– Петя, сынок, – умоляла, – ты уж сдерживайся…
– Ты, мам, святая. Обыкновенный человек это не вынесет.
– Тяжело тебе, знаю. А ему-то каково?
– Вот именно! То талдычили – интернационалисты, герои! А то, извиняемся, не так всё там делали! Так нам гордиться им или не гордиться?
– Петя!
Мать испуганно оглядывалась на занавеску.
Муж слышал.
– Чего шушукаетесь?
На самом деле он не говорил, а мычал. И надо было несколько томительных секунд, чтобы разобрать его невнятные слова.
– Ну, что ты, Коля, – беззаботным голосом отвечала мать, – это мы о всяком разном. А тихо говорим – чтобы тебя не беспокоить.
– Ну а если и говорим! – не сдерживался сын.
–Петя!
– Мам, ему же повезло, что есть ты.
– Мне? Мне?
Отец в гневе задохнулся.
Мать кинулась к нему, рывком подняла его голову.
– Мне? Ах, ты-ы-ы-ы-ы…гыа…гыадина! – отец трудом втискивал в себя воздух.
– Что же вы делаете! – вскрикнула мать в отчаянии, – что вы меня рвёте-то! Терзаете. Петя! Уйди!
Обернула к Петьке искажённое мольбой лицо. А руками обхватила голову мужа.
Тих старенький домишко.
На печной плите керогаз, давно требовавший списания. Бутыль с керосином, стол. Телевизор с выключенным звуком, беззвучно показывающий непонятные столичные разборки.
Словами мать укрощала свои слёзы. Говорила отцу, что сын у них единственный. И благодарить судьбу надо, что они успели родить его. Врачи предупреждали – бойтесь этой раны. Бойтесь. Но сын-то здесь причём?
Петька пришёл домой поздно. По шагам сына мать поняла – выпил.
Свет в кухне Петька не включал. Молча, возник в проёме двери.
– Мам, не спишь? Знаю, не спишь. Мам, ты вон как живёшь – никого не ругаешь, никого не винишь. А я, мам, так не могу. Не получается. Но я другом. Ты, мам, за свою старость не беспокойся. Пусть я гад, пусть урод, а ты не беспокойся. Вот.
Мать тихо вздохнула.
Петьке этого знака было достаточно.
Утром мать подошла к Петьке с какими-то бумажками.
– Петенька, может, так и вправду лучше будет. Вот отец велел собрать. Справки от комиссий, заявление продиктовал.
– И что?
– Надо, наверное, в район съездить. Узнать всё. В кабинете каком-нибудь. Вот бумаги. Вроде как доказательства. Может, можно для тебя хоть комнатку…
– Для меня? Так. Ясно! Отец! – громко сказал Петька в занавеску, – это с какой же р-р-ожей я явлюсь? Так и так, мол, вот он я. У меня отец. Воевал. Лежит вот. А это бумажки. Потому мне полагается. Так, что ли? А?
– Мать, сунь ему эти бумаги! Сунь!
Петька хлопнул дверью.
– Господи! – вскричала мать, – ведь уйдёт! Совсем уйдёт!
– Уа-аоу-у…
– Успокойся, отец!
Она припала к нему, словно хотела заглушить дрожь его тела.
Хотя оно не вздрагивало уже восемь лет.
Нет. Не винит она сына. И отца не винит. Что от человека осталось?
Она понимает обоих.
Но кто поймёт её?
Когда её руки успокаивают мужа, то они тоскуют по сыну. Когда ласкают одного – жалко другого. Когда тянутся к одному – уходят от другого. Кто послал ей эту муку? За что? С кого спросить?
Обедать сын пришёл.
– Мой руки, – обрадовалась мать.
Петька ел, глядя в тарелку.
И тут произошло то, что сваливается всегда неожиданно. «Руки, видать, совсем корявыми стали», – объясняла позже мать.
Поторопилась она и зацепила фартуком горящий керогаз. Петька рванул с матери запылавший фартук, и опрокинул керогаз. Обжигающий сноп взметнулся перед ними.
– Что там? – услышали они.
– Коля, горим! Горим, Коля! – мать кинулась к отцу.
Петька за ней. Захлопнул за собой дверь. Все трое затравленно слушали гудение за стенкой.
Первой очнулась от оцепенения мать. Выхватила из шкафа простынь, бросила на пол. И стала кидать на простынь подушки, одеяло, бельё, папку с документами. Затянула громадный узел. Хватала, дёргала его, и не могла оторвать от пола.
– Не держи! – оголтело кричала, – пусти!
– Кто держит? – закричал и Петька
– Петя, помоги!
Петька рванул узел. С треском раскинул створки окна, вышвырнул узел в огород. Вытолкал мать.
– Петя, Коля! – лезла та обратно.
– Уйди, мама! Уйди!
Ударом ноги Петька вышиб раму, подтащил кровать с отцом. Не мог догадаться взвалить отца на себя, так он сросся в его сознании с кроватью. Ногой в толстом рабочем ботинке крушил наличники. Наличники отскочили, обнажив острые зубья гвоздей. Только тут Петька догадался схватить отца на руки. Перекинул ногу за стену и, царапая в кровь спину о гвозди, вывалился наружу.
– Отойди, мама! Уроню!
– Петя, Коля! – кричала мать и тянула за собой узел, роняя подушки.
И вдруг зашлась в смехе.
– Не держи, кричу. А сама привязала узел к ножке кровати. Сынок! Отец! Живы! Живы, родные.
Мать одной рукой поддерживала голову мужа на окровавленной спине сына, другой цепко вцепилась в его плечо. Она мешала Петьке нести отца. Она понимала это.
Но нет такой силы, которая оторвала бы сейчас её руки, обретшие свой жизненный смысл.