О романе Дмитрия Новикова «Голомяное пламя»
И неважно, готовит ли нам писатель слабую надежду сознательно или мы сами отыскиваем её среди полунамёков, жемчугом рассыпанных по истерзанной тундре. Человек не может жить без надежды.
С трудом давался этот текст: обложка книги и первые строки не предвещали лёгкого чтива. А надрывать душу чужими страданиями охотников всегда немного. Однако предстоящая тяжесть и манила к себе, как влечёт своей бескрайностью внешне спокойное море, – рассекаешь его гладь с усилием и с опаской, что дыхания может не хватить, но сердце бьётся в упоении, предчувствуя глубинные богатства и тайны. Сверкнёт ли скоро радужное пламя, не обманет ли затаившийся свинцовый простор? Вон ведь как раскинулся: голомЯ…
Приманкой служило и непонятное название книги. Его можно было расшифровать, заглянув в интернет, но почему-то и мысли такой не возникло. Читать в данном случае значило как бы загадочный подарок разворачивать, снимая слой за слоем упаковку и волнуясь всё больше. Новые слова всегда как археологическая находка, покрытая пылью веков и вызывающая внутреннюю дрожь узнавания собственных корней. И этим состоянием осиливший «Голомяное пламя» будет вознаграждён сполна.
Вполне естественно начать раздумья над новым романом Дмитрия Новикова с разговора о словесной ткани произведения. Уже на первой странице автор заводит речь о недавно выпущенном «Словаре живого поморского языка» и о трагической судьбе его создателя Ивана Дурова. Что должно нарушиться в мире, думаешь с содроганием, чтобы собиратели языковых жемчужин были причислены к врагам народа? И сколь же велик и силён тогда сам народ, если даже слово его пугало духовных противников!
Проводя нас – вместе с героями – через отпущенные им судьбой испытания, писатель бережно использует поморский диалект и позволяет читателю полюбоваться тем, как ладно встраиваются позабытые слова в сегодняшний говор. Мы узнаём, как многочисленны были названия северных ветров: всток, полуношник, сивер, побережник, русский, обедник, шелонник… У льда, оказывается, было десять обозначений, у снега – двенадцать, у сёмги старики насчитывали целых шестнадцать имён, отражающих возраст рыбы и соответствующее ему поведение: пестрятки, покатники, тинда, залёдки, закройки, межень, листопадка…
Слова интереснее материального, утверждается в книге,«вроде нету в них ничего – а дух несут, хранят, словно памятник людским поколениям». Именно прикосновение к духу ушедших поморов и ставит своей задачей писатель, когда погружает нас в воспоминания персонажей, не особо заботясь, понимаем ли мы сполна, в какую эпоху нас занесло. Да и так ли это важно, если речь идёт о генетической памяти, которую истребить невозможно?
Дмитрий Новиков позволяет нам насладиться теми языковыми красками, которые удаётся ему самому отмыть от каждодневных наслоений. Вот перед нами герой, который «наивен, как новое ведро на краю колодца, – стоит, сверкая солнцем цинка, не зная о грядущем полёте вниз. Хорошо, что есть цепь». Вот по ходу сюжета «один за другим, словно недозревшие обмороженные почки с дерева, отваливались от поездки герои и рыбаки». А «на скалистом взгорке …поднялся уже в пяток метров сруб новый, ладный весь и свежий, словно хлеб утренний». Где-то в тайге глазами автора видим мы «солнцем облитых птах, сидящих на ветках, словно в детстве прозрачные на палках петушки». И дивным видением остаются в нашей памяти «высокие синие тундры, облитые сметаной подснежников».
Но особенным чудом предстают описания северной природы и быта. Вот нам рассказывают о реке:
«Была она ещё льдом покрыта, но тут и там вырывалась из-под него в бурном веселье и на спящую красавицу совсем похожа не была, скорей на проказливую девчонку, которая, даже и одеялом накрывшись, выглядывает из-под него озорными глазками, хихикает и егозит, в любую минуту готовая выскочить и в пляс пуститься».
А вот картина смены сезонов в поморском селении:
«Тогда деревня тоже как девушка была, оконцами смеётся на солнечный блик из-за туч, волосы травой мокрой по ней струятся, ручьи на камнях хихикают, к морю подбегают да в него с разбегу прыгают… Но это летом всё. Осенью же поздней да зимой деревня, как старуха, с горы ковыляет, кривыми домами под тяжестью снега пригибается. Или тихо молчит, окошками подслеповатыми из-под насупленных бровей в судьбу вглядываясь, или шторм когда придёт, рассерчается море-батюшко, то и треплет её тогда, как забулдыга-сын престарелую мамашу, – под один бок ей поддаст, под другой, да за волосы мха оттаскает бесстыдно».
Подобным олицетворением природы пронизан весь роман, и в этом нет ни капли нарочитости, напротив, – в душу при чтении медленно и навсегда входит языческое воспоминание о прежней слиянности человека с окружающим миром, ощущение счастья от растворённости в нём, от умения прочитывать его послания, слышать его радостные или тревожные голоса. И совсем не случайно один из персонажей желал ощутить себя вольной сёмгой, а другому мать в напутствие твёрдо произнесла: «Мы, поморы, не рабы. Мы – рыбы».
Нарушение гармоничных отношений между человеком и природой, вмешательство грубых тёмных сил в веками отлаженные процессы есть та главная боль, та пружина повествования, в которое мы погружаемся благодаря Дмитрию Новикову. И хоть лирический герой стремится прижаться душой к Северу для излечения от личных любовных ран, подсознательно он понимает, что они – ничто по сравнению с трагедией народа, выдернутого из привычного мирного сосуществования со стихией. Только вековечные истоки жизни помогают приподняться над частной судьбой и поразмыслить о неистребимом. После всех страданий, разочарований, усталости, после желания просто умереть – поступить так, как измученная нерестом сёмга: «Бессильным вальчаком скатиться в море. Бессильным, еле живым. Еле живым надеждой, что, возможно, всё опять когда-нибудь повторится. Выжить этим. И жить».
Но если такое возможно для отдельного человека, то вправе ли мы таить веру, что способен возродиться и истреблённый вольный дух поморцев, олицетворяющий русскую душу? Способен после того, как лучших его представителей – «виноград земли северной», «сталь земли русской» – по наветам расстреливали в море, словно сёмужьи стаи?
За ответом всегда нужно ходить к народу.
«Настали плохие времена – одна тогда задача, стоять да терпеть. Гнуться, да не ломаться. Всё равно пройдёт морок и солнце выглянет. Всё равно утро будет».
Да мы и сами уже догадываемся, пройдя с героями тягостным путём предков, что – вызревают ведь под разными покровами и во всех передрягах волшебные жемчужины!
Выживает ведь во всех северных непогодах «золотой корень» со стеблями, как проволока, чтобы извлечь «из всех невзгод и напастей своих тот сок, что живой водой будет для зверя и человека, вылечит, спасёт, поможет»!
И неважно, готовит ли нам писатель слабую надежду сознательно или мы сами отыскиваем её среди полунамёков, жемчугом рассыпанных по истерзанной тундре. Человек не может жить без надежды.
Однако что же такое понять нужно, чтобы противостоять злу? Немалое и важное: что «добро и зло сложно замешаны», что всё самое гадкое – оно внутри человека. Неслучайно дважды автор акцентирует наше внимание на том, что «без шкуры медведь похож на человека». А «не станет ли человек, напялив шкуру, похожим на зверя»? – вот в чём вопрос. И ладно сидящая кожаная куртка на поборнике новых устоев Фёдоре неспроста, и тревога матери, видящей в ней олицетворение зла, – тоже повод задуматься. «Слишком в замете будешь – зверю выбрать легче». Не высовывайся!
Мудрость народа, прошедшего путь терзаний и обретшего своих молитвенных праведников, всегда запечатлена в текстах.
«Обычаи да слова старые помнить нужно, от многих бед и соблазнов они спасали» – устами героев утверждает Дмитрий Новиков. Не случись временного помрачения, возможно, иною была бы наша жизнь. Но забылась, затерялась в суете главная подсказка, природой даримая: «Нас поймать можно, когда любовь и глупые совсем становимся. Или верить когда чужим словам начинаем, в стадо сбиваемся и на сладкий зов идём».
Ведь Федька, «весь какой-то тёмный… а сияющий», он ведь всех словами охмурил! Это он ведь уверял, что всё делается для мужиков, для лучшей жизни. И ведь поверили, и поддались соблазну – кому ж не хочется жизни полегче?
Получается, что и в начале искажения сути тоже стоит слово?! И подменяются врагами светлые понятия, и забываются основы, и меркнут все оттенки бытия, гаснет многоцветный божий мир, который имел в лице человека вдумчивого и надёжного сотрудника, родную душу, отзывчивую на каждый шорох и всхлип. Разлад наступает на земле…
Как выбраться из-под этой тяжести, не только что свалившейся на меня, а жившейвнутри подспудно и лишь писателем вновь растревоженной? Ведь невосстановимым кажется тот жизненный лад, о котором помнит всякая живая душа. Ведь невозвратим наш предок, излучавший мощь не только тела, но и духа. Ведь утратили мы власть слова, способного повелевать громам.
Отпихнуться от морока… Ну его! Забыть. Успокоиться. В конце концов, не так уж и плохо всё в нашем королевстве. Подумаешь, не можем после нереста чистить реки от дохлой горбуши. Подумаешь, никак не истребим нечистых на руку и лживых на слово.
Но одно дело книга, а другое – жизнь…
И она подкидывает, жизнь!
Вдруг спохватился губернатор Архангельской области – потребовал аналитическую записку о ситуации с изучением и сохранением фольклора. А ситуация аховая: гибнет всё, и никто не готовит профессионалов этого дела.
Вдруг дошла до центрального телевидения весть, что в одной из школ области обосновались норвежские специалисты, спешащие под красивым соусом внедрить в детские умы чуждые русской морали понятия. А из областного центра давно уже вербуют за границу тех, кто должен в будущем «спасать Россию». Молодым хорошо платят. И так заманчиво им уверовать, что настоящие поморы – это норвежцы!
А и откуда бы им знать иное, пока не было «Голомяного пламени»?
Но и узнают ли они теперь то, что спасительно – для них и для Родины – возрождено к жизни через писательское слово?
Об этом извечная наша боль, невыученный урок: к штыку приравнивать перо, писавшее кровью сердца. Нет на свете оружия сильнее, когда сила его осмыслена и приведена в действие.
