«Если природа решит смести меня с лица Земли, какой смысл сопротивляться? Стоит ли бояться уйти из мира, где миллионы бездельников, запасшихся туалетной бумагой на много десятилетий вперёд, сидят по домам и ждут, когда же кто-то изобретет для них чудесную вакцину. Скучно мне с ними. А с вечно живым Пушкиным весело. Ведь он всё о нас знал уже 200 лет назад».
Призрак бродит по Европе и прочим континентам за исключением Антарктиды – призрак коронавируса. И поступь его настолько уверенная, что заглушает все остальные звуки. В оглушительных телевизионных ток-шоу больше никто не кричит про Украину, зато кричат про отсутствие масок в аптеках и гражданах, панически сметающих в магазинах крупу и соль. В соцсетях множатся музыкальные треки на заданную тему, в основном ернические, хотя встречаются и страшилки, попахивающие готикой.
Даже с соратниками по литературному клубу «СоНеТ» всё больше беседуем не об искусстве, а всё о том же гадском вирусе, мешающем жить и нам тоже. Ещё бы! Три месяца подряд готовили к Международному Дню поэзии музыкально-поэтический фестиваль «Оттепель», в ходе которого профессионалы выступили бы наравне с самодеятельными талантами. Потратили неимоверное количество сил и нервов – и вдруг, за пять дней до мероприятия, всю местную культурную жизнь взяли и запретили. Чертовски обидно, и, самое главное, неизвестно, когда всё это закончится и чем именно. Невозможно строить никаких планов на будущее, договариваться с кем-либо о новых проектах, вообще ничего. Сиди дома и помалкивай. Или пиши как Пушкин в Болдинскую осень всё, что в голову придёт, – авось хоть один шедевр выйдет?!
А пишется-то и думается всё о том же самом. Хотя всю жизнь считал тему здоровья самой скучной из возможных. Правда, лет в 8–10 я частенько на летних каникулах запирался у бабушки на чердаке и запоем читал подшивки накопленных за много лет журналов «Здоровье», но выбирал там именно статьи о всяких страшных, в основном смертельных, болезнях. Фильмов ужасов у нас в 70-х ещё не показывали, а попугать иногда себя, проверяя нервы на крепость, уж очень хотелось.
Вообще же, по-моему, кто не боялся в детстве людей в белых халатах, тот не жил. Ведь элементарный инстинкт самосохранения внушает естественное беспокойство при виде всего, что связано с болью. Вот представьте: сидите вы в школе на какой-нибудь нелюбимой вами математике, безнадежно запутавшись в бесконечных вычислениях и мечтаете о чуде, которое бы вырвало вас из этого ада. Тут в класс стучатся врачи и гонят весь класс на ежегодный плановый медосмотр в медицинский кабинет. И, ежась полуодетыми от осенних сквозняков в тесной комнате, вы понимаете, что ад только начинается здесь и сейчас.
Вот флегматичный субъект с проницательным взглядом, который то колотит вас по коленкам молоточком, то машет этим молоточком перед вашими глазами туда-сюда и пишет, пишет, пишет… Так вот вы какие, психиатры! Как раз накануне по телевизору фильм шёл про революционера-террориста Камо, который, дабы не попасть в лапы жандармов, симулировал буйное сумасшествие. Его жестоко пытали, а он делал вид, будто не чувствует боли, и только повторял, что является Александром Македонским. Может, для того, чтобы тебя грешным делом в психи не записали, надо делать вид, что коленкам очень больно?!.. Эта мысль будет преследовать меня на каждом осмотре до тех пор, пока революционеры не перестанут быть моими кумирами.
Лор с помощью специальной ложечки и зеркальца проверяет мне горло. Засунутая в рот железяка вызывает омерзительное чувство, близкое к тошноте. Толстая докторша по соседству заглядывает каждому в трусы и спрашивает, не снится ли нам что-то интересное, с такой интонацией, будто ждёт увлекательного рассказа, а не привычного угрюмого: «Да ничего мне не снится!..». Это унизительно, но не так ужасно, как происходящее в соседней комнате, откуда доносится тихое жужжание бормашины.
Я уже сижу с неестественно закинутой вверх головой, с раскрытым до предела ртом и чувствую, как сверло с хищным хрустом вгрызается в зуб. Боль, не приглушенная никакой анестезией, обжигает челюсть и аукается где-то в области сердца. Перед глазами плавают радужные круги и откуда-то из параллельного мира доносится звонкий голос молодой зубодёрки: «Шире ротик открой! Ещё шире! Жжжж!!! Сплюнь! Ещё ротик открой! Жжж!!! Молодец – совсем как молодогвардеец!..»
С тех пор я годами отказываюсь от лечения зубов и втайне терплю боль – навязчивую, лишающую сна и покоя, пока в разгар каникул морду не раздувает флюс или терпению не приходит конец.
И вообще, по мере взросления, привычка трястись над своим здоровьем стала казаться мне невероятно пошлой. Утреннюю гимнастику в последний раз делал, кажется, классе во втором — тогда на это ещё хватало времени и было не лень. К спорту интерес до сих пор проявляю только когда вспыхивает очередной допинговый скандал. Да и то лишь для того, чтобы удивиться, почему до сих пор не легализовали все эти запрещенные препараты. (Ведь мы, зрители, платим нашим чемпионам за красивое шоу, за эффектную телекартинку, а не за честность!)
Курить и пьянствовать не начал не потому, что это вредно, а чтобы не походить на окружавшую меня в юности сулажгорскую урлу, только этим свой досуг и заполнявшую. О звёздах, выдумывающих всякие странные диеты и перекраивающих внешность ради искусственного омоложения, думаю с неприязнью – на что люди тратят своё время и деньги? Поклонников ЗОЖ вообще считаю сектантами покруче фанов Herbalife из 90-х. А уж что я думаю о ежедневных телешоу Елены Малышевой, вообще умолчу. Помирать буду, а у неё совета в лечении ни за что не спрошу!
И вот что забавно: несмотря на столь вопиюще неспортивный образ жизни, я с каждым годом болею всё реже. Бывают годы, когда за всю зиму даже лёгкого насморка не подхватываю. Ну, просто некогда на такую ерунду время тратить! Когда есть любимое дело, когда вокруг полно людей, которым ты что-то обещал, валяться неподвижно на диване с градусником подмышкой неприлично. И если бы не постепенно ухудшающееся зрение, можно было бы смело сказать, что мой организм во многих отношениях функционирует в нынешние 49 лучше, чем в 20.
Вот в школьные годы каждая простуда была поводом для того, чтобы устроить себе внеплановые каникулы. Иногда посреди невыносимо длинной третьей четверти я даже специально нарывался. Как-то раз, когда мои недоброжелатели спрятали моё пальто, я ушёл домой в одном пиджаке, добирался от Сулажгоры до родного Октябрьского проспекта по жесточайшему февральскому морозу часа полтора, и, конечно же, слёг на целый месяц. Вернее сказать, мучился-то я с высокой температурой дня три, а потом три недели бездельничал, не испытывая никаких мук совести – в отличие от моих более закаленных врагов.
И, кажется, именно тогда я перечитал всех имевшихся в домашней библиотеке классиков, включая и пушкинские «Маленькие трагедии». Помню, как меня впечатлила страшилка про ожившую статую Командора, как показалась вполне исторически достоверной история про отравление Моцарта его другом Сальери. А вот «Пир во время чумы» я не понял: в чём трагедия, если перед нашими глазами никто не помирает? Сейчас же этот текст Александра Сергеевича кажется мне не только самым актуальным наряду с романом Алексея Иванова «Комьюнити», но и одним из самых любимых. Особенно монолог Председателя – Вальсингама, чётко отвечающего на вопрос, как на самом деле надо относиться к любой неотвратимой беде, постигающей:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Перед нами вовсе не гимн безответственному пофигизму, а призыв глядеть на мир глазами художника. Если вы помните, в самом начале Председатель предлагает всем участникам застолья помянуть безвременно выбывшего товарища – балагура и рассказчика, кажется, больше сожалея не о его смерти, а о том, что никогда не услышит его весёлых баек. А прежде чем огласить свой монолог, он же признается, что всю ночь рифмовал, впервые в жизни испытав прилив поэтического вдохновения. Чума сделала его поэтом, превратившись в его музу – как же не быть ей благодарным за помощь?
Надо сказать, что мой жизненный опыт показывает: именно этот способ выживания – самый эффективный. Сколько раз я переживал потери и предательства близких людей, сколько глобальных катастроф и экономических кризисов! Больно и страшно было лишь до момента, когда в голове возникала мысль: «А как я это всё опишу?» И как только происходящий у тебя на глазах кошмар превращается в сюжет для стихотворения, рассказа, статьи, заметки в записной книжке, боль куда-то исчезает, а иногда даже приходит наиболее правильное решение, как выпутаться из сложной ситуации.
Все другие пути, скорее всего, несостоятельны, и это у Пушкина показано очень хорошо. Присутствующие в застолье дамы персонажи откровенно комические. Луиза находится в состоянии истерики и рассказывает о каких-то мрачных видениях. Мери поёт жалобную, якобы народную, песню, представляющую собой набор банальностей о том, как раньше всё было хорошо: и народ в церковь ходил, и дети в школах уму-разуму учились, и поля колосились, а потом весь тот рай земной накрылся медным тазом. Председатель даже хвалит её за душевное пение, но, кажется, ещё больше – за доказательство, что и терять-то особенно было нечего. Ну, кроме мелочного, уютного обывательского мирка, чуждого высоким целям и великим идеям.
Затем общее веселие пытается нарушить священник, стыдящий пирующую молодёжь и взывающий к памяти их умерших родственников, но его вежливо выпроваживают. Слова, произносимые падре, конечно, правильные, но они не имеют ничего общего с окружающей реальностью. В финале мы видим Вальсингама сидящим в глубокой задумчивости. Исследователи уверяют, будто его так сильно зацепило упоминание о мёртвой матери, что начались угрызения совести. Однако, по-моему, новоявленный поэт просто сочиняет свою следующую оду стойкости и мужеству или размышляет о будущем. Ведь все его сотрапезники – потенциальные мертвецы, а таким, как он, суждено остаться в живых.
Подключим исторический контекст. Действие происходит в разгар эпидемии бубонной чумы 1665–1666 годов, которая фактически подвела жирную черту под средневековьем и дала старт эпохе Просвещения. Мудрая природа так всё устроила, что в вымершие 20 процентов населения британской столицы попала самая мракобесная и люмпенизированная прослойка. Выжили же те, кто в будущем создаст высокую классическую литературу и искусство, кто поднимет на невиданные высоты науку и совершит самую настоящую промышленную революцию. По сути, в этот момент рождалась и та Европа, что в последующие 300 лет будет диктовать всему миру свои идеи и вкусы, и та Англия, на языке которой до сих пор говорит весь мир. И главной опорой этой эпохи как раз и сделаются люди, подобные Вальсингаму, – с холодным рассудком, с железными нервами, готовые к риску и самопожертвованию.
Думая обо всем этом я, конечно, понимаю, что любые исторические параллели относительны. Однако нашему современному миру точно не хватает новой чумы, чтобы проверить нас на прочность и расставить всё по своим местам. Современное человечество слишком запуталось в застарелых предрассудках, межнациональных и межрелигиозных конфликтах, неразрешимых противоречиях. И «обнулить» всё это, увы, может только общая большая беда, которую переживут далеко не все.
Поэтому я не поддаюсь общей панике и не бегу в магазин скупать всё подряд. Свой привычный, годами сложившийся образ жизни не меняю, мёртвых не жалею, за суетой живых наблюдаю с нетерпеливым ожиданием: когда же они все угомонятся?! И вообще готовлюсь не к выживанию, а к совсем другому. Когда всё это закончится, нас ждет много интереснейшей творческой работы по налаживанию нормальной жизни с нуля. И низкий старт для рывка в будущее надо брать уже сейчас.
Я не боюсь, что мне может не найтись места в том будущем. Если природа решит смести меня с лица Земли, какой смысл сопротивляться? Стоит ли бояться уйти из мира, где миллионы бездельников, запасшихся туалетной бумагой на много десятилетий вперёд, сидят по домам и ждут, когда же кто-то изобретет для них чудесную вакцину, когда же можно будет покинуть убежище и… бессмысленно прожигать свою жизнь, не принося никакой пользы окружающим?
Скучно мне с ними. А с вечно живым Пушкиным весело. Ведь он всё о нас знал уже 200 лет назад!
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.