Фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой» вызывает ожесточенные дискуссии. Похож или не похож? — едва ли не главный предмет для споров. Фотохудожник Валерий Плотников, автор знаменитых портретов Высоцкого, после премьеры сказал: «Похож».
Несколько лет назад Плотников привозил в Петрозаводск фотовыставку «Четверть века без Высоцкого» и дал интервью «Лицею».
В Выставочном зале Карельской государственной филармонии завершилась выставка фотографий известного петербургского фотографа Валерия Плотникова «Четверть века без Высоцкого». Плотников известен портретами людей искусства: артистов, режиссеров, писателей, художников. На фоне заурядных советских штампов его фотографии стали в свое время вызовом, в них ощущалась другая жизнь.
Нам, живущим далеко от Москвы и Петербурга, Плотников всегда казался этаким счастливчиком, баловнем судьбы.
— Вы довольны своей творческой судьбой?
– Я осознаю себя не художником, а фотографом. Еще до того, как рухнула нелюбимая мною советская власть, я всегда говорил, что был бы доволен, если бы у меня было свое фотоателье. Туда приходили бы люди фотографироваться. Я снимал бы тех, кого хотел. Собственно, я это и делал, правда, не имея своей лаборатории и студии. Перелистывая три своих альбома, а они включают только малую часть моего архива, я обнаружил, что треть материала снята не на заказ, чем горжусь. Ведь надо учесть, что фотограф ТАСС в то время вряд ли мог снимать, скажем, Шнитке, Любимова или Высоцкого под страхом потери работы и в том числе бесплатной аппаратуры и прочих льгот. К счастью, я был свободен в выборе персонажей для съемки. Правда, затраты были нешуточные: приходилось платить за 12 кадров «кодака», купленного из-под полы, 7-8 рублей. Сравните: билет до Петербурга тогда стоил 7.90, а для студента проезд составлял 3.50. И то, и другое было для меня дорого.
– Но ведь в то время, чтобы не угодить в разряд тунеядцев, необходимо было где-то работать?
– Нет, не работал. Более того, четыре года жил без прописки. Мне приходилось испытывать постоянные унижения как любому творческому человеку в советские времена. Хорошо, что меня это не сломало. Я как-то рано понял, что рожден для счастья и что уныние – тяжкий грех. Не забывайте: тогда и намека не было на то, что СССР рухнет и многое поменяется. Хотя кое-что я все-таки знал наперед. В 1972 году взял себе псевдоним Валерий Петербургский. Когда у меня спрашивали «Почему?», я говорил: «Пока мой город не откажется от воровской кликухи и не вернет себе настоящее имя святого апостола Петра, буду подписываться только так». Мне говорили: «Нет такого города Санкт-Петербург». Ленинградцы, конечно, смотрели на меня как на городского сумасшедшего. К счастью, тогда за это не сажали и не расстреливали, хотя и неприятностей я имел немало. Например, несмотря на приглашения мне не разрешали делать выставки за границей. Теперь я предпочитаю деликатно говорить, что живу в городе на Неве, потому что переименование слишком запоздало и в городе больше нет тех людей, что могли бы сделать Санкт-Петербург Санкт-Петербургом. Последние большие потери – Лихачев, Козинцев, Мравинский.
– Но, может быть, время все расставит на свои места и появятся новые гении?
– Нет, потому что на выжженном пепелище никогда не вырастет резеда, флоксы и любимые мною фрэзии, а только крапива, иван-чай да чертополох.
– Вы учились во ВГИКе, мечтали со своим другом детства Сергеем Соловьевым делать настоящее кино, а стали фотографом. Почему?
– Когда уже после ВГИКа Сергей Соловьев стал снимать экранизацию по Горькому, я отказался участвовать в этом, потому что совершенно не воспринимаю Горького или, скажем, Шукшина. Это, может быть, талантливо, но не мое… Я не стал бы снимать этих людей, потому что не снимаю всех подряд. Я не официант, который подает все по заказу. Кое-кто из моих друзей пошел на некоторый компромисс с жизнью. Но я никогда не участвую в том, что не люблю и во что не верю. Когда я понял, что друг моего детства будет снимать фильмы, но не те, какие мы задумывали, о каких мечтали, я стал… фотографом.
– Кто из тех, кого вы фотографировали, оказал влияние на вашу жизнь или ваши взгляды? С кем вас связывают узы дружбы?
– Я сформировался самостоятельно. Но, слава Богу, есть люди большой мудрости и поступка, такие, например, как Саша Кабаков, Давид Боровский, с которыми мне хочется сверять свои дела и поступки. До сих пор я испытываю самые лучшие чувства по отношению к Андрону Кончаловскому, с которым нас уже давно ничто не связывает и дружбы которого мне так не хватает. Уже в то время он был человеком завтрашнего дня. Он был чрезвычайно талантлив, умел жить красиво и честно. В то время талантливому человеку полагалось пить, а Кончаловский бегал по утрам, играл в теннис, много читал, знал и любил классическую музыку. Немного старше меня, он во многом мне покровительствовал. Свою первую камеру я купил на деньги Андрона. Это было недешево: сумма составляла два его оклада. Мы работали во всех картинах вместе, но сказалось моя нетерпимость. Когда Андрон задумал фильм «Романс о влюбленных», я не захотел в нем работать, не по душе был мне этот фильм, и наши пути разминулись. Я также не мог понять Никиту Михалкова, когда тот стал снимать фильм об энкавэдэшниках «Свой среди чужих, чужой среди своих». Сначала присягнуть Государю-Императору, а потом вступить под красные знамена – для меня это невозможно.
– Вы человек абсолютно бескомпромиссный?
– Мне трудно выбирать. Когда у меня спрашивают: «Вам чай, кофе или кефир?», я говорю: «Дайте то, что у вас есть, и не ставьте меня перед выбором». Я порвал свои отношения с Сергеем Урусевским, который был для нас во ВГИКе божеством, а также с Андреем Тарковским, о чем, конечно, безумно жалею.
– В советские времена вас обвиняли в эстетстве, в вычурности, красивости, лакировке действительности…
– Это правда: я лакировал действительность, потому что не выносил ту действительность, в которой мы все жили. Было очень непросто создавать на фотографиях тот мир, которого не существовало. Я не хотел мириться с тем, что мои персонажи нелепо одеты, и находил интересные интерьеры, одежду специально для съемки. Старался поместить их в то окружение, в ту жизнь, которой эти талантливые люди были достойны. Иногда это приводило к казусам. Например, несколько персонажей из моего первого альбома – Николай Караченцов, Сергей Герасимов, Юрий Трифонов, Евгений Евстигнеев – сняты в моем любимом кашемировом джемпере, привезенном мне из Англии. Однажды в журнале были опубликованы фотографии актрис, снятых в разное время, но в одной и той же одежде, купленной в «Березке», а какой-то досужий читатель заметил и прислал по этому поводу удивленное письмо.
– Ваши персонажи всегда были удовлетворены съемкой или были недовольные?
– Обычно я сам решаю, что хорошо, а что не получилось. В начале моей фотографической деятельности у меня был случай удостовериться в том, что я прав. Как-то я снял двух известных молодых актрис. Каждая из них в отдельности была недовольна собой и заверяла, что другую я снял лучше, чем ее. Этот факт убедил меня в том, что лучше мне самому принимать решение, состоялся кадр или нет.
– К кому в фотографическом мире вы относитесь с уважением?
– Более всего я уважаю известного американского фотографа Ричарда Аведона. Он делал то, что делал бы и я, если бы у меня тогда была такая студия, как у него. Очень сложно делать вид, что не унизительно снимать Высоцкого на кухне, пусть и на кухне Леонида Витальевича Собинова. Я не смог сделать так, как хотелось, задуманный мною снимок, на котором Высоцкий поет серенаду Марине Влади, просто потому, что не хватало места для съемки, в кадр влезали кафель, холодильник и другая кухонная утварь.
Когда я был в Нью-Йорке, мне хотелось встретиться с Аведоном, но ему это не было нужно. Прежде я с таким же уважением относился к фотографу Оливеро Тоскани. Он был сам по себе очень красив. У него были просто потрясающие фотографии. Казалось, что делал он их от полноты жизни. Теперь же он делает то, что мне не просто не интересно, но претит.
– Бывали ли в вашей жизни кризисные моменты, когда не хотелось брать камеру в руки?
– Когда мне бывало плохо, я, наоборот, очень много работал и уходил от плохого настроения. Сейчас я не так много снимаю, мне уже это мало интересно. Все лучшее я снял к 43 годам. К тому моменту ушли из жизни почти все, кого я любил снимать. Я, конечно, работаю, фотографирую тех, кто желает и платит мне за съемку. Слава Богу, ребята с распальцовкой ко мне не ходят.
– Почему вы не уехали, как это сделали некоторые ваши герои?
– У меня есть внутренние обязательства перед собой. Я не могу переехать даже в Москву, потому что не знаю, как уехать из родного мне города. Все очень просто: «Сынок, это наша Родина, здесь и живем». Я мечтал, что мой город станет в конце концов не уездным, каким он выглядит сейчас, а имперским… Что художник будет получать достойную оплату своего труда, что его жизнь будет не унизительной, а достойной, что он не будет ждать получения двухкомнатной квартиры целых 43 года, как ждали мы с мамой.
– Вы фотографировали таких людей, как Лиля Брик и Сергей Параджанов, Валентин Катаев и Дмитрий Лихачев, Сергей Образцов и Михаил Барышников, многих других. Наверное, о каждом из них существует своя история съемки. Расскажите, как вы сделали, например, замечательный портрет поэта Иосифа Бродского?
– Бродский был старше меня на несколько лет. Бывали моменты, когда мы вместе бродили по Санкт-Петербургу и он показывал мне те проходные дворы, по которым его на воронке привозили в суд, чтобы публика не увидела его и не смогла поддержать. Было безумно обидно, что задуманная мною фотография в его полутораметровой клетушке, уставленной сплошь книгами, так и не была сделана. Я хотел снять его сверху, сидящим на полу среди книг, но в тот момент у меня не было широкоугольного объектива. Иосифа выслали, я не успел с ним проститься, так как учился тогда в Москве. Мне запомнился его рассказ о том, как он, находясь в ссылке, прочел потрясшие его воспоминания одного декабриста. В тот момент, когда арестованному зачитывали страшный приговор о пожизненном заключении, в соседнем дворце давали бал… Позже, во время моего пребывания в Америке, я сделал снимок Иосифа Бродского.
– О вас пишут, что вы фотограф уходящей эпохи. Чего вам больше всего жаль в том времени, что уходит, ускользает от нас?
– Не в уходящей, а уже в ушедшей эпохе все, кого я люблю, были живы и молоды. Если бы я мог выбирать, то предпочел бы жить в начале или конце уже ушедшего века, потому что там жили мои люди.
«Лицей», № 1 2006