Cправа на фото Мурочка Майер.
С моим появлением та давняя, трагическая и никогда не забытая ею история разлуки с единственной дочерью наконец завершилась.
От нашей мамы мы знали: с трехлетнего возраста она жила с отцом, потому что родители разошлись и детей поделили, разлучив её с шестилетним братом. Позднее мой дед женился, а когда его арестовали в 1937-м, ни мачеха, ни родная мать маму нашу не взяли. Воспитали её любящие тётушки, сёстры отца.
Прошли годы. Когда мама умерла в 1978 году, ей было всего 49 лет, а мне не было 17-ти.
Много узнав о своих предках, я никак не могла выяснить судьбу родни по линии маминой мамы, моей бабушки. Дальние родственники написали, что её девичья фамилия Майер, что, возможно, её предок был немецкий врач Майер, приехавший в Россию из Германии ещё при Петре I, а от мамы я знала её имя — Мария Георгиевна.
С подругами, вторая слева.
И однажды мне в голову пришла совсем неправильная мысль. Зная имя бабушки и примерный год её рождения, я решила узнать, написав в ленинградский адресный стол, где, а главное с кем она жила в те годы. Почему-то в голову не пришло, что архивов в горсправке быть не может. И слава богу, что не пришло. Вскоре, в ноябре 1989-го, я получила обычную белую почтовую карточку, где работник адресного стола сообщала, что архивы в горсправке не хранятся.
А дальше было указано: Майер Мария Георгиевна, 1905 года рождения, проживает в городе Ленинграде, улица Турку, дом и квартира такие-то. Вначале я ничего не могла понять, связать эти два факта воедино. Пишут, что архивов не хранят и тут же указывают какой-то адрес. Не сразу я поняла, что бабушка моя жива! Что работники горсправки не ограничились ответом на мой вопрос, а проверили её среди живущих в тот момент в Ленинграде! Я была потрясена и растеряна, из абстрактных событий давно минувших дней история превращалась в живых людей.
Дома я радостно и обескураженно сообщила: «А я бабушку нашла!». Папа и брат моих эмоций не разделили: «А что ты радуешься? Она нашу маму бросила!». Я села писать бабушке письмо. Помню первую строчку — «Здравствуйте, пишет вам ваша внучка, если за таковую признаете». Письмо было коротким, на одну страничку. Отправила и приготовилась терпеливо ждать нескорого отклика. Мне ведь ничего и не нужно, только раз всех увидеть, узнать историю своего рода. В мыслях я уже представляла старинные альбомы с фотографиями немецкого врача Майера и его многочисленных детей и внуков.
Не прошло и десяти дней, как я получила от бабушки ответ. Месяца два мы переписывались. Хотя уже в первом письме она написала свой телефон, осмелиться позвонить я не могла. Не могла первый раз так услышать её голос. Письма были более задушевным способом связи, а за счёт большей дистанции — не такими волнующими. Потом бабушка сказала: «Я так ждала твоего звонка!».
Уже скоро родится моя мама.
Так совпало, что приехала я к ней в день смерти моей мамы, 10 февраля 1990 года. Совпало ли…
Не смогу передать, с какими чувствами провела я ту ночь в поезде, слушая, как стучат и стучат колёса, сматывая нить лет на катушку. Как долго брела по бесконечным заснеженным улицам, чужим, незнакомым, равнодушным, оставляя позади тысячи дней разлуки. Как среди одинаковых окон искала одно. Среди всех дверей – единственную. Как дверь эта растворилась, и наши взгляды соединили мгновенно и прочно что-то самое важное на свете и в нас самих.
После обеда бабушка, сев в высокое кресло, спросила: «Ты, наверное, хочешь знать историю моей жизни?»
Кстати, про другое прошлое она вообще ничего не хотела вспоминать, уверяла, что не застала никого, кроме единственной своей бабушки, расстроилась, когда её племянница сообщила мне об их дворянском происхождении и строго-настрого запретила об этом рассказывать отцу и брату. Не сразу призналась в смутных обрывках разговоров в семье о немецком докторе. Скупо вспоминала о ёлке у богатых родственников на Невском, о муже тётушки Варвары – генерале Цур-Милене, о семье другой — с поразительной фамилией Шазали.
Родилась она 20 ноября 1905 года в Петербурге в бедной дворянской семье. Маму вёз в роддом извозчик, на улицах стреляли. На дворе была революция. Было ли это страшным предзнаменованием её судьбы?
Старшая сестра Елена, Лёля, окончила Смольный институт. Бабушка успела проучиться там всего один год, после революции его деятельность прекратилась. Младших сестёр звали Надежда и Тамара. В 1914 году отец, Георгий Васильевич Майер, умер от скоротечной чахотки. Мать, Мария Зиновьевна, осталась одна с четырьмя детьми. То ли мой дед, то ли кто-то из его друзей снимал комнату в их квартире, которую из-за бедности Майеры вынуждены были сдавать. Дед мой, Павел Павлович Котиков, влюбился в бабушку Муру и упрямо повторял: «Мура, вы будете моей женой!» «Я? Вашей женой? Ха-ха-ха! Никогда!» И всё-таки они поженились и уехали на Урал, к месту работы Павла Павловича, талантливого инженера.
Моя мама с родными. Фото на память.
Семейная жизнь продлилась около семи лет. Как сказала бабушка, все эти годы муж очень любил её, но измучил своей беспочвенной ревностью. Кроме того, безо всяких на то оснований, он не считал первенца, тоже Павла, своим сыном. Когда бабушке это надоело, она предложила пройти медицинскую экспертизу, ни минуты не сомневаясь в её исходе. Состоялась та в Ленинграде в 1930-31 году и проходила так. Мать, отца и маленького Павлика посадили перед комиссией специалистов и стали сравнивать, на кого похож ребёнок. Мальчик хоть и унаследовал от отца карие глаза, но был светловолос в мать. Члены высокой комиссии пришли к выводу, что у такого отца не может быть такого сына, а у такого сына такого отца. Что и подтвердили справкой с печатью. Так, за несколько десятков минут была решена судьба четырёх родных и близких людей, первый жизненный перекрёсток, где расстались — и уже навсегда – муж с женой, мать с дочерью, отец с сыном и брат с сестрой. «С тех пор я возненавидела твою медицину», — вынесла свой приговор бабушка, мечтавшая стать врачом. Павел Павлович предлагал всё забыть, но гордость и оскорбляемое мужем на протяжении многих лет самолюбие не позволили это сделать.
Я попыталась облегчить бабушке дальнейший рассказ. «Я понимаю, что ты была без специальности, без работы, некому было помочь, и ты не могла взять обоих детей». «Об этом не было и речи, — ответила бабушка — какая мать оставит трёхлетнюю дочку, но твой дед не хотел её отдавать. Сын был ему не нужен, ведь он был «не его». А вот с дочкой расставаться не хотел, сам выбрал ей имя — моя Надежда». Не сумевшие договориться родители обратились в суд, который своим решением детей разделил — сына матери, дочь — отцу. Бабушка была бессильна. Ничего не оставалось, как уехать в Ленинград, к матери и сёстрам. «Зачем, зачем он её оставил? Всё равно отдал своей сестре Лиде, так как работа его была связана с командировками и разъездами. Я писала, отправляла посылки. Когда было совсем невмоготу, ехала навещать Лялю». Так мою маму называли родные.
Через несколько лет бабушка Мура вышла замуж, женился и дедушка Паля. Жил дед в то время в Свердловске, работал главным инженером Уралмонтажтреста. А тучи вокруг него сгущались уже с 1934 года. 29 августа 1937-го его арестовали. Спустя несколько месяцев он был расстрелян.
«Дорогому папе от Володи и Алички. 23 июня 1941 года»
У бабушки Муры в это время, кроме старшего, было ещё два сына, Володя и Олег. Я шла ей на помощь: «Бабушка, я понимаю, почему ты тогда не могла взять маму, понимаю, что такое быть второй раз замужем и уже иметь сына от первого брака, а теперь привезти ещё и дочь врага народа, тем более Олег был грудным». «Об этом не могло быть и речи! — ответила бабушка, — я поехала забирать Лялю». Но сёстры деда Павла её не отдали, сказав, что его последней волей было, чтобы любимую его дочку вырастили они. Чем руководствовался тогда дед, если его сёстры сказали правду, я никогда не узнаю. Старыми обидами или понимал, что легче уберечь дочь в костромской деревне у сельской учительницы, а не в Питере у матери с дворянским происхождением и опасной фамилией Майер. Или боялся, что среди большой семьи из четырёх детей с отчимом его обожаемой дочке будет несладко? Почему-то думаю, не обидами. Хотел сберечь самое дорогое в своей жизни.
Когда началась Великая Отечественная война, муж бабушки Муры вывез семью на родину в Костромскую область. И там, на улице, в возрасте 40 лет умер от «разрыва сердца». Бабушка осталась одна с тремя детьми на руках. Работала бухгалтером в Заготзерне, в 4 утра ходила в лес за грибами, чтобы прокормить сыновей. Младший Олег не раз говорил: «Мама, если тебя не убьют, ты сошьешь мне новые штаны?». Этой фразы бабушка не могла забыть всю жизнь. Там же, в эвакуации, умерла приехавшая к ней на помощь мать, Мария Зиновьевна, дочь кавалергарда. Старшего сына Павла призвали в армию, единственное письмо пришло от него с Балкан.
После освобождения Ленинграда бабушка с детьми вернулась в родной город. Блокаду пережили её сёстры — Елена и Надежда, но муж Надежды и два сына умерли от голода. Бабушка стала работать бухгалтером, познакомилась с третьим мужем Михаилом Ивановичем, с которым прожила счастливо более тридцати лет. Сыновья окончили ПТУ, получили рабочие специальности.
Cправка об эвакуации из Ленинграда.
Старший сын Павел объявился в 1948-м, когда никто уже не надеялся его увидеть. Осуждённый за что-то военным трибуналом, он катился под откос, скитаясь по тюрьмам и поселениям, и причинил близким столько бед и горя, что они оборвали с ним все связи. Правда, был короткий период счастья и у него. Вот несколько фотографий с Донбасса, подписанных им «дорогой мамальке». На них – любимая жена и дочь, моя ровесница. Но жена умерла молодой, дочь забрали родственники. Так судьба человеческая, которая могла распрямиться, вновь потеряла точку опоры. Бабушка считала его умершим, но мне удалось отыскать его следы в одном из поселений Одесской области, которые вновь оборвались и уже навсегда.
Олег в 16-летнем возрасте заболел. Наступали длительные улучшения состояния, работал, но семьи не было, постепенно он перестал и работать, и выходить на улицу.
Моя любимая бабушка Мура.1979 год. До нашей встречи ещё целых десять лет.
Жаль, что мама никогда мне не говорила о Володе и Олеге, не называла бабушкину фамилию. Я бы нашла их всех намного раньше. Брат мой учился в Нахимовском училище, в выходные мог бы бывать у бабушки, но и этого не было дано. Совершённая ошибка надолго, а иногда и навсегда, не даёт изменить ход событий. Однажды допущенная жестокость бьёт порой больно по тебе и твоим близким долгое время спустя. А причина — в этой недосказанности, неназванности, невыясненности. И чувство вины, мне думается, сопровождало маму всю жизнь и, наверное, и стало причиной ранней смерти. Чувство вины, что мать её бросила, что мачеха её бросила, что сама уехала, оставив мать, не сказав ни слова, чувство вины, что муж, блестящий врач и военный, выбрал её, дочь врага народа. Ведь поэтому и расписаться сразу они не могли, пока мой отец не окончил в 1952 году Военно-медицинскую академию, иначе он, фронтовик, орденоносец был бы отчислен даже с последнего курса. И уехали, оборвав все нити, тоже скорее всего поэтому. Ведь «отец народов» в это время вовсю ещё был жив. Понять это живущим теперь всё сложнее и сложнее.
«Смолоду меня не баловала жизнь. Какой-то злой рок висел надо мной», — писала мне бабушка Мура в декабре 1989 года. Работать пришлось до 82 лет. К этому времени она похоронила двоих мужей, а третьего, моего деда, давно не было в живых, похоронила трёх сестёр, потеряла по разным причинам троих детей, двое из которых уже умерли. Младший сын не был опорой её старости, а был причиной волнений и тревог, но был последним родным человеком. Мы старались не думать, что будет с Олегом, когда бабушки Муры не станет. Но судьба распорядилась иначе – в конце 1990 Олег умер от инфаркта. Жизнь потеряла для бабушки Муры свой последний смысл. Может быть, на душе и стало легче, что после её смерти сын не будет скитаться по интернатам и больницам, что вся его жизнь была окружена её заботой и теплом. Но ей жить было больше незачем. И всё-таки она прожила ещё почти шесть лет. Может быть, ради меня и общения со мной, своей единственной реальной внучкой? Для кого из нас это было важнее? Думаю, одинаково для обеих. «Юля, все твои письма заставляют меня волноваться и вспоминать молодые годы. Особенно взволновало твоё первое письмо. Как жаль, что эта находка пришла так поздно. Ведь жить осталось совсем немного».
И мне кажется, что поздно, но если верить, что нет ничего случайного, может быть это и было «вовремя»? Я была на пороге зрелости, эта встреча очень нужна была мне в тот момент. К тому же, я имела возможность тогда часто приезжать к бабушке, что и делала. А для неё мы с сыном были светом последних лет её жизни, и даже, может быть, смыслом и утешением. Мне кажется, с моим появлением та давняя, трагическая и никогда не забытая ею история разлуки с единственной дочерью наконец завершилась. До последнего дня бабушка была в светлом уме и здравой памяти, но, может быть, иногда и ей сквозь туман времени мерещилось, что это дочка к ней вернулась, произошла эта долгожданная встреча.
На вопрос: «Как живёшь?», она неизменно отвечала: «Лучше всех». Слёзы давно были выплаканы, но она не жаловалась никогда и никогда никому не завидовала, это она считала для себя главным. До 90 лет она сохранила прекрасную память, здравый ум, интерес к жизни. Любила программу «Итоги», пыталась разобраться в хитросплетениях сегодняшнего дня. С удовольствием смотрела «Поле чудес», «Что? Где? Когда?» и «Счастливый случай» – интеллектуальные викторины. Но не устояла перед обаянием Луиса Альберто, а на мои подтрунивания только однажды грустно заметила, что жизнь её нынешняя сузилась до размеров телеэкрана. Балкон её был самым красивым во всём доме – весь в цветах, она их очень любила, и цветы это чувствовали. Всегда было аккуратна, подтянута, а нам попадало за сутулость. Она сохранила не только осанку, но и человеческое достоинство. И веру в добрых людей. Мне кажется, в конце пути в ней снова проступили та мягкость и ласковость, которые были вначале. Я берегу и перечитываю её письма, полные любви ко мне.
Последний раз мы приезжали к ней с сыном в начале мая 1996-го. Случайно в разговоре выяснилось, что она хочет уничтожить документы, фотографии, важные, как она считала, только для неё. И спокойно, даже чуть деловито прибавила: «Я скоро умру».
Умерла, скопив деньги на похороны, чтобы нас не утруждать, и оставив список тех немногих подруг, кого надо пригласить на поминки.
Перед кремацией проводившая церемонию выясняла основные вехи её жизни для траурной речи. Мы перечисляли: «Год училась в Смольном…» и осеклись, а, может, в этот день мы хоронили одну из последних смолянок, и с её смертью кончилась не только эта длинная трудная и достойная жизнь, но и целая эпоха…
***
Я могла бы ещё рассказывать и рассказывать о ней.
Как мы подробно излагали ей каждый вечер свои с сыном походы по Питеру, и её глаза светились нашим виденьем любимого города.
Как однажды расстроили, уверяя, что не видели никакой Зимней канавки у Летнего сада. «Неужели закопали?!»- не могла выдержать этого бабушка. И как радовалась, когда мы доложили,что смотрели издалека и просто её не заметили.
Как купили почти недоступные в то время батончики Сникерс и Баунти, как она по-детски предвкушала их вкус, решив компенсировать лакомством себе наше долгое дневное отсутствие. Как обозвала не понравившуюся начинку Баунти редиской и обещала, что теперь больше не будет смотреть рекламу о ней с предвкушением счастья. Если случается есть Баунти, мы всегда вспоминаем это.
Как она и мы волновались, когда ей оперировали катаракту. И как потом она сообщила ,что влюбилась в доктора — такой был хороший. Я шутила, что вылечим второй глаз и замуж ещё отдадим. А она в ответ: «Знаешь,когда сняли повязку, и я наконец увидела белый свет, доктор оказался таким страшным!» И мы вместе смеялись над этой историей.
Как в первую встречу она пыталась меня разглядеть плохо видящими глазами и вынесла свой приговор: «Ты на неё совсем не похожа!»
И как после той глазной операции я, дрожа, ехала знакомиться с ней как бы вновь. И, наконец, по-настоящему разглядев меня, бабушка заулыбалась радостно — я ей очень понравилась и оказалась на маму похожей.
Как она удивлялась и гордилась мной, что я чинила ей унитаз, точила ножи, вязала носки, могла отыскать Олегу сигареты, которых во всём Питере найти было невозможно, и выиграла какие-то призы в парке у Карлсона.
Как один год она уже махнула рукой на посадки на балконе. А потом сердце её не выдержало, и она, слепая, уже опаздывая, бережно, наощупь, погружала семена в землю, всё-таки давая им возможность жить. И как радовалась от всей души, как она только и умела, что они всё-таки выросли, и гладила их, и гладила, совсем не видя.
И как ей нравилось,что я не крашусь совсем. И как не нравилось, что приезжаю с тяжеленными сумками продуктов -а мне некогда было тратить на это время в Питере, мне хотелось быть рядом с бабушкой. И она всё мечтала, чтобы я хоть однажды приехала налегке, «с одной театральной сумочкой в руках».
Увы, и по сей день не сбылось…
Я это часто вспоминала на протяжении пяти с половиной лет, когда все выходные часами таскала в обеих руках сумки с газетой «Медведь» весом 8-9 кг каждая — после смерти папы иначе с сыном нам было не прожить.
Как я часто, особенно вначале, приезжала всего на один день — от утра до вечера. Дома меня ждали старый отец да малый ребёнок. И как мы прощались в коридоре перед моим отъездом, каждый раз боясь думать, будет ли раз следующий…
Как давняя младшая её подруга Клавочка писала под её диктовку по телефону письма для меня.
Как Клавочка обязательно звонила ей каждый день в определённое время. И как однажды никто не ответил…
Как она, кажется, жила так долго, чтобы умереть именно в том городе, в котором родилась — в Петербурге.
Как жаль, как невыносимо жаль,что она умерла.
И как моя жизнь была бы совсем другой, если бы я не нашла свою бабушку…
