искренность. Рассказы печатает в паблике vk.com/volkovwrite
Екатерина Крышкина
Мальчик и смерть
Лишь городской житель при слове «деревня» представляет себе приветливых старичков в расшитых рубашках и старушек в платочках, потчующих гостя дорогого хлебом-солью, ладные бревенчатые деревянные дома, нагретые солнцем. Старые деревни — места тёмные и чужаку там не рады. На тебя смотрят — и видят, что хотят видеть, нутро твоё. Ты чужак, а чужаков не любят.
Деревенька, затерявшаяся в болотах, была очень старой. Сперва мы добирались до неё на автобусе, потом шли пешком. Мальчик, увязавшийся за мной, начал злиться и раздражаться ещё в начале пути. Он был городским жителем: не признавал леса без проторенных тропок. Ещё лучше — асфальтированные дорожки и автоматы с напитками на каждом углу. И отель, конечно, отель, номер на двоих с широкой кроватью. Мозг мальчика представлял собой одну пульсирующую кровать.
Она смеётся, когда я жалуюсь ей на него, говорит, что знает отличное место для пикника, показывает деревню и смеюсь уже я, и этот недобрый девичий смех заслоняет собой мальчика с его хрупким белым тельцем и дрожащими ручонками. Я говорю, поезжай с нами, будет весело. Она соглашается, да, весело, но ведь тогда этот мальчик совсем с ума сойдёт и показывает мне, как надо правильно сводить с ума.
Мальчику столько же, сколько и нам, у него есть даже жиденькая светлая бородёнка, он играет в какой-то студенческой группе и совсем не умеет сводить с ума. Мальчик — наш ровесник и всё-таки мальчик, через и сквозь.
Лес и болото обещают спокойствие. Лес, сбросивший ненужные листья и обнаживший свою суть, чёрная вода болот просят меня прилечь, отдохнуть и забыть о дневных заботах ненадолго. Я забываю о проблемах, об одолженных деньгах, не сданной вовремя работе, я — это лес. Здесь очень живописно, говорит мальчик и фотографирует дерево, здесь хорошо рисовать, я художник, ты знаешь?
Здесь нет ничего живого, говорю я, здесь хорошо умирать, я не люблю художников.
Он всё фотографирует, будто если обойти дерево и сфотографировать его двадцать раз, он обретёт великое знание. Разные деревья? Все деревья — это одно дерево.
Дер е во. Д ерево. дерево. Дер ев о. Деревня. Де ре во. дерево. Дерево.
Мы проходим между деревьями ольхи, чьи корни сплелись и переплелись, напомнив мне о чужих руках и плечах, мертвенно серых и игривых. В лесу нас обступали деревья, в деревне нас обступают люди, мальчик пугается, как маленький ягнёнок, блеет что-то немузыкальное, так и не поймёшь, что играет в группе. Они тянут к нам свои руки-ветки, жадные и серые, морок рассеивается и до нас вновь нет никакого дела.
Деревня занята умиранием и это занятие требует от всех жителей максимального сосредоточения. Простите, мы умираем и слишком заняты, чтобы жить. Мальчику больше не страшно, он поклоняется депрессии, изобретённой одиннадцать лет назад, меланхолия ради меланхолии, и он весело скачет с фотоаппаратом, вмешиваясь в великое дело умирания.
Я опускаюсь на землю, чтобы дерево и почва поведали историю этой деревни. Они шепчут мне, что это проклятая земля, что по ней прошли первые боги и отравили её. Первые боги, причудливые создания из плоти, творили себя сами, вырезали узоры рогов, тянули щупальца, выкорчёвывали глаза из глазниц, настоящие художники, и они любили эту землю как художник любит пустой холст, как сказитель любит ещё невысказанные слова, но они прокляли землю и неправильно поняли жизнь. Здесь жили умные люди и они не пытались задобрить болото девицами, увешанными золотом и драгоценностями, они стали частью природы и раз умирает она, умирают и они. День за днём годом за годом умирающая жизнь воспроизводила себя, их свадьбы похожи на похороны, на их крестинах деткам сколачивают гробики на вырост. И они молятся первым богам, потому что их благодарность живёт, пока они умирают. А со смертью приходят изменения, изменившись, ты сам говоришь, кому жить, а кому умирать.
И вот приходит другая, не человек и не дочь болота, и приводит за собой маленькое теплокровное создание, которое оскорбляет их богов хотя бы тем, что живёт слишком живо, и это вызывает в людях ненависть и страстное желание. Я вижу старуху, потому что хочу видеть старуху, к мальчику, верно, подойдёт пречистая бледная дева с венком из белоцвета и поведёт его в топь, где болото оживает и говорит шумно и громко, раскрывая беззубую пасть, обещая плотские удовольствие.
— Мальчика, мальчика нам оставь, — шипит старуха, ужом извиваясь, хватая меня за руки, заглядывая мне в лицо. Я не отталкиваю её, пытаясь понять, почему я не чувствую отвращения к этим людям. Да и людям ли? Когда они перестали были быть людьми?
И самое главное — была ли я человеком? Мне было смертельно скучно, и поездка эта была скучна, я давно не скучала, и старуха не понимает, что я решила всё задолго до своего приезда сюда. Это в их сказках герои мучаются неразрешёнными вопросами и жертвуют собой, в сказках, где смерти чужды сильные чувства, а значит можно притвориться живым, пока рассказываешь историю.
Автобус приходит вовремя. Даже в предутренней темноте я вижу, что водитель начинает меняться, но меня это мало трогает. Двери автобуса закрываются, обратно я везу вдвое меньше вещей. Глупый, глупый мальчик, художник, не взявший с собой ни альбома, ни красок.
Я закрываю глаза и откидываюсь на сиденье. Автобус трясёт так, словно водитель намеревался собрать все ямы и кочки. С другой стороны, здесь дорога — сплошная яма.
В моих ушах всё её звучат песнопения, медленные густые и тягучие, болотная грязь проникает под кожу и ногти, заливается в уши со словами на языке, что намного древнее их и меня, и может даже этой земли, когда здесь была не земля, болото, болото, болото, я могу повторить это слово несколько раз и повторяю, смотря, как голова мальчика уходит под воду.
У него взгляд давно мёртвого человека и топь ест его, а мы не чувствуем жалости по отношению к тем, кого едим, трапеза становится в полной мере плотским удовольствием, насыщение, сытость, наполненность. Я замечаю, только сейчас замечаю, насколько он красив. Его мёртвое лицо наконец обрело смысл, на его голове венок из белоцвета, я думаю о том, кто плела его, пока смотрю, как красивое молодое тело мальчика уходит под воду.
Земля под моими ногами гудит и вздыхает. Болотные боги дышат. Пища делает их неповоротливыми и сонными, добрыми и щедрыми, пока они снова не проголодаются.
Конечно, они знали, что я не стану медлить с этим решением. Любой человек поступил бы также. Любой не-человек поступил бы также. А я — и то, и другое.
Об авторе. Екатерина Крышкина родилась в 1998 году. Филолог, студентка Петрозаводского государственного университета. Лауреат конкурса художественного перевода Института филологии ПетрГУ. Пишет короткие рассказы в фантастическом жанре. Среди интересов — фантастика, мифология и культура народов Севера.
Марина Дмитриева
Бесцветный город
Если вы когда-нибудь надолго покидали родной город, то, верно, знаете, насколько чужим и далеким становится он спустя время. Все другое – воздух, звуки, люди. Особенно близкие. Странно? Как бы то ни было, так оно и есть. Многие из вас мне возразят и возмутятся. Но все же я расскажу вам свою историю.
Ни дождя. Ни снега. Только ветер, настолько сухой, что дышать трудно. Но я закрываю входную дверь и ухожу, чтобы прогуляться по городу. Пасмурно. Даже не скажешь навскидку который час. А между тем на экране мобильного без четверти три. Застегиваю куртку и иду, морщась от встречного ветра.
Пешеходных переходов почти нет, а потому перехожу дорогу на свой страх и риск. Это шоссе проложили не так давно, но тут же позволили автомобилям гнать, позабыв про людей. Мимо звучно проносится «Тойота». Кажется, пыль тут не оседает никогда. Устало провожаю взглядом машину и думаю лишь о том, что мои легкие в жизни в себя столько не вбирали.
Направляюсь к парку, до которого буквально рукой подать. Рядом полувысохшая река. Она похожа на неизлечимо больного человека, до того она немощна. Я останавливаюсь. В некоторых людях поразительно сильно прошлое. Помню, когда воды в этой реке было больше, а по берегам росли осины и ивы. От зарослей тянуло прохладой, пели время от времени птицы. Если бы сейчас вы прикрыли глаза, то, верно, тоже услышали их. Но прошу, откройте! Меньше всего хочется обманывать себя и вас. Я иду дальше.
Вот и парк. Он лыс под стать берегам. При желании его можно оглядеть, не покидая аллею. Я брезгливо обхожу пыльную скамейку. Пыль пробралась даже сюда! Все серо, пусто. Все иначе. Я решаю отдохнуть на мосту, облокотившись на облупившиеся перила. Мост перекосило, где-то прогнулись доски, а местами зияют дыры. Вода в реке мутная, темная и холодная.
Переваливаясь с ноги на ногу, по берегу ковыляют утки. Отчаянно кричат чайки. Люблю я их! Они запросто могут набрать в легкие воздух и истошно закричать этому городу на своем чаячьем языке. Их никто не поймет, но один из сотни почувствует и кивнет в ответ.
Парк навевает тоску. Знаете, я плохо помню детство, но точно помню, что бывал тут часто с моим вечно ворчащим дедом. Помню, мне было очень хорошо даже просто находиться в этом парке. Память похожа на разбитое зеркало. Посмотришь – принесет несчастья. Тронешь – царапнет пальцы.
Я смотрю на все это со стороны и больше не ощущаю себя частью большого пазла. Киваю чайкам и покидаю парк.
Обхожу большую часть города меньше, чем за два с половиной часа по центральным улицам. Обычно их называют артериями, но тут они больше походят на вены с темной кровью, которая медленно и монотонно течет по сосудам. Улицы пусты, и взгляд ни за что не может ухватиться. Он соскальзывает и снова пытается что-то найти. Если вам хочется послушать унылую тишину, это лучшая возможность.
***
Утром голова гудит и не думает проходить. Я неспешно завтракаю, пытаюсь строить планы на день, но ни один вариант мне не нравится. Вчерашний ветер выгнал из меня все, что только мог. Теперь там только истошный крик чаек.
Родители уходят в магазин, и я, наконец, остаюсь в доме один. Вправе ли я этому радоваться? Сижу на диване. Он новый, а старый уже месяц пылится в гараже дяди. После моего отъезда комната сильно изменилась, слишком быстро и слишком кардинально. Новый диван. Ковер. Шторы. Подушки. Покрывала. Игрушки. Но все это – чужое и бесцветное. Все. Комната. Дом. Город. Или это я такой? Достаю из рюкзака Харуки Мураками. Смотрю на том в твердом черном переплете. Ну что, Цкуру Тадзаки, неужели и я становлюсь таким же бесцветным?
Возвращаются родители. Они о чем-то спорят, размахивают руками, потом пьют чай. Я вместе с ними.
***
Вечером следующего дня я предательски сбегаю. Прощаюсь, обещаю приезжать, но сбегаю. Родители – плохие актеры. Им редко удается скрыть печаль, но я вижу. Уже из окна такси.
Прибываю на вокзал, гружу пожитки в багажный отсек. Сжимаю билет. В голове настойчивая мысль: «Наконец, уеду». Говорю же: предатель.
Мое место под номером семь, но моя попутчица – пожилая женщина – просит пересесть к окну. Соглашаюсь. А какая мне разница? До отправки слушаю музыку через один наушник.
Наконец, автобус трогается. Мимо забрызганного грязными каплями окна все те же пейзажи. Уже вечер. Сумерки. Вдоль дороги мелькают налепленные неоновые вывески магазинов, и они страшно не идут этому городу. Он похож на безвкусно одетую провинциалку, которая отчаянно пытается сойти за столичную модницу, цепляя на себя все, что блестит. На тротуарах собираются компании подростков, но улицы от этого живее не становятся. Может, дело в белом свете фонарей?
Я вздыхаю и уже проезжаю мимо старого завода и кладбища, покидая город.
— Молодой человек, — вдруг говорит попутчица. – Сколько времени, не подскажете?
— Половина девятого.
— Уже?
Женщина потирает больные суставы на пальцах и поглядывает на дорогу. На вид ей около шестидесяти.
— Вы студент?
— Да, — отвечаю я.
— Стало быть, жили здесь, а потом уехали?
Голос у нее скрипучий, но приятный. Только вот задушевных бесед сейчас мне не надо, поэтому я коротко киваю:
— Да.
— Сколько себя помню, живу здесь. И мать моя здесь жила. И отец. А сама тут работала, замуж выскочила. С мужем двух девчонок вырастили. Знаете, тут вся жизнь моя… — она помолчала, а потом продолжила. – Мы с мужем по молодости постоянно что-то делали. На танцы бегали, по ночам гуляли. Как мать узнает, хоть прячься. Весело жили. Иногда тяжело, а все равно весело. Было время! А теперь, кроме дочек, все в могиле лежат.
Женщина продолжает говорить, а я к своему стыду не могу ни на чем сосредоточиться. В ушах будто вода. Звуки становятся глуше и сливаются в протяжный вой. Но я учтиво киваю и поглядываю краем глаза в окно. Автобус проносится между скал, которые сковывают дорогу. А дальше по правую руку — маленькое лесное озеро, по левую – болото. Вокруг них лишь лес.
Глаза слипаются. Все еще играет музыка в правом наушнике. Женщина давно молчит. Я ничего не ответил ей тогда и вряд ли отвечу. Сумерки медленно перетекли в ночь.
Город остался давно позади, брошенный и преданный. Преданный мне и преданный мной. Быть может, не он мне чужой, а я сам себе чужой. Прикрываю глаза.
Я мчусь по междугородней трассе на скорости под сотню километров в час, прислонившись лбом в холодному стеклу. Беззвучно накрапывает дождь. Грубыми, мрачными щупальцами ночь забирается под колеса автобуса. Исчезнувший вдали город засыпает. И я засыпаю.
Об авторе. Марина Дмитриева родилась в 1999 году в Медвежьегорске. Студентка Института филологии, ПетрГУ, 2 курс. Стихи публиковались в газетах Карелии («Вперед», «Диалог»), звучали на радио.
В 2018 году была в числе авторов, которых опубликовали в альманахе «Бесконечность» издательского дома «Ритмы Вселенной» (1 том). Живет в Петрозаводске