Я почувствовала, как цель моих поисков опять неожиданно, в самый последний момент, от меня отодвигается, что между мной и дедом, заслоняя нас друг от друга, мешая разглядеть, почувствовать, прикоснуться, опять встают те же самые люди…
Мой дед, Павел Павлович Котиков, был арестован в 1937 году и расстрелян в Свердловске. Он погиб от руки соотечественника по приказу Сталина.
Моя мама росла сиротой. Жена деда в 30 лет осталась вдовой. Мой дядя так и не испытал отцовской любви. Моя прабабушка дожила до глубокой старости в ожидании сына. Его братья, сёстры и племянники так и не смирились с этой потерей.
Как круги по воде от брошенного камня, круги потерь проходили сквозь время и вовлекали в себя всё новые поколения. Мы с братом никогда не видели своего деда, мой сын не знаком с прадедом.
Мама всегда верила в его невиновность. Доходили неясные слухи о реабилитации, но выяснять точно считалось опасным. Опасность, несмотря на его давнюю гибель, тоже распространялась далеко и могла ненароком зацепить и ныне живущих.
Виновные в его убийстве уже сошли в могилу. Те, кто ждали его и любили, уже на небесах. А я… я ищу своего деда среди тысяч и тысяч таких же, как и он, невинно убиенных. Потому что я хочу знать правду.
После маминой смерти в феврале 1978 года написала на Уралмашзавод, пытаясь что-то узнать о деде. Но получила официальный ответ, что в указанные годы он на заводе не работал и что разговоры заводских журналистов с ветеранами оказались безрезультатными. На этом мои поиски в то время закончились.
В 1988 году в период горбачёвской перестройки вновь заговорили о сталинских репрессиях, о сотнях тысяч замученных и оболганных людей. При обкомах партии (коммунистической, других тогда не существовало) стали создавать комиссии по реабилитации жертв этих преступлений. Тогда я и обратилась в Свердловский обком партии, но ответа не получила. Писала несколько раз, в том числе и в Свердловский КГБ, но безуспешно.
Однажды летним днём 1989 года в почтовом ящике обнаружила повестку с предложением явиться в комитет госбезопасности по Карелии, находившийся на соседней улице. Ощущение было не из приятных. Тогда во всех журналах и газетах очень много писалось о зверствах НКВД. Время было другое, а страх прежний.
Когда в назначенный срок я перешагнула порог этого заведения и предъявила повестку, ко мне вышли двое. Один крупный, рослый, невозмутимо спокойный, даже немного заторможенный, похожий на комиссара Катаньи из шедшего тогда фильма об итальянской мафии. Второй, маленький, подвижный, улыбающийся, был неотличим от Луи де Фюнеса, гонявшегося за Фантомасом. Меня провели в комнатку, расположенную тут же в фойе. Беседа началась.
Мне сообщили, что уполномочены довести информацию о судьбе деда. Затем, не дав самой ознакомиться с присланным из Свердловского КГБ ответом, стали зачитывать его вслух, комментируя и поясняя каждую строчку. После слов «виновным себя не признал» одобрительно покивали. Говоря о месте расстрела — Свердловск — добавили, что это могло быть и где-то в пригороде. Посетовали, что при проведении расстрелов их давние коллеги не прикрепляли к убиваемым бирки, например, к ноге. Это облегчило бы их сегодняшнюю работу, а то в найденных захоронениях невозможно порой разобраться, политические или уголовные элементы там находятся. Кажется, у меня от этих слов зашевелились волосы…
В конце беседы я высказала пожелание ознакомиться с делом, предложив переслать его из Свердловска в их адрес. Мои собеседники долго объясняли, как велики будут почтовые расходы ведомства, и какие моральные страдания я испытаю. Хотя я обещала оплатить эти расходы в десятикратном размере, в возможность ознакомления родственников с документами они не верили, всё это были лишь вежливые отговорки.
Вновь пишу в Свердловское КГБ. И получаю, наконец, тот драгоценный ответ, который мне старательно зачитывали, не давая даже прикоснуться. Сквозь плохо скрываемое раздражение мне сообщают об отсутствии закона, позволяющего знакомиться с делом. Аргументируют свой отказ предстоящими мне тяжёлыми страданиями и возможными непредсказуемыми последствиями для бывших участников. Докладывают о регистрации смерти деда в ЗАГСе, сделанной по моей настоятельной просьбе. Дело в том, что вначале органы ЗАГСа выслали мне свидетельство без указания причины его смерти. «Получается, мой дед растаял, исчез сам по себе?» — вопрошала я инстанцию и требовала, требовала, требовала. Всего лишь выполнить уже действовавший новый закон. Не от пневмоний, инфарктов и абсцессов они умирали. «Расстрел» – записана теперь правда в архиве.
Им казалось,что суть вопроса исчерпана.
Считали своим долгом вносить окончательную ясность.
Боялись непредсказуемого и нежелательного.
Уважали.
В конце уверяли в своих глубоких сожалениях и просили должного понимания. Понимать их я не собиралась.
Письмо в Генеральную прокуратуру СССР, куда на съезде депутатов было предложено обращаться для ознакомления с делами репрессированных, осталось без ответа.
Потеряв надежду, просить перестала. Пока однажды в январский день 1991 года не посмотрела фильм о горе матери невинно арестованного в 1937 году сына. Под всколыхнувшим всю мою боль впечатлением села за новое письмо заместителю Генерального прокурора СССР. Жаль, не было тогда ксероксов. Помню только несколько строк, где я писала ему, что вы врали, врёте и продолжаете врать, что мама моя умерла, ничего не узнав, и, видимо, это ожидает и меня. Закончила словами, что прошу ответить, как положено, в месячный срок. Ставя под письмом число, вздрогнула. Это была дата убийства моего деда Павла – 15 января.
В самый последний день отмеренного законом и мной срока пришла мятая грязновато-белая почтовая карточка с ответом. Она гласила, что мой запрос направлен в КГБ Свердловска. Круг замкнулся, ждать больше было нечего, я была бессильна.
Но зато я не была одинока. Пепел Клааса стучал не только в моё сердце. И времена, и ситуация потихоньку менялись. Спустя год я неожиданно получила сообщение из Центрального Архива КГБ, куда и не обращалась. В его вежливых строчках уже угадывался исход моих многомесячных настойчивых попыток узнать правду – Свердловскому КГБ рекомендовалось внимательно рассмотреть мою просьбу и решить вопрос об ознакомлении меня с делом.
Прошло ещё довольно много времени, прежде чем мне позвонили «старые» знакомые с улицы Андропова, в этот раз обошлось без письменной повестки. В фойе встречал меня всё тот же «комиссар Катаньи», сжимая в руках такой обычный для них и такой страшный для нас груз. От простоты и обыденности этой сшитой вместе пачки старых бумаг веяло ставшей обыденной смертью «ни за что», в этом и был самый ледяной и безысходный ужас.
На правах «давних знакомых», «Катаньи» пожаловался на обилие работы, порадовался, что у меня нет имущественных претензий, которые им часто теперь приходится решать с потомками, пожурил за моё слишком эмоциональное письмо в Прокуратуру СССР. Видимо, бумажки про меня уже были на всякий случай старательно размножены и сброшюрованы привыкшими к этой работе сотрудниками ведомства. Что поделаешь, профессиональные навыки неистребимы. Укоряя за письмо в прокуратуру, с жаром уверил, что дела выдаются всем родственникам, и мне пришлось напомнить его реакцию на мою просьбу два года назад.
Затем «комиссар» сообщил, что дело моего деда оказалось для того времени на удивление объёмным, сорок листов вместо обычных двух-трёх. И последовало объяснение – сейчас мне зачитают из него самые главные на их взгляд страницы. Подтверждая эти намерения, из дела торчали немногочисленные заботливо разложенные белые закладки. Я почувствовала, как цель моих поисков опять неожиданно, в самый последний момент, от меня отодвигается, что между мной и дедом, заслоняя нас друг от друга, мешая разглядеть, почувствовать, прикоснуться, опять встают те же самые люди, привыкшие распоряжаться другими и знающие всё за других. Ну, уж нет! Или я стала взрослее за это время, или есть во мне гены моего загубленного неуступчивого деда Павла, но я сказала своё твёрдое «нет». Не для того я годами писала упорно во все инстанции, чтобы теперь кто-то оказался между нами, дозируя и контролируя правду. Или неправду.
«Комиссар» был обеспокоен: чтение займёт у меня много времени, а почерк в деле порой так непонятен! Не знаю, добавилось ли что-нибудь в этот день в моём досье после вежливых слов, что «если мне не хватит времени сегодня, я приду к вам завтра» и что «как врач, я разбираю любой почерк, а, если что-то не пойму, обязательно спрошу у вас», но дело мне всё-таки выдали!
В маленькой комнатке усадили за стол, с другой стороны которого в упор смотрел на меня второй сотрудник, присутствовавший при разговоре. Нелегко было отрешиться от его назойливого и раздражённого взгляда, это только усиливало волнение от происходящего, но и это надо было преодолеть. Что-либо выписывать из дела было запрещено, поэтому пришлось целиком положиться на мою хорошую и быструю память.
Я многое узнала о деде. Точную дату и место рождения – Петергоф. Профессию его отца – механик. Места работы и должности. Мамина детская память не обманула, он действительно был главным инженером. Уралмонтажтреста, до этого – Уралэнерго, вот почему я не отыскала на Уралмаше никаких его следов. Их объединение устанавливало котлы на электростанциях. Обвинения в его адрес были уже в 1934 году, но тогда его почему-то не тронули. Он переехал на другое место службы, и его кому-то откровения, что рад, что вырвался их тех мест, были истолкованы, как радость виновного и непойманного, как его надежда на «восстановление вредительской организации».
Павел Павлович Котиков с женой Мурой и сыном Павликом. А мама моя ещё не родилась
Мой дед вёл себя удивительно достойно. На фоне показаний других участников, даже через годы ощущаемых как морально раздавленных и уничтоженных, он ограничивался скупыми безэмоциональными общими фразами. Толчком к аресту стал конфликт с одним из инженеров треста, отказавшимся ехать в срочную командировку по устранению неисправности котла. Будучи за это уволенным, он на общем собрании клеймил сотрудников учреждения как вредителей и несоветских элементов. На вкрадчивый вопрос присутствовавшего особиста, давно ли он это заметил, легко пошёл в ловушку, подтвердив, что давно. И тут она захлопнулась – на вопросе, почему же раньше не сигнализировал об этом куда следует. Обещая исправиться, он и написал подробный и самый настоящий донос, простым карандашом на плохой грязно-серой бумаге в клеточку… Написал тридцатого мая, в яркий весенний день, обещавший кому-то жизнь, а моему деду смерть. Может быть, я и родилась именно в этот день 24 года спустя, чтобы изменить след этой подлости в памяти моих потомков.
Поняла, что дед мой общественником не был, движение женщин по оказанию помощи командирам не приветствовал, в стахановское движение не верил, ни в каких партиях никогда не состоял. Обладал чувством юмора, индивидуальностью, высокими организаторскими способностями. О профессиональных мне и до этого было известно, в училище их с Владимиром называли гениальными братьями, успел он побывать и в командировке в Германии, что отнюдь не каждому было тогда дано.
Узнала, что его вторая жена, мачеха моей мамы, была через месяц арестована и получила десять лет лагерей только за любовь к нему. Я найду и её, и об этом написана другая история.
Не сдавшись и никого не оболгав, оставшись до конца честным и упрямым, мой дед был расстрелян 15 января 1938 года по распоряжению «самого». Имя Павла Павловича Котикова хранят печально известные сталинские списки. Под приговором моему деду собственноручные подписи — Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова.
Сталинские списки — перечни людей, осужденных по личной санкции И.В.Сталина и его ближайших соратников по Политбюро ЦК ВКП(б).
Арестован он был в воскресенье, расстрелян в субботу, не знала сталинская машина уничтожения ни сна, ни отдыха.
Через четыре дня после ареста моей маме исполнится девять лет. Вместо вдруг окончившегося детства на свой день рождения она навсегда получит новое имя — дочь врага народа. А дед мой на самом деле дедом никогда не станет, ведь он прожил на свете всего 37 лет 9 месяцев и 24 дня.
Его мать, Анна Кировна, умрёт в 1942 и правды никогда не узнает.
Его сестра Лида в 1957 напишет родным: «Павел пропал с 1937 года, погиб так же, как и братья Матвеевы, из-за какого-то, прости господи, сатрапа». Она умрёт в 1964 и правды никогда не узнает.
Его дочь, моя мама, умрёт в 1978 и правды никогда не узнает.
И только первая, и вторая его жена будут жить очень долго, чтобы дождаться меня и правды.
Моя бабушка напишет в 1989: «Я очень рада узнать о реабилитации Павла Павловича. Знала его как очень честного человека».
А это свидетельство из письма мачехи моей мамы в 1991: «Когда мои родные без меня писали о Павле Павловиче в Москву, отвечали так: «Находится в дальних лагерях без права переписки». А на самом деле это было не так. Он уже был расстрелян».
Мой дед был полностью реабилитирован в 1962 году. Только эта справка не смогла вернуть к жизни невинно убиенного.
Цена человеческой жизни и чести вот эта бумажка?!
Растаял как парок дыхания на морозе, развеялся как дым от винтовочного выстрела убийц.
На долгие годы имя было ему – Враг народа. Хотели вытравить из меня и близких моего деда, сделать людьми без памяти и корней. Превратить в удобную, управляемую, без вины виноватую оклеветанную массу. Уничтожить право, данное всем нам при рождении, – на мысль и поступок, на правду и умение её отстоять.
Моя мама никогда не верила в виновность своего отца. Я искала и нашла своего деда. У моего сына теперь есть прадед. А у моего Рода нет больше этой зияющей от лжи и выстрела дыры, и, значит, у него есть будущее, совсем другое будущее.
Место массовых захоронений под Свердловском. На плитах 18 500 имён.
Вероятно, там есть и его имя. Пока не знаю, я и сегодня ищу своего деда.