Хорошо, что некоторые наши мечты все-таки сбываются. Но именно тогда, когда они сбываются, начинается самое трудное.
Изгоняя первого человека из рая, Бог сообщил ему пренеприятнейшее известие, что теперь в отместку за первородный грех придется Адаму и его потомкам трудиться в поте лица своего.
Возможно, для первобытных людей после райского ничегонеделанья это действительно было наказанием, страшнее которого не придумаешь – вон как многие из нас в депрессию впадают в первые дни после отпусков или затянувшихся не в меру праздничных выходных. Но для меня лично нет худшей кары, чем вынужденное безделье. Я, напротив, переживаю самые глубокие упадочнические настроения в середине лета, когда культурная жизнь города замирает, выступать и публиковаться особенно негде и большинство близких по духу людей, с которыми можно было бы поговорить на интересующие темы, находятся вне зоны доступа. Полное безделье – это абсолютный вакуум, в котором невозможно жить. А работа помогает не только коротать время нашей однообразной жизни от рассвета до заката, но и порой становится единственной возможностью почувствовать, что ты кому-то нужен.
Иногда мне кажется, что моя собственная сознательная жизнь года в три началась с того, что я стал задумываться, кем хочу стать, когда вырасту. По крайней мере – когда обратил внимание, что вокруг происходит бурная и шумная жизнь, взрослые люди заняты какими-то важными делами, и наблюдать за этим со стороны так любопытно, что очень хочется поскорее стать одним из них.
Детство мое было типичным советским. И семья моя была настолько далека от дел религиозных, что задумываться о них, не достигнув пионерского возраста, я вроде бы не мог. Но задуматься пришлось в четыре года, и произошло это довольно неожиданным образом.
Однажды по телевизору показывали какой-то исторический фильм. На экране под звон колоколов по направлению к церкви двигалась угрюмая толпа богомольцев.
– Куда они идут? – стал допытываться я у взрослых.
– Они Богу молятся, – объяснили мне.
– Где моются? – одновременно недопонял и недослышал я.
– Они думают, что на небе есть дяденька, который все умеет и обращаются к нему со своими просьбами.
Не знаю, почему мне тогда не сказали, что богомольцы думают неправильно и на самом деле никакого Бога нет? Или я просто пропустил эту мелочь мимо ушей? Новая информация оказалась настолько ошеломляющей, что я, помнится, весь оставшийся вечер пытался представить, как этот дядя живет на небе и не падает вниз?… Ах, да, он же все-все умеет… Куда захочет – туда идет, во что захочет – в то и играет… И я твердо решил: «Вот вырасту – буду работать Богом!»
Однако эта мечта жила во мне очень недолго. Стояло лето, я почти целыми днями просиживал на балконе, выходившем во двор, глядя, как один за другим к чёрному ходу находившегося на первом этаже нашего дома гастронома подруливают грузовики, до отказа забитые ящиками и контейнерами и начинают разгружаться. Грузчики мне казались самыми сильными и веселыми людьми. Они так легко, словно кубики, подхватывали ящики и так громко кричали что-то на непонятном языке, когда на ногу падал какой-нибудь тяжелый предмет! Содержимое ящиков при этом меня ничуть не интересовало – хотя по характерному позвякиванию можно было понять, что там находятся какие-то бутылки. Важна была сама эстетика, когда прямо на глазах таяли аккуратные стопки коробок, обнажая пыльное днище кузова.
И очень скоро мне расхотелось становиться Богом.
Вырасту – сделаюсь грузчиком! Грузчиком быть гораздо круче…
Мой игрушечный автопарк начал пополняться грузовиками – открытыми и закрытыми, громадными и миниатюрными, с прицепами и без. С утра до вечера я нагружал их кубиками, перегонял из одного конца квартиры в другой и разгружал, время от времени крича: «Эй!» – единственное слово из лексикона грузчиков, смысл которого понимал без перевода. Я утратил интерес к русским народным сказкам, герои которых даже не подозревали о существовании машин, но зато выучил значение всех дорожных знаков, надеясь, что если с карьерой грузчика ничего не получится, то шофером-то стать удастся точно. А самой любимой радиопередачей надолго стал концерт по заявкам под названием «Для тех, кто в пути». Увлечение техникой продолжалось долго, но закончилось печально – в день, когда прямо под нашим балконом очередной грузовик переехал котёнка. Самого трагического момента я не видел и выглянул на шум, показавшийся слишком необычным для тихого дворика в пасмурный будничный день. Внизу, косо перегораживая дорогу, стояла обшарпанная хлебовозка, кабину которой облепила стайка кричащих что-то злобное местных старушек. Водитель, прижимаясь к дверце, в ответ растерянно разводил руками и бубнил что-то невнятное в свое оправдание. Котенок был жив и жалобно пищал из-под колес, но до него решительно никому не было дела. Не дожидаясь, чем все закончится, я громко захлопнул балконную дверь. Первая большая мечта, дорогая сердцу, как первая любовь, осталась где-то за порогом.
В дальнейшем не раз случалось так: только-только понравится тебе какая-нибудь профессия, только начнешь представлять связанное с ней свое будущее, как реальность показывает ее неприглядную, далекую от романтики сторону. К примеру, только прочтешь книжку о подвигах пожарных и решишь, что именно это – твое, как в высотке напротив нашего дома взрывается газ. В течение часа люди в касках поливают из шлангов разбитое окно, из которого ползет густой и едкий черный дым. После чего их главный, обследовав раскуроченную квартиру, высовывает наружу закопченную физиономию, перегибается через подоконник, и его долго и отчаянно тошнит. Мечта тут же растворяется, как дым в сером осеннем небе.
В другой раз задумаешься о том, как прекрасно быть путешествеником-мореплавателем, открывать новые земли, называть своим именем необитаемые острова, узнавать, как живут люди в странах, где растут пальмы и стоит вечное лето. Начинаешь изучать биографии великих путешественников – и оказывается, что все они отправлялись в дальний путь не из любопытства, а чтобы преподнести своему монарху подарок в виде новых колоний. И кончали они очень плохо – Магеллану туземцы в благодарность за то, что он их открыл, всадили стрелу в шею, Кука вообще сожрали. Спрашивается, стоит ли ради этого огибать земной шар?
Или вот еще насмотришься по телевизору многосерийных детективов, идешь в библиотеку и просишь дать почитать что-нибудь про милицию. А библиотекарь тебе подсовывает не Юлиана Семенова, за дефицитными романами которого годами стоят в очередях, а подлинные мемуары некоего следователя, убедительно разъясняющего, что на самом деле все совсем не так, как в кино. Разочарование начинается уже с того, что, оказывается, оперативники, находящиеся на переднем крае борьбы с преступностью, крайне редко бегают по крышам с пистолетами, а все больше работают с бумагами: протокол допроса, протокол опознания, протокол обыска… Сплошная бюрократическая скука, особенно – для меня, тогда имевшего «тройки» за большинство диктантов, а официальные документы не научившегося составлять и по сей день. А из чего ещё состоят милицейские будни? Прибыл сыщик на место происшествия – и в помойном ведре роется, чтобы выловить окурок со следами слюны преступника или допрашивает свидетелей, в словах которых не разберешь, где вранье, а где правда. И самое главное – там где-то обязательно должен лежать труп, а я никогда в жизни не видел настоящего мертвеца и как на него отреагирую – неизвестно. Особенно – если труп расчлененный и, скажем так, с истекшим сроком годности… Нет уж, пускай моя милиция меня бережет, но в свои дела не впутывает!
В общем, годам к восьми я уже понял, что самое увлекательное занятие, которое только возможно – это чтение книг. Однажды для нас, второклашек, шефы-старшеклассники устроили мероприятие на тему «Кем быть?» Пока они читали стихи и рассказы о том, что в нашей стране любой труд почетен и молодым открыты все пути, я нетерпеливо ерзал на стуле. В портфеле у меня лежала взятая буквально накануне в библиотеке книга воспоминаний космонавта Алексея Леонова, оформленная его же рисунками. Я восхищался, какие разносторонне одаренные люди покоряют просторы вселенной и еще очень хотел поскорее узнать о том, что чувствует человек, выходящий в открытый космос, но застрял на описаниях предполетных тренировок. В конце вечера каждый из нас должен был встать и сказать, кем он стает, когда вырастет. Девчонки мечтали сделаться учительницами и докторшами, пацаны – шоферами и морякам. Когда очередь дошла до меня, я очень хотел сказать, что хочу стать космонавтом, но почему-то выпалил:
— Писателем!
И, увидев, что не захохотал только стоявший в углу гипсовый бюст Николая Островского, добавил.
– Да, писателем! Чего ржете, если сами только что говорили: «Все работы хороши – выбирай на вкус!»
Наверное, если бы реакция на мои слова оказалась другой, то и эпизод этот моментально бы забылся, и сама моя судьба сложилась бы как-нибудь по-другому. А так просто не оставалось другого выхода, как начать превращаться в писателя – чисто из вредности. Тем более что сочинительством я начал заниматься задолго до того, как самостоятельно прочел первую книгу. В многочисленных альбомах и тетрадях карандашами и разноцветными шариковыми ручками рисовались истории в картинках с продолжением – чаще всего детективные или фантастические. Самым популярным у меня персонажем был некий Мотоциклист, который все ехал и ехал в Москву и никак не мог доехать потому, что нарывался то на фашистов, то на бандитов, то на инопланетян или тупо засыпал за рулем. (Интересно, возможно ли такое на самом деле? Помнится, после гибели Цоя один знаменитый критик заявил в интервью, будто Виктор разбился как раз оттого, что заснул за рулем мотоцикла…) Выпутываться из экстремальных – загадочный и хитрый тип, род занятий которого оставался неизвестен даже мне, но зато этимология имени становилась ясной, стоило взглянуть на его изображение: он всегда ходил в цилиндре! Откуда-то узнав, что многие писатели издаются не под паспортными именами, а под псевдонимами, я начал украшать титульные листы томов байкерской саги надписями, типа: «Ч. Реписин», «Е. Интусин». «О.Тигров» и особенно часто – «Алекмал Козявкин». А в шесть лет, услышав по радио звучные и ритмичные революционные стихи Маяковского, загорелся идеей написать собственную поэму о Ленине. Увы, вдохновения тогда хватило только на две строчки:
Ленин –
наш
вождь
вышел
на улицу
в дождь…
С первых школьных дней я невзлюбил математику. Мне казалось, что на уроках, на которых нас заставляли что-то считать, решать уравнения или чертить геометрические фигуры, сам воздух в классе становился тяжелым и затхлым. Зато когда приходила пора писать сочинение, я погружался в мир мыслей и фантазий так глубоко, что не замечал времени. Первое свое сочинение на тему «Наша родина – СССР» я написал как раз во втором классе и из него для истории память сохранила одну фразу: «На западе границы нашей страны упираются в леса и горы, а на востоке протекает Тихий акиян.» Если нам задавали сочинение по картине, даже спокойный лесной пейзаж в моём воображении превращался в декорацию для крутого кинобоевика, если нам давали задание составить рассказ по картинкам о том, как охотник гонялся за зайцем, но так и не догнал, я пытался стилизовать свой язык под Виктора Астафьева, радиопостановку по произведениям которого прослушал как раз на днях. Чем более узкими были рамки темы, тем более неуютно я себя в них чувствовал. И самыми трудными всегда оказывались сочинения по литературным произведениям, в которых только и требовалось вкратце пересказать сюжет и добавить пару фраз из учебника. «Прошли годы, десятилетия, века с той тревожной пугачевской поры, а среди людей еще встречаются такие, как Швабрин», – выдавливаю я из себя, недоумевая, зачем нужно повторять, что уже и так написано до нас, да к тому же еще и гораздо более красивым словами? С сочинениями по произведениям, которые мне откровенно не нравились, была вообще беда. Я мог, конечно, очень сильно поднатужившись, набросать несколько абзацев о том, как мне нравятся короленковские «Дети подземелья», на самом деле всегда казавшиеся скучными и фальшивыми, но спрятать от читателей собственную фальшь почему-то никак не получалось. Все муки творчества, впрочем, искупались приятным моментом, когда учительница литературы Антонина Адамовна зачитывала мои сочинения перед всем классом. Наверное, они не всегда этого стоили, да и стилистические приемы, которые я заимствовал из взрослой литературы для того, чтобы примерить на себя, чаще всего не встречали понимания у аудитории. Но обратной дороги уже не было. Жизнь научила меня осторожности, и на вопросы о том, кем я хочу стать, я отвечал что-нибудь неопределенное, типа «там будет видно», однако ответ для всех и так казался очевидным, а я – человеком безнадежно пропащим.
Как в школьные годы ни пытались заняться нашей профориентацией, все искушения я преодолевал легко. Иногда, правда, мне в этом помогала элементарная застенчивость. В школе-интернате для слабовидящих и слепых учеников то и дело пытались увлечь творчеством, завлекали в разнообразные кружки. Помню, как во втором классе мои одноклассники ломанулись толпой записываться в фотокружок, едва только там объявили набор. Мне очень хотелось последовать за ними, но не хватало решимости переступить порог кабинета, где проходили занятия. Я долго прогуливался по коридору взад-вперед, заглядывал в щелочку полуоткрытой двери, ждал, что меня либо окликнут оттуда, либо попытаются прогнать, чтобы не путался под ногами, но так и ушел ни с чем. В результате я до сих пор не умею фотографировать, хотя это, наверное, очень просто. По этой же причине я не освоил в совершенстве шахматы и не научился играть на баяне.
Как-то определить наше будущее должны были и уроки труда, но и они не шли впрок мне лично. В младших классах нас всех – как парней, так и девчонок, пытались научить шить и вышивать. Но весь первый урок, на котором показывали азы этого увлекательного занятия, я простоял в углу, два последующих вообще провел в кабинете завуча за написанием объяснительной и наверстывать упущенное потом было поздно. Правда, когда по заданию учительницы мы принялись вышивать подарки мамам к 8 марта, я в припадке вдохновения смог соорудить подушечку-игольницу с большой красной восьмеркой на боку, но как это удалось – до сих пор непонятно. В четвертом классе нас затащили на урок домоводства и начали учить кулинарному искусству. Это было уже поинтереснее, ибо содержало элемент творчества. Помню, с каким любопытством я даже листал дома главный советский бестселлер – увесистую «Книгу о вкусной и здоровой пище» со сталинской цитатой на титульном листе и цветными картинками, изображавшими не существующие в природе продукты. Но в юности всегда мечтаешь прежде всего создать нечто грандиозное, способное пережить века. А тут готовишь блюдо целый час только для того, чтобы съесть за пять минут – при условии, конечно, что это вообще съедобно. Обидно до ужаса! В общем, в программе «Смак» меня точно никогда не покажут…
В старших классах мы все больше работали на станках – то точили какие-то железяки, то делали картонные коробки. На всех станках довольно четко читалось клеймо с годом выпуска, и самым поздним был 1956-й. Вертя в руках очередную картонную заготовку, я чувствовал себя жителем параллельного мира, где время навсегда остановилось, где к звездам не полетел первый спутник, да и культ личности, кажется, еще не осужден. Время от времени нас возили поработать на УПП ВОС – предприятие, где нехитрым физическим трудом занимались многие наши выпускники. Наша задача состояла в том, чтобы нанизывать ровными рядами на картонки бельевые прищепки, видимо, только что произведенные в другом цеху. Посидишь так час-другой – и чувствуешь, как твоя голова начинает деревенеть. После этого радостной передышкой казался даже поход в столовую, где за выделенный на каждого школой рубль можно было получить тарелку слипшихся макарон со словно случайно заблудившимся в них маленьким резиновым кусочком мяса. Упэпэщные аборигены в течение всего рабочего дня стояли на крыльце и курили, курили, курили, снимая стресс и приходя в себя от однообразия.
Возили нас на всякие познавательные экскурсии – в том числе в Кондопогу. Кондопожский ЦБК больше всего запомнился постоянно стоявшим в цехах гулом, за которым не слышишь даже собственного голоса. Визит на местную телефонную станцию произвел впечатление прежде всего видом стены, состоявшей из переплетения многочисленных кабелей, проводов и проводочков – мы потом еще долго спорили между собой на тему: «Что получится, если все это замкнуть?» Были и другие походы, не оставившие в душе вообще ничего, кроме ощущения напрасно потраченного времени: «И это не мое!» Где-то к шестнадцати годам большинство моих ровесников разделились на две группы. Значительная часть вообще ничего не думала о своем будущем, а кое-кто даже мечтал после окончания школы целый год просто побездельничать, наслаждаясь свободой. Меньшая часть собиралась поступать в мед- или педучилище – не потому, что мечтала об этом с детства, а для того, чтобы «поскорей получить хоть какую-то корочку». Разговоров о призвании или деле всей жизни слышать не приходилось почти никогда.
Собственно говоря, иного наша система образования – что советская, что постсоветская, добиться и не могла. Мы с вами живем в лицемерном и неспособном к нормальному развитию обществе, где настоящую цену имеют не реальные знания и профессиональные навыки, а их видимость. Сначала – фальшивые «корочки» у молодых специалистов, не знающих, что такое выполненная на совесть работа, потом – фальшивые диссертации у депутатов и крупных чиновников, толпы шарлатанов, называющих себя «учеными». И падающие самолеты, тонущие корабли, мрущие в больницах от врачебных ошибок пациенты, не имеющие ничего общего с правосудием суды, и так далее, и тому подобное. Начинается это все со школы, заточенной на что угодно, но только не на поддержку талантливой молодежи.
– Ты хоть знаешь, зачем в школу-то ходишь? – сердито спрашивала у меня завуч после очередной хулиганской проделки.
– Учи-и-иться? – жалобно тянул я, рассматривая узор на ковре у себя под ногами и думая: «А вообще-то – черт его знает!»
На самом деле никто толком не знал, зачем это нужно. Чтобы получать хорошие оценки и этим радовать родителей? Но это и значит – делать вид, будто чему-то учишься! Чтобы учиться жить и работать в коллективе? Но когда ты – ботаник, погружённый в книги, а вокруг тебя – сплошные выходцы из неблагополучных семей, ты либо превращаешься в изгоя, либо начинаешь деградировать и становиться обыкновенным гопником. Причём ты видишь, что именно им – разбирающим текст учебника по складам даже в седьмом классе, система доверяет больше и готова многое простить. А может быть ты учишься для того, чтобы узнать много нового? Очень похоже на правду, но с годами твоя любознательность почему-то постепенно улетучивается. Мне долгое время нравилась география и я с упоением мог часами рассматривать в атласе карты экзотических стран, в которых никогда не побываю. И всю любовь к предмету убил один урок, на котором нас зачем-то заставляли по сложной формуле рассчитывать расход воды в реках. Я до сих пор не знаю, где во взрослой жизни применяется эта формула, да и саму её не помню, но неприятный осадочек почему-то остался. А ещё я, хоть убейте, уже не помню, что такое теорема Ферма, как выглядит интеграл и что физики измеряют в джоулях – но подобные пробелы в мировоззрении никак не сказались на моей судьбе. Видимо, от этого не умирают. А сколько сил и времени было потрачено на то, чтобы вбить в меня массу абсолютно бесполезной информации, сколько нервных клеток убито – ради чего, собственно?!
Скоро уже исполнится четверть века с момента, когда я окончил школу, но, читая в прессе дискуссии о том, как реформировать школьное образование, с грустью понимаю, что самых главных проблем никто решать не собирается. Даёшь ЕГЭ! Долой ЕГЭ! Даёшь уроки закона Божьего, толерантности, патриотизма и чего-то там ещё! И обязательно ГТО возродим, потому, как без него совсем скучно!… А по сути всё это значит – напихать в неокрепшие умы побольше знаний обо всём понемногу, то есть – ни о чём, вместо того, чтобы научить думать своей головой, искать нужную тебе информацию в достоверных источниках и критически ее оценивать. В конечном счёте это ведь и значит – помочь найти себя, своё место свой путь! Впрочем, какому строю, какой системе нужны независимо мыслящие личности, на которых не действует ни реклама, ни пропаганда?
Так или иначе, но мне пришлось свой путь искать самостоятельно, живя скрытой от всех, параллельной школе, жизнью. Доходить своим умом годами до простейших вещей, ошибаться, не имея возможности спросить у кого-нибудь совета, иногда – просто впадать в депрессию от мысли, что я ничего не знаю и не понимаю. И в первые года три пребывания на филологическом факультете Петрозаводского университета я не столько учился, сколько радовался, что этого раздвоения личности уже не будет, что я наконец-то оказался в своей родной стихии. Я ловил кайф даже от «тройки», полученной на экзамене, который едва не завалил, потому, что во всех неудачах мог винить только себя. Эта «тройка» тоже была моим выбором, моей судьбой. Впрочем, даже войдя во вкус и определившись с будущим окончательно, освободиться от всех школьных комплексов мне так и не удалось. Как бы трудно ни приходилось в юности доказывать всему миру, чего ты стоишь, меня никогда не покидало ощущение, будто всё даётся чересчур легко. Помню неловкость, которую испытывал, получая первые копеечные гонорары за публикации, с каким трудом заставлял себя читать рецензии на собственные произведения, прекрасно зная, что все они хвалебные. Даже вступление в Союз Писателей в 1997 году мной было воспринято как нечто, происходящее с кем-то другим. Когда мое принятие в организацию утвердила Москва и почта доставила прямо на дом членский билет, я несколько месяцев не мог найти смелости, чтобы позвонить и сообщить об этом возглавлявшему местный Союз поэту Марату Тарасову. Марат Васильевич потом был крайне удивлен, узнав, что от него зачем-то скрывают столь радостные новости, а для меня и пятнадцать лет спустя все без исключения пишущие коллеги – почти небожители, чей покой мне – рядовому читателю, нарушать негоже. Исключение, причем, не составляют даже те, за чье членство я голосовал в разное время собственноручно…
Хорошо, что некоторые наши мечты все-таки сбываются. Но именно тогда, когда они сбываются, начинается самое трудное. Пока ты ищешь, борешься, делаешь себе имя, ты свободен от любых обязательств и можешь позволить себе любые поступки, за которые спокойна твоя совесть. Когда ты стал кем-то, ты в ответе за тех, кого приручил, за тех, кто в тебя поверил и больше всего на свете боишься их разочаровать. Иногда из-за этого бывает трудно сесть за компьютер и начать новый текст с чистого листа.
И всё-таки хорошо, что некоторые мечты сбываются. Иногда одна мечта невольно воплощает в жизнь и несколько других, о которых и думать-то давно забыл. Вот мечтал я в раннем детстве стать грузчиком – а разве не стал, учитывая более широкое значение слова «грузить»? Кстати, среди моих многочисленных знакомых литераторов, музыкантов, художников было немало зарабатывающих на жизнь погрузочно-разгрузочными работами. Некоторые не расставались с этим занятием даже добившись известности, хотя мозоли и занозы от деревянных ящиков на руках очень мешают перебирать гитарные струны. Мечтал я стать богом – а разве не боги те, кто создают воображаемые миры и населяют их героями по своему образу и подобию? Наедине с белым листом можно быть и космонавтом, и сыщиком, и путешественником, и жителем любой эпохи.
Вот только удалось ли мне стать писателем, непонятно до сих пор. Среди моих знакомых очень много настоящих трудоголиков, которые живут творчеством круглые сутки, дышат им, почти ни о чём другом не думают. Они – живое доказательство, что всё лучшее в нашем мире сделано руками фанатиков, готовых отдать жизнь за безумные идеи. Я же слишком много времени трачу на решение личных проблем, не связанных с творчеством и на банальное русское раздолбайство, не имеющее никакого оправдания. Одно радует – несколько книг стихов и не одна сотня публикаций в бумажном прессе и Интернете позволяют мне наблюдать за текущей литературной жизнью вблизи, изнутри, общаться с теми, кто делает современную литературу и иногда получать на халяву их сборники с автографами.
А еще душу греет мысль, что за все годы ни разу не пришлось пожалеть о своем выборе. Не важно, приносит ли твоя профессия ощутимые доходы или нет, удастся ли тебе оставить хотя бы малюсенький след в истории. Опыт показывает, что от тебя может отвернуться весь мир, но профессия тебя не предаст, пока ты находишься в ясном разуме и твердой памяти. По сути дела, много ли мне надо для счастья? Только жить нескучно самому, не давать заскучать другим и не слишком сильно переживать, если уже несколько дней подряд ничего не пишется. В конце концов, принцип «ни дня без строчки» ведь придумал второстепенный прозаик Юрий Олеша, от которого не осталось ничего особенного, кроме маленькой повести «Зависть» и сказки «Три толстяка»!
Фото с сайта art-saloon.ru