«Мама сразу же пошла искать своих. Начала с лагеря №1. За три дня обошла пять бараков. Люди были уже вывезены из них, и в списках там проживавших наших не оказалось…»
К 70-летию освобождения Карелии от фашистских захватчиков публикуем автобиографические записки заонежанки Валентины Толпеевой
Валентина Александровна Толпеева (в девичестве Каньгина) родилась 1934 году в деревне Великая Нива Заонежского района Карелии в семье колхозников. Отец ее Александр Степанович Каньгин работал счетоводом в колхозе, а мать Апполинария Александровна и жала, и косила, и коров доила, и свиней кормила, и лес возила…
Тяжелая и нелегкая доля выпала на семью Валентины Александровны, о чем она и рассказывает в своих воспоминаниях. Читаешь их и думаешь: сколько же сил и мужества нужно было человеку, чтобы выжить в страшные годы репрессий, сколько перенести потерь, но выстоять и вырастить детей. История этой семьи – часть трагической истории Заонежья, в которую вписаны похожие судьбы сотен людей, но в каждой была еще и своя трагедия.
Сегодня мы публикуем отрывок из ее воспоминаний о временах репрессий, войне и эвакуации.
Жизнь до войны
Мой отец Александр Степанович был первым сыном у деда Степана Дмитриевича и бабушки Анны Григорьевны Каньгиных. Отца своего я не помню, так как в 1937 году его арестовали, увезли из дому в ночь с 11 на 12 декабря и больше его никто не видел. Дед Степан был сторожем в колхозе, но еще надо было охранять лавку и контору – это уж ему добавили объекты после того, как арестовали сына. Бабушка тоже работала в колхозе. Имели и свое хозяйство, но богатыми не были. Отец еще был дьяконом при церкви у отца Тимофея (это отец Федора Тимофеевича Петровского, который сейчас живет в Ламбасручье). Может быть, за это его и арестовали?
Вот что рассказывала мне мама, когда я уже окончила 7 классов и мне было 14 лет. Однажды отец пришел из конторы, был морозный вечер, уже довольно темно. Сказал маме, что приехало какое-то начальство и его вызывают в сельский совет. Оттуда он пришел с милиционером Пахомовым и еще двумя милиционерами. Пахомов был еще «другом» отца. Папа сказал маме: «Полинаша, поставь самовар и приготовь чего-нибудь закусить». Сам вместе с милиционерами вышел. Когда мама выходила в сени за чем-то, то увидела, что отец стоит в сенях с Пахомовым, а те двое полезли на чердак. Мама спросила: «Что им там надо?». Отец шепнул: «Они ищут оружие». Мама закричала: «Да откуда у нас оружие!». Отец говорит: «Ты не волнуйся (а мама была на седьмом месяце беременности. – В.Т.), иди в дом и делай то, что я тебе велел».
Потом они рылись в чулане, на сарае, в хлеву, переворошили все сено, солому, кучу с навозом, перерыли все в сундуках и комодах, на кроватях, на печке. Разбудили и подняли на ноги детей, нас с братом, и стариков. Ничего не нашли. Но чаю попили, выпили водки, закусили. Пахомов и говорит маме: «Полинарья, Сашу мы берем с собой, дня через два он вернется». Мама потеряла сознание, а отцу не дали даже попрощаться с родителями и детьми. Через два дня он не вернулся, а на третий день Матвей Котов (Коношковский) привез от отца записку на клочке бумаги такого содержания: «Полинаша! Видно, я кому-то здорово в деревне насолил. Осудили меня на 10 лет без права переписки. Ты береги себя и не обижай ребят. Целую всех. Простите меня».
С этого времени в нашей семье начались неприятности, одни за другими. После того как мама пришла в сознание, она стала убирать вещи обратно в комод и сундук. И тут она увидела в комоде шкатулку, в которой хранились ее драгоценности, оставленные ей отцом (от ее матери и бабушки) – золотые сережки, браслет, золотые брошь, цепочка, крестик, перстень и обручальные кольца. Шкатулка была пуста! По всей видимости, все забрали милиционеры. С мамой опять стало плохо и в эту же ночь у нее начались схватки, и она преждевременно родила семимесячную девочку. Роды были очень тяжелыми, но побоялись даже попросить отвезти маму в больницу. Она потеряла много крови. Целую неделю не могла встать, но девочка выжила. Назвали Лидочкой.
В то время женщинам не давали никаких декретных отпусков. Как только мама поднялась, сразу отправили на тяжелую работу: грузить и возить навоз на лошади, заготовлять и возить из леса жерди, бревна. В ту зиму мама часто болела, но лечилась дома – грелась на печи, парилась в бане. А девочку пришлось перевезти на коровье молоко и отдать в ясли. Тогда бабушка и дедушка тоже работали. Я ходила в ясли. Брат Федя оставался дома с дедушкой, который был назначен сторожем сразу после того, как забрали отца. Он охранял амбары, склады колхозные, лавки и контору. Днем дед был дома, но спать или сидеть без дела было недосуг. Часто вместе с мамой он ездил в лес, помогал ей, берег, видел, что она больна.
И вот однажды, в январе, дед уткнулся носом в воротник шубы, сел на крыльцо лавки, ружье поставил возле своих ног и попросту уснул. Тут подошли какие-то молодые парни, взяли ружье и, приставив дуло к его голове, громко закричали: «Ах ты, отец врага народа, это так ты охраняешь колхозное добро!». Дедушка с перепугу потерял дар речи, отнялась правая рука и правая нога. По-нынешнему у него прошел инсульт и, кроме всего, он тронулся умом, то есть помешался.
Дед слег и до марта месяца болел, днем-то еще ничего, лежал спокойно, а ночами раздетый, разутый всё убегал из дому. Говорить-то он не мог, а показывал, что его хотят убить. И вот 10 марта дед скончался, а через 12 дней, 22 марта, умерла и сестричка Лидочка от родимчика. Утром мама отнесла ее и меня в ясли. Лидочка сильно плакала до самого обеда, потом уснула и спала до вечера. Когда мама пришла за ней вечером, Лидочку разбудили, и она опять занялась криком. Так прокричала до полуночи, до синевы всего тела. А под утро и умерла. Похоронили Лидушку рядом с дедушкой, чуть ли не в одну могилу. Крест у них один стоит на кладбище и по сей день.
Сразу после ареста отца на маму начались гонения: ее на полгода лишили права голоса на собраниях. Затем стали отправлять на лесозаготовки зимой, хотя в семье не было мужчины и было двое малолетних детей. И вот у нее лопнуло терпение, не захотела она переносить этих издевательств и, когда ее опять в 1940 году отправили на лесозаготовку от колхоза, она осталась там в кадрах и весной 1941 года в колхоз не вернулась.
Дали ей там комнатку. Это было в Петровском (теперь Кондопожском районе), через озеро от Спасской Губы, поселок стоял возле карельской деревни. В этой деревне была только начальная школа, с обучением на карельском языке. В июне 1941 года мама попросила отпуск за свой счет и поехала домой, чтобы забрать нас с братом. Когда она села на пароход «Урицкий», объявили, что началась война с Германией. Это было 22 июня 1941 года. Но мама не придала этому объявлению особого значения, так как в 1939-40 годах была финская война, которая длилась всего три месяца. Думала, что и эта война пройдет так же быстро и тихо. Ан нет!
Война началась
Приехала мама домой 22 июня 1941 года. Быстро собрала наши с Федором вещички, и через день уже мы были готовы к отъезду. Но в колхозе не дали подводы (лошадей), чтобы доехать нам до Великой Губы. Ссылались на то, что она уже не колхозница и не имеет права пользоваться имуществом и услугами колхоза. Этот рейс парохода мы были вынуждены пропустить. Потом мама пошла на Кероку к председателю колхоза Василию Степановичу Ёрохову. Он сказал: «Полинарья Александровна, я сам отвезу вас к пароходу на председательском жеребце, но только попозже вечером, но не бойся, к отходу парохода успеем». Спасибо ему и Царствие небесное!
24 июня мы уехали из Великой Нивы, на месте были вечером 25 июня. Прожили в этом поселке июль и август до половины. Кругом лес, ягод и грибов всяких, хоть, как говорится, пинком пинай. В середине августа пришло письмо от бабушки Анны, она осталась одна дома и держала корову. Бабушка просила маму отправить Фитюшку, так они звали брата, к ней, чтобы он хоть немножко ей помогал: дров распилить, воды принести, сенишка или соломы для коровы хоть сколько-нибудь запасти. Да и он стал проситься домой, не хотел в карельскую школу идти учиться и в интернат в Спасскую Губу. Все равно бы жил не дома.
Мама согласилась. 25 августа проводила его до Спасской Губы, наказала, как найти в Петрозаводске дедушку Александра Федоровича (это отец мамы, он работал сторожем на пристани). А в Спасской Губе она посадила Федю в автобус и попросила выпустить его на площади Кирова. Уехал брат 25 августа, а 2 сентября пришел приказ эвакуировать все население из всех населенных поселков, что находятся в радиусе 100 километров от Петрозаводска. Конечно, местные жители почти все отказались покинуть свои дома, а мы были приезжими, нам как бы терять было нечего – согласились. Но мама решила ехать домой в Заонежье.
Из поселка до Спасской Губы нас перевезли на барже. Как только мы сошли на берег, началась бомбежка. Люди побросали свои узлы, чемоданы, побежали в разные стороны. Бомбы падали прямо в гущу людей. Я тогда была маленькая, только семь лет исполнилось. Мама тянет меня одной рукой, а в другой держит швейную машинку, обвязанную большим атласным платком. Самолет пролетел прямо над нашими головами, казалось, заденет нас крылом. Мама бросила машину и дернула меня к себе. Обе мы упали на землю – нас сбило волной воздуха или волной от разорвавшейся бомбы. Я оказалась между мамой и швейной машиной. Когда все немного успокоилось, поднялись. Обе целы, невредимы и машинка возле нас, а узел с постельным бельем и чемодан с вещами и документами неизвестно где. С баржи этот узел и чемодан, перевязанными через плечо, выносила мама.
Когда мы пошли искать свои вещи, то увидели страшную картину: вокруг валялись человеческие руки, ноги, головы, окровавленные тела, обрывки одежды… Это был настоящий ужас, который стоит перед моими глазами вот уже 60 с лишним лет! Мы бросились бежать прочь от этого месива по дороге в сторону Петрозаводска. Потом нас догнала какая-то бортовая машина. Шофер остановился, крикнул: «Быстрей залезайте, пока нет налета!» .
В Петрозаводске горели дома, на улицах ямы – воронки от бомб. Всех привезли на железнодорожный вокзал. Мама сказала, что нам надо на пристань, надо ехать в Заонежье. Какой-то человек в военной форме сказал: «Озеро через каждые 15 минут бомбят. Пароходы разбиты, пристань тоже. Какое Заонежье? Садитесь быстро в вагоны, пока поезда еще идут». На вокзале было много народу, вернее, на перроне. Кругом крик, слезы. На путях стоял товарный состав, и люди лезли в вагоны, чтобы побыстрее скрыться от этого ада. Это были теплушки с нарами. Люди лезли в них, не думая, куда повезут, сколько времени будут везти.
Так для меня, семилетней девочки, началась война и эвакуация.
Эвакуация
Рядом с нами расположилась женщина с двумя детьми. Ее звали тетя Паша, фамилию тогда никто не спрашивал. Мальчика звали Вовой, ему тогда было лет девять-десять, девочку – Любой, ей было семь-восемь лет, но она была побольше меня ростом и пополнее. Мы с ними познакомились, подружились. Потом в наш вагон вошла женщина – сопровождающая. Она спрашивала, кто мы, откуда, наши документы. Но у нас, так же, как и у многих людей, документов не было. Со слов мамы она записала нашу фамилию, имя, отчество, год и место рождения. Сказала, что эвакуируют нас пока на Урал, а там видно будет. Сказала, что на больших станциях для эвакуированных будут работать пункты выдачи горячей пищи, кипятка. Предупредила, что состав поезда будет замаскирован под лес, то есть ветками, и что выходить из вагона без особой нужды нельзя. Велела подготовить чистые ведра для пищи и кипятка и грязные для туалета и мусора. Так они обходили весь состав, человек пять-шесть сопровождающих было. Они же объявляли, где и куда надо идти за пищей и водой. И вот тут-то начались наши новые приключения.
За горячей пищей и кипятком на узловых станциях обычно выходили по два взрослых человека по очереди, конечно, это были женщины. И в один такой поход моя мама отстала. Вернее, она успела сесть в предпоследний вагон. Между вагонами сообщения не было. Она на первой же остановке выходила из вагона и бежала вдоль состава с ведром каши. Поезд трогался без всякого сигнала. Она вскакивала опять в какой-то вагон и так догоняла нас почти двое суток.
Вот тут-то я впервые почувствовала полное одиночество и чувство пустоты и сиротства. Порывалась выпрыгнуть из вагона и бежать искать свою маму. Спасибо тете Паше (если жива, дай Бог ей здоровья, а если нет – то Царствие ей небесное!). Она все эти дни и ночи держала меня возле себя, то на коленях, то спала в обнимку со мной на наших нарах. Слава Богу, мама догнала нас на вторые сутки. Каша прокисла. Уже два раза приносили свежую.
С этого раза я не отставала от мамы ни на шаг. Однажды ночью мама вышла из вагона в туалет, и я за ней. Не успели спуститься под откос (кстати, он был очень крутой, кругом ни деревца, ни кустика), поезд тронулся. Пока мы поднимались к линии, поезд показал нам хвост. К счастью, не так далеко от нас оказалась дежурная стрелочница, а затем и станция. Оказывается, был закрыт семафор, поэтому поезд чуть приостановился и тут же тронулся вновь. Пока мы где бежали, где шли с этой стрелочницей до станции, наш состав успел постоять минут 6-10 и его отправили. А мы остались в нижнем белье (хотя это было и верхним, и нижним), но плохо то, что обе босиком.
На дворе осень, ночами в сентябре уже холодно. Я плачу, мама ругается, мол, зачем выскочила. Обратились к начальнику станции, не знаем мы ни номера состава, ни куда он следует. Но все же выяснили, какой состав только что проследовал, в каком направлении. Дежурный по станции напоил нас горячим кипятком, успокоил маму, сказал, что сейчас пойдет поезд с заводским оборудованием, на нем мы вас отправим до следующей большой станции, если не догоните свой состав (записал его номер на листочке и дал маме), то вас отправят опять попутным. Не беспокойтесь, мол, догоните или где-то остановитесь, ведь все равно у вас все с собой. А мама говорит: «Что вы, там же у меня швейная машинка».
Короче говоря, на сей раз мы догоняли свою швейную машинку уже трое суток, только на четвертые сутки ночью, под утро на одной станции дежурный сказал, что наш состав стоит в тупике, и повел нас к нему. А какой вагон наш? Мы не знаем! Ночь! Вот идем раздетые, босые вдоль состава и мама кричит: «Паша! Паша!». Это все, что знала она о соседке по нарам. Наконец, тетя Паша услышала, дверь (ворота) прошедшего вагона открылась, она окликнула: «Поля» (так с тех пор стали звать мою маму, видимо, «Полинарья» было трудно произносить). Мы обернулись и бегом к ней. Даже дежурного не поблагодарили, вскочили в вагон и быстрей задвинули дверь, так как холодно было, люди берегли тепло от людских дыханий в вагоне больше, чем кусок хлеба.
А где-то дня через три-четыре после этого приключения наш состав бомбили. О том, что бомбят эшелоны с заводским оборудованием или те, что шли с Урала и Сибири на запад с солдатами и вооружением, до нас слухи доходили. Эти последние известия приносили вместе с едой и водой с узловых станции. И тут вдруг среди бела дня с ревом пролетел самолет, вагон содрогнулся и резко остановился. Когда открыли все ту же злополучную дверь-ворота, увидели, что горит вагон впереди нас и позади нас горят вагоны. Как получилось, что паровоз и за ним два вагона уцелели, третий горел, наш четвертый уцелел, с пятого по восьмой горели, а хвост состава тоже был цел. Люди прыгают, опять крик, слезы, все перемешались, остатки вещей опять все в кучу, не разберешь, кто из какого вагона. Тут мы провели остаток дня, ночь у костров, а на второй день нас погрузили в попутный эшелон. С тетей Пашей мы держались вместе – пять человек как одна семья: две девочки как сестрички и мальчик-братик.
Юроньга
Вместе мы приехали на Урал. Адрес наш был таков: Коми АССР, Молотовская область, Усть-Каменский район, поселок Юроньга. Со станции нас везли уже на дровнях по реке Кама. Была середина ноября 1941 года. Два с половиной месяца мы добирались из Петрозаводска до Урала!
Поселок этот был лесной. Поместили нас восемь семей в здание клуба – в одну большую комнату с четырьмя огромными окнами, одной круглой печкой. Потом посреди этого клуба поставили буржуйку – круглую печь, сделанную из бочки, с длинной трубой, выведенной в форточку окна. Холод страшный! Ветер так и гулял по нашему жилью, шевеля простыни-перегородки, будто они висят на улице. Конечно, ни о каких кроватях речи быть не могло. Опять наскоро соорудили нары в два этажа, семья от семьи отгораживалась простыней. Выдали кое-какую одежду матерям –штаны ватные, фуфайки, шапки-ушанки, лапти и обертки типа портянок. Женщин сразу отправили в лес на заготовку дров для паровозов, пароходов, тогда чурочками в основном эти виды транспорта обеспечивали. За мамой была закреплена лошадь. Она должна была за день свалить с корня полтора кубометра древесины, разделать по четыре метра, погрузить и привезти на биржу. Это на берегу реки за зиму накапливали древесину, а весной, как пройдет ледоход, делали сплотки и сплавляли по Каме к железной дороге. А уж там разделывали его, что на строительство домов, что на шпалы, что на дрова, что на чурочки.
Первую зиму мы прожили в этом клубе. К весне построили для эвакуированных барак, один дом с общим коридором по пять комнат с одной и с другой стороны. Барак на сваях, никакого фундамента. Место сырое. В комнате плита, кровать и стол, все сбито наскоро из нестроганых досок да еще вместо стульев две чурки. Питались из столовой. Мама уходила рано утром, чтобы напоить коня, взять ему корм в лес и, как рассветет, начинала работу. Не одна она, все так работали. Лучковой пилой свалит дерево с корня, обрубит сучья, распилит по четыре метра, надо погрузить на дровни с подсанками: это к дровням прикреплялись сзади два полоза, соединенных поперечиной, чтобы концы бревен не волоклись по снегу или земле. Иногда за весь световой день одну деревину не успеет разделать и привезти.
В школе тоже электричества не было. Дрова дети сами пилили, кололи и в класс носили. Одна классная комната была на четыре класса. Техничка или сама учительница затопят печь. Пока не рассветет, сидим у печки, слушаем учительницу. В четырех классах нас было всего 12 человек. Уроки она вела сразу со всеми учащимися, а было-то нас в каждом классе по три-четыре человека, а в каком и по одному-два. Чернила делали из сажи. Учительница себе красные чернила делала из сока свеклы. Писали на книгах, изданных на пермяцком языке, а мы его не знали, прочитать ничего не смогли, а между строчками писали. Бумага в тех книгах была хорошая, глянцевая. Тетрадей не было и в помине, учебники только у учительницы, так мы домашних заданий не делали, все что успевали, выполняли только в школе. Короче говоря, занимались полный световой день.
Валенок не было, кожаной обуви тоже. Круглый год у них в Коми носили лапти. А мы-то в глаза их не видели. Было очень стыдно. Мне мама сшила тапочки из чертовой кожи – так в те годы называли крепкий материал, похожий на брезент, маме по карточкам выдавали кое-какую мануфактуру. До школы я пробегу в лаптях, на крыльце сниму их, обую тапочки, уроки просижу, ноги в тоску замерзнут. Домой пойду, опять тапочки – в сумку полотняную, лапти на ноги и бегом домой. Надо сходить до вечера в столовую, магазин, на склад, отоварить все карточки. Натопить плиту, переварить суп-похлебку, принесенную из столовой, добавив в нее картошину, иногда влив молока. А откуда у нас были молоко и картошка? Менять у нас на продукты было нечего. Мы же уехали из Петрозаводска в том, что на нас было. А вот швейная машинка-то и зарабатывала нам кое-что из продуктов.
Мама по воскресеньям из полученной мануфактуры сначала для себя кое-что пошила. Узнали местные жители, что у нас есть машинка швейная и мама умеет шить, стали приносить перешивать мужскую одежду на подростковую, женскую. А рассчитывались кто молоком, кто яичек принесет, кто ведро картошки. Летом ягод и грибов кругом полно. Весной разделали небольшой огородик, посадили свеклу, морковь, картошку. Вместо семенной картошки использовали почти очистки, только чтобы глазки были. Ничего, к осени хоть и мелочь, но выросло всё.
Летом ели траву: пестики хвоща, пиканы, затем картофельную ботву, листья свеклы, капусты – всё шло в пищу. А вот крапивы не ели, этого я не помню. Еще помню, что во все блюда в столовой добавляли рыбий жир. Я просто не могла этих блюд ко рту поднести, меня рвало от одного запаха. Потом мама сказала поварихе, чтобы она порцию рыбьего жира сливала в шкалик, за неделю целый шкалик накопится. Потом мама отдавала его соседям, кто не брезговал. Впоследствии в 1946 году я поняла, что зря отказывалась от рыбьего жира, так как меня от недостатка витаминов буквально свалили с ног фурункулы. Их по всему телу было столько, что петуху клюнуть было некуда. Я не могла ни ходить, ни сидеть. Перешла я тогда в 4-й класс. Хорошо, что случилось это летом. А жили мы тогда недалеко от станции Пай на Таржепольском разъезде.
Так вот, тогда на Урале все звали меня Полиным завхозом. Везде я ходила: получать карточки, хлеб, еду в столовой, одежду и материал какой – ткани на складе. В летнее время мы, ребятишки, из нашего поселка ходили за пять километров в соседнюю деревню, там был колхоз. Иногда пололи овощи на поле, в сенокос ворошили сено, ломали и носили ветки березы, рябины, ивы. Всё это шло на корм скоту в колхозе. А за это нам с колхозного молокопункта давали сыворотку, иногда немного творога, а иногда и пахты. Все эти молочные продукты были большим подспорьем к нашему столу. А мама приносила из леса малину, чернику, грибы. Так и жили.
Вечерами, перед сном, я всегда просила маму спеть какую-нибудь старинную песню. Она очень хорошо пела, знала много песен. Особенно мне нравилась песня, в которой есть такие слова: «Лет с двенадцати я по людям ходила, где я нянчила детей, там коров доила». Почему-то мне тогда казалось, что мама поет про себя. К сожалению, я не помню начала этой песни. Я тоже люблю петь. Но как ни жаль, приходится это делать очень редко.
Там же на Урале я оставила на большом пальце левой руки отметку от травмы. Как я уже упоминала, разделывать привезенные родительницами бревна приходилось нам, детям. Так вот, во время одной такой работы пила поперечная соскочила с бревна и прямо на большой палец левой руки, его и ноготь перепилили пополам. Я ею упиралась в бревно, а навыков-то работы с пилой не было. Теперь уж не помню, как долго болел палец, но ноготь и до сих пор растет в три ряда – слева, справа и посередине.
Русская пословица гласит «Бедовый баран не ходит без ран». Вроде бы я и не была уж очень такой бедовой, но всю жизнь мне как-то не везло. Помню, мама часто говаривала: «Вот уж бессчастные мы с тобой курики». Курики – головы значит.
Возвращение
На Урале мы прожили с ноября 1941 по июнь 1944 года. Там я окончила третий класс. В июне 1944 года по радио услышали, что Советская Армия освободила Петрозаводск от захватчиков. Мама сразу же пошла в контору, стала просить расчет, чтобы немедленно вернуться домой в Великую Ниву. Ведь все эти годы мы ничего не знали о своих близких – Федоре и бабушке. Маму не отпускали, так как она была стахановкой, работала хорошо, постоянно перевыполняла нормы выработки. Документов-то у нас никаких не было, так пришлось выписывать маме справку, о том, что Каньгина Апполинария Александровна 1910 года рождения проживала со своей дочерью Каньгиной Валентиной Александровной 1934 года рождения с ноября 1941 года по июнь 1944 года и работала все это время на лесозаготовительных работах, ежемесячно перевыполняя нормы выработки. Вот с этой справкой мы и вернулись в Петрозаводск. В Заонежье нас не пустили, сказали, что там еще финны.
Жили мы на пересыльном пункте на старом вокзале, а новый уже начали строить. Здесь мама случайно встретила односельчанку, тетю Настю Котову. Она уже получила комнату и со своими сыновьями прописалась в Петрозаводске. Она сказала, что летом 1942 года ее с детьми и нашу бабушку с Федором финны отправили из Великой Нивы в Петрозаводск в лагерь. Везли их вместе, а поместили в разные бараки. Больше они не встречались.
Мама сразу же пошла искать своих. Начала с лагеря №1. За три дня обошла пять бараков. Люди были уже вывезены из них, и в списках там проживавших наших не оказалось. В бараке № 6 люди еще были, и туда нужен был пропуск. Пока мама его добилась, прошло еще два дня, так как паспорта у нее не было. А когда пришла в лагерь №6, ответили, что вчера людей увезли и в этих списках были наша бабушка и Федор. Так опять мы и не встретились. Мама уже завербовалась на станцию Пай на ремонт и строительство железной дороги, поэтому уехать в Заонежье не могла. На следующее лето после Дня Победы мама съездила на Великую Ниву, привезла Федора в Пай.
Летом 1947 года, как только закончился срок вербовки, мама взяла расчет, и мы поехали домой в Великую Ниву. И началась другая жизнь.
Фото из личного архива автора