Она обрывала себя, если вспоминалось давнее. Ещё до афганской. Тогда её муж мог топнуть ногой, стукнуть кулаком по столу, налить себе кружку воды, или ещё что мог сделать всякий нормальный человек! Только она не помнит его злым, как теперь с уже выросшим сыном.
– Петя, сынок, – умоляла, – ты уж сдерживайся…
– Ты, мам, святая. Обыкновенный человек это не вынесет.
– Тяжело тебе, знаю. А ему-то каково?
– Вот именно! То талдычили – интернационалисты, герои! А то, извиняемся, не так всё там делали! Так нам гордиться им или не гордиться?
– Петя!
Мать испуганно оглядывалась на занавеску.
Муж слышал.
– Чего шушукаетесь?
На самом деле он не говорил, а мычал. И надо было несколько томительных секунд, чтобы разобрать его невнятные слова.
– Ну, что ты, Коля, – беззаботным голосом отвечала мать, – это мы о всяком разном. А тихо говорим – чтобы тебя не беспокоить.
– Ну а если и говорим! – не сдерживался сын.
–Петя!
– Мам, ему же повезло, что есть ты.
– Мне? Мне?
Отец в гневе задохнулся.
Мать кинулась к нему, рывком подняла его голову.
– Мне? Ах, ты-ы-ы-ы-ы…гыа…гыадина! – отец трудом втискивал в себя воздух.
– Что же вы делаете! – вскрикнула мать в отчаянии, – что вы меня рвёте-то! Терзаете. Петя! Уйди!
Обернула к Петьке искажённое мольбой лицо. А руками обхватила голову мужа.
Тих старенький домишко.
На печной плите керогаз, давно требовавший списания. Бутыль с керосином, стол. Телевизор с выключенным звуком, беззвучно показывающий непонятные столичные разборки.
Словами мать укрощала свои слёзы. Говорила отцу, что сын у них единственный. И благодарить судьбу надо, что они успели родить его. Врачи предупреждали – бойтесь этой раны. Бойтесь. Но сын-то здесь причём?
Петька пришёл домой поздно. По шагам сына мать поняла – выпил.
Свет в кухне Петька не включал. Молча, возник в проёме двери.
– Мам, не спишь? Знаю, не спишь. Мам, ты вон как живёшь – никого не ругаешь, никого не винишь. А я, мам, так не могу. Не получается. Но я другом. Ты, мам, за свою старость не беспокойся. Пусть я гад, пусть урод, а ты не беспокойся. Вот.
Мать тихо вздохнула.
Петьке этого знака было достаточно.
Утром мать подошла к Петьке с какими-то бумажками.
– Петенька, может, так и вправду лучше будет. Вот отец велел собрать. Справки от комиссий, заявление продиктовал.
– И что?
– Надо, наверное, в район съездить. Узнать всё. В кабинете каком-нибудь. Вот бумаги. Вроде как доказательства. Может, можно для тебя хоть комнатку…
– Для меня? Так. Ясно! Отец! – громко сказал Петька в занавеску, – это с какой же р-р-ожей я явлюсь? Так и так, мол, вот он я. У меня отец. Воевал. Лежит вот. А это бумажки. Потому мне полагается. Так, что ли? А?
– Мать, сунь ему эти бумаги! Сунь!
Петька хлопнул дверью.
– Господи! – вскричала мать, – ведь уйдёт! Совсем уйдёт!
– Уа-аоу-у…
– Успокойся, отец!
Она припала к нему, словно хотела заглушить дрожь его тела.
Хотя оно не вздрагивало уже восемь лет.
Нет. Не винит она сына. И отца не винит. Что от человека осталось?
Она понимает обоих.
Но кто поймёт её?
Когда её руки успокаивают мужа, то они тоскуют по сыну. Когда ласкают одного – жалко другого. Когда тянутся к одному – уходят от другого. Кто послал ей эту муку? За что? С кого спросить?
Обедать сын пришёл.
– Мой руки, – обрадовалась мать.
Петька ел, глядя в тарелку.
И тут произошло то, что сваливается всегда неожиданно. «Руки, видать, совсем корявыми стали», – объясняла позже мать.
Поторопилась она и зацепила фартуком горящий керогаз. Петька рванул с матери запылавший фартук, и опрокинул керогаз. Обжигающий сноп взметнулся перед ними.
– Что там? – услышали они.
– Коля, горим! Горим, Коля! – мать кинулась к отцу.
Петька за ней. Захлопнул за собой дверь. Все трое затравленно слушали гудение за стенкой.
Первой очнулась от оцепенения мать. Выхватила из шкафа простынь, бросила на пол. И стала кидать на простынь подушки, одеяло, бельё, папку с документами. Затянула громадный узел. Хватала, дёргала его, и не могла оторвать от пола.
– Не держи! – оголтело кричала, – пусти!
– Кто держит? – закричал и Петька
– Петя, помоги!
Петька рванул узел. С треском раскинул створки окна, вышвырнул узел в огород. Вытолкал мать.
– Петя, Коля! – лезла та обратно.
– Уйди, мама! Уйди!
Ударом ноги Петька вышиб раму, подтащил кровать с отцом. Не мог догадаться взвалить отца на себя, так он сросся в его сознании с кроватью. Ногой в толстом рабочем ботинке крушил наличники. Наличники отскочили, обнажив острые зубья гвоздей. Только тут Петька догадался схватить отца на руки. Перекинул ногу за стену и, царапая в кровь спину о гвозди, вывалился наружу.
– Отойди, мама! Уроню!
– Петя, Коля! – кричала мать и тянула за собой узел, роняя подушки.
И вдруг зашлась в смехе.
– Не держи, кричу. А сама привязала узел к ножке кровати. Сынок! Отец! Живы! Живы, родные.
Мать одной рукой поддерживала голову мужа на окровавленной спине сына, другой цепко вцепилась в его плечо. Она мешала Петьке нести отца. Она понимала это.
Но нет такой силы, которая оторвала бы сейчас её руки, обретшие свой жизненный смысл.
