Юрий Калинин живет в Казани. О себе пишет коротко: «Люблю велосипед, кошку и дочку».
***
В послевоенном Барнауле сцепщикам вагонов, стрелочникам, дежурным на переездах полагалось иметь железную дудку, в кою они дули, пугая людей надвигающимся железнодорожным составом. Мама в тайном расчёте заглушить журчание моего пустого желудка в голодные послевоенные годы подарила мне такую дудку, списанную, но ещё способную свирепо верещать на добрую сотню метров. Дуть в дудку я научился быстро. И это стало моей профессией. Правда, профессионально я дул уже в чешскую трубу Amati, играя в духовом оркестре. Я участвовал в пяти военных парадах в городе Барнауле, к тому же я постоянный телезритель парадов на Красной площади в Москве. Потому с полным основанием могу назвать самый впечатляющий военный парад в моей жизни.
Посёлок Осипенко в Барнауле славился дядей Кешей и красной баней. Дядя Кеша имел ордена Славы всех степеней, самых высших солдатских наград. Красная же баня на всю округу слыла великой и скромной труженицей. Отмывала, согревала истощённые тела от грязи и холода войны, чередуясь на мужские и женские дни. И был день, когда в баню откуда-то из-за речки Пивоварки приводили пленных японцев. Они шли нестройной колонной. Охраняли их всего три красноармейца. Впереди и позади колонны по бойцу с ружьём, третий – начальник конвоя, пожилой сильно хромавший человек, обычно ковылял с боку колонны.
Шуршащие в пыли на улице Проездной шаги японцев слышались издалека. Поселковые собаки почему-то не лаяли на непрошенных гостей. Наверное, вторили хозяйкам. Женщины поначалу просто смотрели на пленных. Потом начали выносить пищу. В огородах поспевали овощи. Женщины делились с пленными морковью, зелёным луком, горохом, иногда варёной в мундирах картошкой. И подсолнухами. Не знаю – растут ли сейчас на окраинных огородах Барнаула подсолнухи со шляпкой в полметра, а тогда росли. Женщины разламывали подсолнух на две половинки, а уж дальше сами японцы дробили половинки на четвертинки, осьмушки и так далее. Лакомство перепадало большому количеству собратьев по плену. За это японцы уважали барнаульские подсолнухи. Притом ели они не только питательные семечки, но и белую сладковатую мякоть под шляпкой подсолнуха. Этим японцы ничем не отличались от нас, барнаульских ребятишек.
Ну, так вот. Однажды дядя Кеша оказался среди женщин и детишек. Смотрел, смотрел на международное общение да вдруг шагнул в гущу колонны. Дядя Кеша чуть не на полголовы выше каждого японца, грудь его, словно в латах, сверкала медалями, а густые брови внушали чуть ли не трепет. Японцы растерялись. А он сунул руку в карман гимнастёрки, вынул газетные заготовки под цигарки, и принялся вручать их японцам. Видимо, японцы в плену уже познакомились с русской самокруткой. Брали бумажные клочки дрожащими пальцами, словно сакральный входной билет неизвестно куда – то ли в красную баню, то ли на тот свет. А дядя Кеша вытащил кисет с вышитой надписью: «Дорогому бойцу от тружениц тыла».
И в этот момент за спиной дяди Кеши раздался голос запыхавшегося конвоира-очкарика: «Не положено, товарищ солдат». Японцы даже вздрогнули. А дядя Кеша и ухом не повёл. Старался не рассыпать махорку. «Не положено, товарищ солдат!» – повторил громче очкарик и, к общему ужасу и смятению, звякнул затвором. Нависла жуткая тишина. Дядя Кеша распрямился и медленно повернулся к конвоиру. В утренних лучах солнца ярко блеснули боевые награды. Очкарик ошалело уставился на ордена Славы, свидетельство высшей солдатской доблести. «Не п-п-положено, товарищ…», – промямлил он и вытянулся перед дядей Кешей. «Не п-п-положено…» – повторил совсем тихо. Они уставились друг на друга и, похоже, не знали, что делать дальше. Разумеется, дядя Кеша понимал, – очкарик в данной обстановке действовал по уставу. Понимал это и очкарик. Но и он, и дядя Кеша, будто оба в этот момент вдруг засомневались в уставной незыблемости, будто обстоятельства в конкретном случае имеют какой-то иной, надуставной, смысл.
В тишине все слышали тяжёлое дыхание, это к месту возникшей пробки спешил припадавший на покалеченную ногу начальник конвоя. «Смир-но! – сразу приказал осипшим голосом очкарику, – кру-гом! В хвост колонны – бе-гом!». И очкарик с нескрываемым облегчением выскочил из внештатной ситуации. А начальник, волоча ногу, отошёл к палисаднику, без сил приник к нему. Он сильно побледнел, видимо, в спешке растревожил искалеченную ногу, и она дала о себе знать.
Дядя Кеша понятливо смотрел на него. Потом повернулся к японцам. Чиркнул спичкой. Прикурил. За ним закурили японцы. Колонна стояла.
Дым от цигарок поднимался вверх, замирал в неподвижном утреннем воздухе, как замирают в безветрие столбы дыма из растопленных печек.
Все молчали. Будто разномастное людское племя вдруг задумалось о себе самом, о своих войнах, о мужчинах на войне, о женщинах, о детях – задумалось и наказало себе раскурить трубку мира.
А потом дядя Кеша освободил дорогу.
Начальник конвоя не давал команды «шагом марш», не приказывал «равнение направо», то есть на дядю Кешу.
Но японцы поступили именно так.
Они шли плечо к плечу, руки по швам, повернув как один головы направо, и даже в густой пыли улицы Проездной чётко печатали армейский шаг. И это уже была не толпа пленных. Не рыхлая колонна. Нет. Это строевым шагом шла побеждённая армия, отдавая воинскую почесть победителю.