Тогда в Петрозаводске было три канала — два московских и ленинградский. Побродив по всем трём и увидев, что картинка не реагирует на мои действия, я плюнул и сел пить кофе.
Необходимо сказать несколько слов о том, почему я назвал телевизор «многострадальным». Дело в том, что в течение года жизни он успел побывать в ремонте 7 или 8 раз, после каждого ремонта он работал максимум две недели. Последний раз возле Дома быта я встретил своего друга, ныне покойного фотографа Бориса Семенова. Боря, выслушав скорбный мой рассказ, взял меня за руку и повел к самому директору! Того не оказалось на месте, и мы буквально влетели к его заму. Напор Бориса был настолько стремителен, что зам, вытянувшись в струнку, только кивал головой как японский болванчик. Он вызвал заведующего телемастерской и при нас устроил ему выволочку, после чего начальник мастерской взял у меня из рук мою портативную «Электронику» и пообещал сделать в два дня, что и выполнил.
С тех пор телевизор работал вот уже больше полугода. Увидев одну и ту же картинку на трех каналах одновременно, я решил, что пора снова нести его в ремонт. Но тут позвонил один из моих друзей и сказал мне, чтобы я включил радио. Повернув ручку трехпрограммника, я услышал ставшее уже историческим заявление о недуге Михаила Сергеевича Горбачева и введении чрезвычайного положения.
Непреодолимо захотелось выпить. Я перезвонил другу, посоветовавшему включить радио, и мы договорились через полчаса встретиться в баре Саши Фурмана в ДКиТ «Машиностроитель». Там нас встретил незнакомый парнишка, которого еще вчера тут не было, и сказал, что распоряжением милиции временно введен сухой закон! Посмотрев на него как на целлофановый пакет, не понимая, что происходит, мы спросили: «А где, собственно, сам Фурман?» Парнишка кликнул Сашу, тот выглянул из подсобки, поздоровался, сказал, что мы свои, нам можно и снова исчез, а мы получили по бокалу с золотистым коньяком и нарезанный лимон с сахаром.
Потом я звонил в Иркутск жене, спрашивал, не страшно ли с загранпаспортами обретаться в Восточной Сибири. Она ответила, что ещё непонятно что и как, и выпустят ли оттуда. Затем мы пошли на площадь к драмтеатру, там собирался большой митинг. Площадь Кирова была почти вся заполнена людьми. На трибуне молодой и ражий Катанандов рассекал возмущенно воздух рукой: «Не пройдет! Не допустим!» В горсовете был организован какой-то информационный центр, мы выполняли какие-то мелкие поручения, куда-то ходили, чего-то передавали…
В ночь с 19-го на 20-е я и несколько моих друзей из кооператива «Зодиак» собрались у меня дома, изрядно затарившись. Радиомагнитофон «Ленинград» тщательно фиксировал на пленку все, что говорили «голоса» про положение в Форосе и Москве.
По Ленинградскому ТВ начали крутить фильм «Невозвращенец» о перевороте в России, фильм, мало чего общего имевший с литературной основой — повестью А. Кабакова, но очень подходящий к моменту. Я даже успел сунуть в видик кассету и записать его почти с самого начала. Кассета эта, неоцифрованная, и сейчас пылится где-то в шкафу. И вот эта питерская фронда — не «Лебединое озеро», а «Невозвращенец» — вселяла надежду на скорую победу над путчистами.
Если память мне не изменяет, к концу 20 августа стало ясно, что путч провалился, Белый дом в Москве не был атакован, а 21-го уже поехали за «хворым» Горбачевым в Форос. Потом он вернулся в Москву, побитым и сломленным. А вскоре вернулась из Иркутска моя семья, и в октябре мы уехали в Землю Обетованную.
О Горбачеве и его времени спорят часто до мордобоя, до крови. В моей памяти это было время больших возможностей и радужных надежд, многим из которых так и не суждено было сбыться…