«Лопнул нарыв, болезненно гнивший на протяжении всего первого двадцатилетия XXI века. Искусственно созданный и кому-то казавшийся таким комфортным застой закончился, и мир вокруг начал меняться. В этом мире многое обрело свою истинную цену. Скажем, стало ясно, что настоящую науку не подменишь никакой кашпировщиной и нострадамовщиной. Зато заметно выросло уважение к профессии врача».
«Давайте снимем маски!», — предложил первым делом ведущий одного литературного мероприятия, в котором я, впервые после полугодового сидения в карантине, принимал участие в первых числах марта. Я потянул свой намордник вниз, и мне показалось, что он прирос к лицу. Как-то непривычно в публичном месте находиться с открытым забралом. Ощущение – будто посреди людной улицы без штанов стоишь! Зато пару недель спустя, выступая уже в другом месте, непринужденно стаскиваю свою маску первым — просто потому, что произносить длинную речь с кляпом во рту слишком неудобно. Стаскиваю – и вспоминаю о том, что она болтается где-то на подбородке, только вернувшись домой.
Да, опять весна на белом свете, и мы постепенно отказываемся от карантинных ограничений, впрочем, по-прежнему не забывая просматривать в лентах новостей статистику заражений и смертей и прикидывая заранее, когда нынешняя, сходящая на нет, волна перейдёт в следующую. Вот уже целый год так живём и уже смирились с тем, что подобный уклад нам суждено сохранять пожизненно. А в прошлом году никакой весны не было. После заснеженного марта сразу наступил жаркий июнь, когда я, впервые решившись высунуть нос на улицу и нацепив маску, даже не понял, как в ней можно ходить и дышать часами. Любая поездка в троллейбусе или такси, любой поход в магазин или к врачу оборачивался мукой, когда не думаешь ни о чём, кроме возможности сделать хоть один глоток свежего воздуха. Правда, продолжалось это недолго. И вскоре я поймал себя на том, что придя домой с очередной прогулки уже весьма продолжительное время брожу по квартире в наморднике, не чувствуя никакого дискомфорта.
Что это – привычка? Стокгольмский синдром? Да нет, скорее – следствие одного важного прозрения, посетившего меня в первые дни после объявления карантина. Помните, как в своё время писатель-диссидент Андрей Синявский сказал, что у него с советской властью разногласия скорее эстетические? Ну, вот мне лично эстетика коронавирусной эры скорее понравилась, ибо напомнила кое-что из классики советского авангарда:
«Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: «Это ничаво».
Читая лет в 17 анекдоты Даниила Хармса о Пушкине, я даже мечтать не смел о временах, когда можно будет выйти на улицу, всем своим видом показывая, что ты даже одним воздухом с этими обывателями дышать не желаешь и не нарваться на упрёки в отсутствии патриотизма. Тогда ведь человек, отличающийся от серой толпы среднестатистических советских граждан какой-то малозаметной мелочью, выглядел полным фриком! Но вот пришёл господин Коронавирус — и навёл порядок в умах, превратив во фриков абсолютно всех. Как раз тех, кто по рассеянности или из вредности оставили маску дома, окружающие крыли последними словами, норовили набить морду и пшикнуть под нос струёй из газового баллончика, а то и вышвырнуть на ходу из троллейбуса. Ну, чем не исполнение библейского пророчества о том, что когда-нибудь «последние станут первыми»?! Ей-богу, хотя бы ради этого стоило выпустить на волю заразу из пробирок секретной уханьской лаборатории.
Другая ассоциация с коронавирусной модой скорее историческая. Ведь в последний раз массовый спрос на средства индивидуальной защиты от крупномасштабных бедствий, насколько я помню, наблюдался осенью 1986 года, когда мировые супердержавы переживали мощнейший припадок холодной войны.
Моё поколение, возможно, как никакое другое, с раннего детства впитало страх перед глобальной катастрофой, которая должна будет прилететь с Запада на крыльях межконтинентальных ракет. Лежишь так лет в семь поздно вечером под одеялом, слышишь доносящиеся из соседней комнаты звуки программы «Время» с репортажами об обострении международной обстановки и думаешь, что если ночью на нас вдруг упадёт нейтронная бомба, несолидно как-то будет погибнуть вот так, в клетчатой пижаме и не успев спеть «Интернационала», подражая пионерам-героям.
Когда генсеком сделался М.С. Горбачев, он сразу развил бурную дипломатическую деятельность. Вождь, мечтавший во чтобы то ни стало прослыть миротворцем, то и дело, ломая все программы телепередач, выходил в прямой эфир и до поздней ночи клеймил позором американцев, не желавших с ним ни о чём договариваться. Народ, ещё недавно восхищавшийся новым сравнительно молодым руководителем, умеющим говорить без бумажек, но всё же желавший после трудного рабочего дня посмотреть какой-нибудь детектив, раздражался в связи с этими бесконечными импровизациями, но пока ещё считал, что во всём виноват Рейган. В ту осень, кажется, у хозяев Кремля окончательно сдали нервы, и они решили устроить что-то вроде психической атаки, которая бы удивила весь мир. А точнее — провести всесоюзные учения по гражданской обороне.
У нас в школе-интернате для слепых не было предусмотрено такого предмета, как начальная военная подготовка. Поэтому нас никто не учил ни сборке-разборке автоматов, ни рытью окопов, ни прочим милитаристским премудростям. Однако как только стало известно, что на днях состоится учебная тревога, классные руководители всем выдали мешочки защитного цвета с упакованными в них противогазами. Вернее сказать, противогазы достались только парням. Девчонки же на уроках домоводства, забросив вышивание крестиком и варку супов, принялись в срочном порядке строчить на машинках ватно-марлевые респираторы, внешне напоминающие нынешние медицинские повязки, но более громоздкие и удушливые. Почему так решила администрация школы, до сих пор не знаю. То ли прически наших красавиц портить не хотели, то ли девочки считались более выносливыми в условиях газовой атаки.
Как противогазами пользоваться, нас никто не инструктировал. Главное, чтобы мешочек висел на поясе и при ходьбе больно бил то по бедру, то по заднице. Впрочем, мы быстро нашли применение новому аксессуару. Выяснилось, что если напялить противогаз и особым способом пережав хобот проорать что-нибудь дурным голосом, наружу вырываются забавные хрюкающие звуки. Разноголосое хрюканье из разных углов школьных коридоров стало доноситься на переменах, рано утром и даже ночью после отбоя, а сами противогазы сразу же были прозваны «хрюкальниками». Помимо этого весьма прикольным стало считаться ввалиться в подобном облачении в чужой класс посреди урока или выскочить кому-нибудь навстречу из-за угла полутемного коридора.
В течение примерно двух недель все – и школьники, и взрослые — ходили в напряжении. Точного времени и даты, на которую назначена тревога, никто не знал и очень боязно было оказаться застигнутым врасплох на улице или в транспорте. Мне повезло – сирена раздалась как раз тогда, когда я направлялся в раздевалку за курткой, собираясь ехать домой. Нас немедленно погнали в подвал. На ходу я рванул из чехла свой хрюкальник и попытался было натянуть. Моему примеру последовало ещё несколько человек, но взрослые нас остановили: не надо, мол, пока не прозвучит команда «Газы!»
Команда, кстати, так и не поступила, и все хрюкальники мы потом сдали, так и не использовав, по окончании учений. В тускло освещенном маленькими лампочками коридоре цокольного этажа все сидели на заранее принесенных скамеечках. Кто-то играл на гитаре, кто-то слушал магнитофон, несколько старшеклассников сгрудилось вокруг учительницы, зачитывавшей вслух из свежего номера «Аргументов и фактов» первое официальное интервью Бориса Гребенщикова. Несколько человек в углу спорили, что бы от нас осталось, если бы атомная бомба упала на Ленинград, и сходились на том, что ничего. Я всматривался в проглядывавшее из-за решетки узенького окошка свинцовое небо и думал, что, окажись мы погребенными под руинами, в этом подвале не нашлось бы ни единого человека, которого мне бы было по-настоящему жалко. Да и что бы потерял я сам, кроме возможности видеть этот скучный, холодный дождливый октябрьский день?
На следующий день одна из местных газет – кажется, «Комсомолец» — вышла с фотографией школьницы в респираторе на первой странице с большим количеством слов о том, как мы стоим за дело мира и потому готовимся к войне. А ещё какое-то время спустя товарищ Горбачев и мистер Рейган договорились-таки о сокращении вооружений и обменялись рукопожатиями в прямом телеэфире. И более десяти лет — вплоть до югославских событий супердержавы не пугали друг друга ракетами а когда, все-таки вернулись к старым вредным привычкам, выглядело это почему-то уже не так страшно.
С тех пор разного рода намордники стали для меня символами скорых перемен. Перемен, скорее, к лучшему, которые обязательно наступят после небольшого приключения. Вот почему объявление первого карантина я встретил с небывалым энтузиазмом.
Было когда-то у популярного в 90-х писателя и историка Игоря Бунича такое выражение о начале Великой Отечественной войны: «нарыв, пробитый немецким штыком». В смысле, что война решила многие проблемы, накопившиеся за время правления Сталина, и предопределила судьбу большевистского тоталитаризма. Прошлой весной, как мне показалось, лопнул нарыв, болезненно гнивший на протяжении всего первого двадцатилетия XXI века. Искусственно созданный и кому-то казавшийся таким комфортным застой закончился, и мир вокруг начал меняться.
В этом мире многое обрело свою истинную цену. Скажем, стало ясно, что настоящую науку не подменишь никакой кашпировщиной и нострадамовщиной. Да, телевизионщики не раз пытались раскрутить сенсационный сюжет о том, как одна неграмотная болгарская старушка ещё сорок лет назад всё рассказала о новой жуткой эпидемии и о том, как она будет побеждена. Однако народ на сенсацию отреагировал весьма кисло. Ведь грош цена предсказанию, если в нём не приведена ни точная формула вакцины, ни точная дата, к которой надо заготовить определенное количество препарата, ни прочей ценной информации. Грош цена гению ясновидца, способного сообщить нам только одну новость – что все мы когда-нибудь помрём. А в реальности всё именно так и происходит!
Зато заметно выросло уважение к профессии врача. Ещё накануне если что-то и писали в прессе о людях в белых халатах, так это об «оптимизациях» в глубинке, хамстве неадекватных пациентов, непомерно низких зарплатах и итальянских забастовках по этому поводу. Теперь врачи – это герои, о которых снимают фильмы и сочиняют песни, ибо они находятся на передовой линии антиковидного фронта. Как-то незаметно поднялся и престиж тех людей, которые делают открытия в лабораториях. К ним, конечно, относятся не с таким мистическим трепетом, как к физикам в 60-х, однако понимание того, что спасение придет именно от них, а не от каких-нибудь первобытных колдунов, в массовом сознании уже укрепилось.
Остаётся лишь пожалеть, что учёные не воспользовались ситуацией и не взялись за более массированную пропаганду и популяризацию реальных научных знаний, которая не оставила бы и камня на камне от конкурентов-шарлатанов. Даже растянувшийся почти на год спор разных производителей о том, чья вакцина лучше, имел отношение к чему угодно – к политике, бизнесу на медикаментах, но только не к настоящей, серьезно аргументированной научной дискуссии.
В первую волну, когда никаких вакцин ещё не существовало, люди лечились чем попало, следуя дурацким советам из Интернета, но умирали реже, ибо эффект плацебо никто не отменял и иногда он сильнее любого препарата. А во вторую волну, когда все ждали вакцинации, не предпринимая ничего, а та всё никак не начиналась, смертность была запредельной. Секта антипрививочников из всех утюгов вещала о чипировании и прочих ужасах, компании производителей вакцин, подобно братве из 90-х, делили сферы влияния на глобусе, а останавливать эпидемию никто не торопился.
Так наука проиграла в очередной раз информационную войну лженауке и даже не заметила этого!
И всё-таки как раз то, что первыми в очереди на вакцинацию оказались у нас врачи и педагоги, говорит о многом. (Непонятно, правда, почему в эту льготную группу не попали работники науки и культуры, как раз придумавшие всё то, что изучается в школах – но нам не привыкать!) Видимо, основы окружающего нас мелочного и жлобского мира потребления, в котором производителям духовных ценностей отведена роль изгоев, все-таки зашатались. Этот мир не мог быть другим, учитывая, что СССР развалился не оттого, что кому-то не давали читать Бердяева, а потому, что кому-то не хватало колбасы.
За тридцать постсоветских лет наш обыватель, если чем-то и научился гордиться — так это тем, что у него есть возможность «более лучше одеваться», кататься на навороченных иномарках и проводить отпуск там, куда его ни при царе, ни при коммунистах ни за что бы не пустили. Иногда для приличия он, конечно, ворчит, что сейчас деньги решают всё, а молодежь становится все бездуховнее, но сравните рейтинги канала «Культура» с рейтингами шоу Александра Гордона, давно уже превратившегося в парад дегенератов и алкоголиков, и вы поймёте, кто в нашем доме хозяин и в каких героях он узнаёт себя. Творцы, если для чего-то и нужны, то только как мальчики для битья. Они попадают под самую жесткую травлю при попытке высказать мнение по любому вопросу, отличающееся от официального.
Именно культурные и образовательные проекты сворачивались первыми, когда Россия и Запад обменивались санкциями и антисанкциями. Именно профессионалы из сферы образования и культуры с началом каждого экономического кризиса теряли работу первыми…
А господин Коронавирус четко указал, где чье место. Сколько акакиев акакиевичей и товарищей шариковых спилось и окончательно оскотинилось, оставшись в карантине наедине с собой и своей душевной пустотой, никакая статистика не расскажет. А для художника потеря возможности вести публичную деятельность, конечно, вещь досадная, но не катастрофическая. Он даже рад, что у него появилось лишнее время для работы над собой и над теми проектами, до которых прежде не доходили руки.
Я очень благодарен пандемии за то, что смог не только подготовить к изданию новую книгу, с которой при других обстоятельствах возился бы ещё года три, но и издать её. А параллельно с этим освежил в памяти всего имеющегося в зоне доступа Горенштейна, Рубину, Петрушевскую, Сорокина и Глуховского, Успенского (Михаила) и кое-что подкорректировал в своем отношении к их творчеству. Не знаю, когда бы ещё смог это сделать! Даже временное закрытие книжных магазинов огорчило не сильно. Ведь есть ещё домашняя библиотека, которой мне бы хватило на несколько жизней вперёд, есть Интернет, где всегда найдется, что почитать или послушать в аудиоформате.
Правда, живого общения с важными для тебя людьми не заменят никакие соцсети — особенно если эти люди надолго исчезают оттуда. Молчание электронной почты совсем не способствует творчеству и не добавляет желания жить. Так, что эстетика эстетикой, а поскорее вернуться к привычному укладу жизни всё-таки не терпится.
Вот такой получилась парадоксальной эпоха, заставившая всех нас надеть маски, и одновременно обнажившая наши истинные лица. Эпоха, которую наверняка еще не раз вспомню с ностальгией, потому что она была очень честной. Тем более что пост-ковидовская реальность оказалась вовсе не такой уютной и приветливой, как виделось в мечтах год назад.
Пока мы сидели в подполье, законодатели напридумывали таких цензурных ограничений и так придушили любую просветительскую деятельность, что ни рта не раскроешь, ни вздохнёшь. А тут еще и войной запахло, и очень захотелось подставить голову под первую же пулю – все равно чью, лишь бы не видеть, что будет дальше.
Пандемия заканчивается, а будущего нет.