Всю войну на передовой

Не любить его было невозможно: неизменно доброжелательный, с мягкой улыбкой, Михаил Семенович  был открыт людям и миру. Трудно было представить его с оружием в руках, но боевые  ордена, медаль  «За отвагу» молчаливо свидетельствовали о мужестве этого человека.

«Родился я, Фишман Меер Шолымович, в городе Овруч Житомирской области на границе Западной Украины и Белоруссии. Оттуда меня из десятого класса забрали в летное училище в Чугуевск, а когда началась война, нас переквалифицировали в танкисты. Весь состав – танкисты. Полный курс был два с половиной года, мы учились полтора. Начал в Харькове, окончил в Тюмени.

Мой отец был хозяйственно-партийным работником. Некоторое время работал в Средней Азии, потом его перевели в Литву. Там он жил и там, на еврейском кладбище и похоронен.

Мама из Одессы. Во время погромов черносотенцы убили ее маму, мою бабушку и ее родителей. Ее саму спрятали русские или украинские соседи. В этом же доме. А потом отдали в детдом. Отец в 20-м году приехал в Одессу, остановился у знакомого и увидел, что приятная девушка моет полы. Услышал эту историю, забрал ее, и они поженились. Но от своей тяжелой жизни мама была больная и умерла в 40 лет, 13 мая 1945 года. Уже после смерти пришло мое письмо с фронта. Она так и не узнала, что я живой. Мама была ко мне очень привязана.

У меня две младших сестры. Одна, Хайка, живет в Минске. Во время войны работала в Сибирском военном округе. Лейтенант. После войны окончила военный институт иностранных языков. Другая, Рива, была инженером, работала в Челябинской области в закрытом городе, где выполнялись оборонные заказы. Была три раза облучена, в 42 года стала полным инвалидом и в позапрошлом году умерла.

А уже на фронте в Сталинграде встретил своего двоюродного брата Песаха Фишмана, он старше меня на три года. Ну, как встретил… После училища меня послали в Сталинград на должность командира танкового взвода. Мой взвод – это три танка – придали 44-й морской бригаде, которая обороняла завод «Красный октябрь». Танки поддерживали их огнем. Мне телефонист по беспроволочному телефону передает: «Там, через полтора километра тоже есть один Фишман». Я отвечаю: «Скажи этому Фишману, что моя радиостанция работает на такой-то волне». Песах связался со мной, и мы условились, что с наступлением темноты, встретимся около полуразваленного дома. Но ночью были очень сильные бои, и встречу пришлось отложить на завтра. А назавтра был страшнейший налет немецкой авиации, и бомба попала прямо в его танк…

В Сталинграде я был ранен, лежал в госпитале в Саратове. В это время  на Урале формировался добровольческий танковый корпус им. Сталина. Этот корпус создавали челябинская, пермская и свердловская области. Каждая формировала одну бригаду, отдельный батальон или роту. Этот корпус вошел в Четвертую танковую армию. Меня направили туда в разведроту, на должность замкомроты по строевой части. Это начало 43-го года.

На Орловско-Курской дуге, под Прохоровкой, нас кинули в самый котел…  Когда около пяти утра началась битва, нас во втором эшелоне придерживали. Разведку вели визуальную. Потом наша армия включилась в бой. Это было страшнейшее побоище, столкновение двух танковых «молотов» – немецкого и нашего. Танки горят, люди горят с танков, самолеты летают и не бомбят – не разобрать, где свои, а где чужие… Помню, в небольшой речушке стоят по колено в воде наши танкисты и фашисты, дерутся, топят друг друга… Я там подбил два немецких танка. В половине седьмого подбили и мою машину. Экипажу удалось выбраться, я бегом в свою роту – она была около штаба корпуса. Навстречу начальник штаба: «Что ты?» «У меня танк сгорел». Он кричит: «Бери мой, и давай туда – там атака захлебывается». И я туда. В полдвенадцатого дня и этот танк подбили. Но и я подбил немецкий бронетранспортер.

С этой танковой армией я прошел всю войну. Был ранен, и после Орловской битвы лежал в госпитале в Туле. Голеностопный сустав был разбит. Я знал, что армия и корпус стоят под Брянском, у меня была с ними переписка. Мне написали, чтобы я дал знать, когда можно будет меня забрать. А то из госпиталя посылали в пересыльный пункт, а оттуда куда попало. Вскоре пришла машина, и я снова оказался среди своих боевых друзей. Осенью 43-го года меня наназначили командиром Отдельной оперативной разведывательной роты Четвертой танковой армии.

С ней я прошел весь остаток войны. Был снова ранен. Лежал в госпитале в Житомире. Оттуда опять забрали свои… Я восемь раз горел в танке. Обгорели ноги… Каждый раз удавалось выскочить. Когда ранили в голень, я открыл люк, вылез наполовину и потерял сознание. Заряжающий погиб. Когда дым рассеялся, ребята увидели, что я вишу, подскочили, вытащили меня из башни. Вылечился. И с разбитой ногой я до окончания войны командовал этой ротой.

Девять раз заходил в немецкий тыл, это все записано в документах. Один раз, в Карпатах это было, в октябре, мы стояли на сандомирском плацдарме, и нас срочно стали готовить к химической защите. Видимо, агентура сообщила, что немцы готовят химическую атаку. Мне дали задание: зайти в тыл и утащить у них снаряд или мину. На этих снарядах есть желтая окантовка. День мы на сопках сидели, наблюдали, откуда лучше зайти в тыл. Зашли. Саперы подрезали проволоку, и мы углубились в немецкий тыл на три километра. Устали, и в лощине легли отдохнуть. Я поставил дневального, а он уснул. На нас напали немцы. Нас было семеро, их шестеро. Меня придавил здоровый фриц и стал душить. Подумал: «Конец». Не знаю, как это получилось, но одну руку мне удалось выдернуть, я надавил ему на глаза, и когда он обмяк, пырнул ножом, сбросил с себя и докончил. Этот нож до сих пор у меня… Ночью мы взяли с немецкого склада два снаряда с окантовкой. По радио я передал, что будем выходить. У меня была американская станция «Полюс», работала в радиусе 300 километров, ларингофоны, антенна в сапоге. Если попадаешь в плен, должен ее взорвать – в ней был заряд. Мы благополучно вышли. Снаряды оказались обыкновенными.

 

Во Львове роте была поставлена задача выйти на улицы Зеленую и Офицерскую, где было сильное сопротивление. Рядом площадь – там оперный театр. Стрельба велась из пулемета, а у меня сидит пехота на танках. Одного сразу убили. Я оглядываюсь. На балконе стоит мужчина и показывает, откуда стреляют – это с тыльной стороны театра, из сквера. Там похоже на дот, из амбразуры бьет пулемет. Я приказал трем разведчикам обойти участок обстрела и бросить в трубу противотанковые гранаты. И, конечно, там никого не осталось.

Выехал я на улицу Зеленую. Шел первым. Только повернул – стоит тяжелый немецкий танк «пантера», прижавшись к стене! Как я выстрелил, не помню, даже к прицелу не приложился. Хорошо, что снаряд был заложен в казенную часть пушки. Я просто нажал на педаль. И попал очень удачно – под козырек башни. Башня набок. И тут же механик-водитель сразу вправо. Я башню повернул и два снаряда в левый борт всадил. Танк загорелся,  никто не выскочил. Мы с заряжающим – он же мой ординарец – вышли из танка и стоим у стенки ни живые, ни мертвые. Танк горит. Думаем, как же они не воспользовались своим удобным положением? Я просто инстинктивно нажал…

Мы зашли во двор попить воды. Стоит мужчина, лет сорока, дворник. Он вынес кружку, медную, большую, с двумя ручками. Мы напились и ушли. Жители запомнили и распустили слух, что я спас театр. В газете появилась заметка с моим фото. А на сорокалетие освобождения я приехал во Львов, нашел это место, дом, зашел во двор, стою, смотрю. Тут какой-то мужчина разговаривал с женщиной, потом подошел ко мне: «Вы что-то ищете?» «Да, во время войны тут немецкий танк горел». И он вдруг говорит: «А я вас узнал!» Это был тот самый дворник! На празднике мне вручили два билета во львовский оперный театр пожизненно. Я так и не воспользовался ни разу.

На днях было шестидесятилетие освобождения Львова (воспоминания записаны в августе 2004 года. — Ред.), так они сбросили наш танк с пьедестала и все памятники залили краской. Вот тебе дружба народов! Там есть Холм славы, где похоронены наши солдаты. Один Герой Советского Союза, два моих солдата. Я написал в муниципалитет письмо, сообщил кто я такой, что это мы освободили Львов, что там два моих солдата лежат, просил разыскать их могилы, очистить, да поклониться им по-человечески.

Еще был эпизод, про который я никогда не рассказывал – все равно никто бы не поверил, что в одну ночь можно дважды перейти линию фронта, восемь немцев уложить, двух притащить! Такого не бывает, чтобы разведчика послали в одну сторону дважды. Я сам командовал разведкой, знаю. Но вот недавно в архивах обнаружили мое донесение в разведотдел штаба армии о том, что в ночь на 23 января 1945 года я дважды переходил Одер, чтобы взять языка. Сейчас это опубликовано в первом томе пятитомного издания «От солдата до генерала», выпускаемого Академией исторических наук России. Мне его прислали вместе с благодарностью за публикацию. Теперь можно и рассказать.

Я был командиром Отдельной оперативной разведывательной роты Четвертой гвардейской танковой армии. Мы вышли на Одер в 4 часа дня. Стреляют редко. Зима была очень холодная, Одер замерз. Уже темнеть стало, тот берег не виден, белое все. Часов в 7 меня вызывают: «Надо языка взять». Я отобрал пять человек, сам шестой. Мог бы послать и других – у меня было 182 человека, но понял, что задание важное и пошел сам. Чтобы сапоги не скользили по льду, один солдат, Михаил Шульгин – он был сибирский охотник – предложил сделать чуни. Мы распороли шинели, намотали на сапоги и перетянули телефонным кабелем.  Перешли по льду. Тишина. Поползли вглубь от берега метров триста. Услышали шелест. Ползем дальше. Послышался разговор, почувствовали запах курева. Еще немного и увидели четырех немцев – дозор. Троих мы сразу уложили, а одного взяли. Но когда шли назад, немцы нас засекли и открыли стрельбу. Кое-как все же добрались до своих.

В штабе немца свалили на пол, а он оказался мертв – во время перестрелки пуля попала в него. Сидим мы на полу, сил нет. Подошел ко мне подполковник Макшаков, наливает «наркомовские» сто граммов и говорит: «Миша, на войне всякое бывает, но язык нам нужен». Я поднял ребят: «Пошли!» Мы взяли чуть левее, метров на пятьсот от того места. Опять перешли. Ветер, лед, луна светит… Поднялись на берег, там какое-то здание барачного типа. Рядом кирпичные постройки, как сараи без окон и деревянные навесы. Присмотрелись – нигде никакого движения. Подползли к дому, двое остались на крыльце, а мы вчетвером потихоньку открыли дверь, вошли. Длинный коридор и из него комнаты. Тепло – значит, кто-то есть. Услышали храп из-за третьей двери. Заглянули: сидит немец, видимо, дневальный, курит. Четверо лежат на нарах, рядом аккуратно автоматы стоят. Мой солдат Логинов, кузнец (сейчас живет в Новгородской области, ослеп, бедный), рука у него, что молот хороший, «пригладил» немца, который сидел, а остальных мы кончили ножами. Ну, этого мы дотащили живого. Со мной шел старшина Никонов – ему дали Героя за эту операцию, а мне орден Боевого Красного Знамени…

Потом были Берлин, Прага… Прагу легко взяли. Война кончилась, все гуляли: чехи выкатили бочки пива, вина, появились девушки. А меня вызывают в штаб армии. Оказалось, что на Запад, к американцам, уходила группировка генерала Шнейдера. Они везли документацию последних разработок военной техники и большой золотой запас. Был приказ: «В бой пехоту не пускать. Танками, авиацией и артиллерией». Обидно – война вроде бы кончилась, все гуляют, а мы тут… Сжимаем немцев, не даем им возможность выйти. Впереди деревня, такая аккуратная и в середине кирха со шпилем. Мы подъехали к этой деревне, идет чех один. Я спросил, есть ли немцы. Он сказал, что там никого нет. Мы въехали. Я встал у этой кирхи, а остальные машины – транспортеры и танки (у меня было 29 машин разных) – по улицам, расходящимся во все стороны от кирхи. А в кирхе, оказывается, сидели два или три смертника. Я вышел из танка, смотрю, как машины занимают свои сектора. И полетели «фаусты». Меня отбросило в сторону, только успел увидеть, что танк горит, и дальше не помню. Потом меня оттащили в скверик неподалеку. Я еще увидел, что мои ребята выволокли немцев из кирхи и вешают на дереве. Это было 16 мая.

Оказался в госпитале – тяжелая контузия. Друзья после войны гуляют, а я лежу. Подлечился, но слух на одно ухо потерял, сильно заикался. Надо дать команду, а я не могу! Так со мной всегда шел мой заместитель Николай Сорокин. Я стою рядом, а он дает команду. И никто не сказал, что что-то не так! Солдаты меня жалели, потому что я с ними по-человечески поступал, берег их, и они меня берегли. Я на рожон не лез, а всегда сначала обдумывал, куда надо идти, и это нас спасало. Я долго заикался, потом отошел, и мне дали отпуск в 46-м году.

Поехал домой. Мамы уже не было, был папа. В землянке жили – ничего не было. Ребята, которые приехали в город, девушки сразу все ко мне пришли. Я жениться не собирался, но встретил там хорошую девчонку, которая мне еще до войны нравилась, и мы поженились. Нашу армию из Будапешта перевели в Германию, моя резидентура была в Берлине, и там у меня родилась дочка.

Я часто думаю, когда говорят, что евреи на войне не воевали: «Как такое возможно?» Ведь на моих же глазах столько евреев воевало! Столько умных, чудесных людей! А вот распустили слух, и компартия поддержала, и стало это как бы «всем известно»… Это же ложь!.. Помню подполковника Ладензона из Харькова.  Умный, добрый, юморист, его все любили в армии. Это крупнейший ученый-инженер. Все эти саперные части, эти мосты – это ж он! Он в любой обстановке моментально все соображал и принимал такие решения, которые обеспечивали успех, быстрое форсирование водных преград. Погиб у меня на глазах 30 апреля 45-го года. Мост немцы сильно обстреливали. Я вышел из машины, чтобы посмотреть, с какой стороны нам лучше подойти. А тут такой огонь посыпался, что мы залегли. А Ладензон засел в воронке. Я ему еще успел прокричать: «Товарищ подполковник, идите к нам, под мостом лучше!» И вдруг туда мина, и на куски…

Начхим Бедерман. Чудесный человек. Очень уважали танкисты инструктора политотдела армии майора Якова Лившица. Он всегда был там, где кипели бои, поддерживал и помогал воинам. Мой дядя Эля на Северо-Западном фронте был командиром орудия. Cтарший лейтенант Краснов, командир второго танкового взвода. Его сын Борис был младшим лейтенантом, окончил курсы командиров танка – это мои подчиненные. Сначала сгорел отец в танке в 44-м году. Как этот мальчишка плакал! Я его успокаивал. А через два дня и он погиб…

Я делал свою работу добросовестно, выполнял приказы командира. В Победе есть и моя доля. Я не хвалюсь. Но иногда мне задавали вопросы, глядя на награды: «Да, может, в штабе работал, набрал себе!» — «А что, штабные работники не были под бомбами?». Но я-то все время был на передовой, на самом краю, первым!

До сих пор у меня постоянная связь с моими, с теми, кто остался жив. Раньше на праздники писал 83 открытки. Сейчас – 21. Остальных уже нет, уходят… Вот на днях позвонили из Перми, сообщили, что в городе Кунгуре младший лейтенант, командир танка Шамшонов умер…

В прошлом году была встреча ветеранов нашей Четвертой танковой армии – я поехать не мог. У меня столько всего – фронтовые раны напоминают ежедневно, не дают покоя. Колено болит, голеностопный сустав разбит, удалена селезенка с осколком, который сидел там 53 года, поясница – остеохондроз, там тоже что-то сидит, контузия давит… Но не унываю, надеюсь на лучшее.

Да, боевые награды просто так не даются. За все заплачено сполна…»

2 ордена «Боевого Красного Знамени»
Орден «Отечественной войны I степени»
Орден «Отечественной войны II степени»
Орден «Красной Звезды»

Медали: «За отвагу»
«За боевые заслуги»
«За взятие Берлина»
«За освобождение Праги»
«За Орловско-Курскую битву»
«За оборону Сталинграда»
И много других…