Автору этого рассказа, прошедшему предварительный отбор в нашем конкурсе, 25 лет. Живет в Красноярске, филолог, учитель русского языка и литературы, работает в гимназии. Аспирант КГПУ им. В.П. Астафьева. В прошлом рок-музыкант, сейчас участница литературных конкурсов, чтений и фестивалей.
***
Мириады элементарных частиц резкими длинными каплями льются с неба и уходят прямо в асфальт, в сырую осеннюю улицу. Это тончайшие белые линии, они, как хрупкая электрическая сетка, охватывают мое зрение, и я чувствую себя в матрице этого удивительного мира. Как прекрасно он был написан! Продуман до мельчайших деталей. Трудно предположить, сколько миллиардов лет осторожный художник робко смешивал краски заката, с какой нежностью и страстным спокойствием он создавал несомненно лучшее свое творение – живое, бескрайнее море. Он до сих пор помнит каждую каплю соленой лазурной воды.
Море… Какое-то больное, липкое море грязи стянуло ее по рукам и ногам. Она лежала на воде, как умирающая морская звезда, раскинув в стороны руки и ноги. Глаза широко открыты, мышцы лица полностью расслаблены. Взгляд упирается в тяжелую серую пластину – усталое мутное небо. Нет, не небо – газообразный бетон. Массивная прозрачная стена.
Вокруг густая, склизкая жижа и что-то промокшее, вроде картона. И еще стоит такой тяжелый, черный запах. Она с силой опускает ноги глубже и упирается в дно. Здесь совсем не глубоко. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы вытянуть свое тело из этого болота.
Черная жижа медленными клочьями отрывается от тела и грубо плюхается в море. Ее руки кажутся длинными, волосы отливают черным жирным блеском. Она словно немая исполинская птица в каком-то неведомом, забытом мире.
Она оглядывается. Повсюду лишь только черная вода, в которой вязнут груды разного мусора. Она внимательно смотрит по сторонам и видит вдалеке какое-то возвышение, похожее на небольшой холм. Делать нечего, она начинает движение. Она шагает плавно, как изысканно сделанный робот.
Она идет и глядит в черное зеркало перед собой. Ее широко открытые святящиеся глаза мелькают между кусками многовекового мусора. В этом отражении вся твоя жизнь.
По мере того, как она приближается, возвышение растет. Это происходит быстро, и вот уже огромная гора нависает над ней. Это гора грязи, гнили и мусора. Полуразрушенная, но все-таки крепкая Вавилонская башня самого глупого времени в истории этой планеты.
Она поражена. И вовсе не этим знакомым пейзажем. Она поражена тем невозмутимым спокойствием и холодность, бескрайним океаническим равнодушием, которым дышит это место, эта черная вода, это серое небо. Она вдруг чувствует противную ломоту в спине. Это ноют маленькие слипшиеся отростки – старые, забытые крылья.
Как тяжело и холодно вокруг. Вдруг что-то тревожит ее слух. Нечто наподобие стона. Едва различимый, он раздается неподалеку. Быть может, стоит обойти гору вокруг…
Она медленно переставляет ноги. Идти отчего-то стало тяжелее.
Стон усиливается. И вот она видит что-то с другой стороны мусорной кучи… Сперва она видит руку, а затем и все тело. Это человек.
Она стоит в воде, словно в бетоне, и не шелохнется. Прямо напротив нее в каком-то немыслимо горьком величии возвышается распятие, на котором – человеческое тело. Она, кажется, узнает его. Тихий тяжелый стон отрывисто вырывается из разорванных губ. Он весь – гниющая язва. Он разлагается очень медленно, уже более двух тысяч лет.
— Нееет… — шепчет она чуть слышно, — Нет…
Трупные пятна покрыли его ноги, правая сторона живота проедена червями. Его ладони ссохлись, и костяшки пальцев будто бы указывают в разные стороны света. Его сердце оголено, но, кажется, гниение не коснулось его – огромное, оно испещрено рубцами и трещинами, как несчастная сухая земля, над которой издевается небо, но оно красное и оно все еще бьется. Еще живо его лицо. Большие, прекрасные глаза смотрят вперед, и в них, как на быстрой перемотке, проносится вся скорбь и горечь умирающего мира.
Увидев ее, он шевельнулся, что вызвало, должно быть, нестерпимую боль. Слабый стон вновь слетает с его губ.
– Ты… пришла, – шепчет он. – Моя птица…
Она не может говорить, но глаза наливаются каменными слезами.
– Прошу… забери, унеси меня наверх, – ему невыносимо трудно говорить. – Мой отец… вернется нескоро, а дети… они позабыли меня…Птица! О, моя бедная птица! У тебя…нет крыльев! – агония овладевает им. — Не-е-т, вечность! Отпусти меня… Отпусти меня, отец! Как же… как же мне дальше… – его голос срывается и превращается в плач, и мелкие кровавые слезы медленно и болезненно вытекают из глазниц, а затем полностью покрывают его тело. Их густые капли расходятся кругами на черной маслянистой воде.
Нет, она не может говорить. Она становится на колени подле него и сквозь пелену слез старается собрать драгоценные красные капли, сберечь их от этой мерзкой, гадкой, вонючей, бесконечной тьмы.
Ее руки в крови. Она по привычке пробует ее на вкус. Она прекрасна.
Вдруг она уверенно поднимает голову и встречает его дрожащий измученный взгляд.
– Нет, отец. Твои дети о тебе помнят, – говорит она ему, нежно касается ладонями его ступней, пытаясь укрыть их.
– Они идут! – шепчет она, прильнув губами к его ногам.
И он тихо улыбается в ответ.