Людмила Муравьева пишет: «Родилась в Мурманской области в 1952 году, с 2000 года проживаю там же».
***
Лет пять мне, горожанке, пришлось выживать в самом что ни есть настоящем медвежьем углу Пензенской губернии. В эти незабываемые девяностые я научилась косить, ворочать вилами, доить корову, выращивать поросят. Но я не в обиде на свою судьбу. Удивительно, что острые до слез углы непривычного крестьянского быта сгладило время, а память оставила мне аромат цветущей сирени, кипельно-белые вишневые ветви, перезвон колокольчиков и запах свежескошенного разнотравья.
Как-то в июле, намахавшись косами досыта, решили передохнуть. Муж выдернул из рюкзака старенький пиджак, расстелил рядом с невысокой копной, достал воду, хлеб, сало и направился отбивать косы, потому как на верхосытку так и тянет вздремнуть. Вдруг слышим разговор, да такой ясный, вроде рядом беседуют. Прислушались, переглянулись и замерли.
– Клава, Клавка, ну будь ты бабой, ну горю, горю ведь!
Женщина молчала…
– Ну, уступи, чертовка, пожалей мужика!
– Ишь, как тя распирает, окаянный! Дай яму! А я просила, конек на бане сгил, сладь, Витек, ты послухал?
– Да сработаю растреклятый твой конек.
Мужик не унимался:
– Клав, Клав, ей богу, срання всю траву испластаю! Во те крест!
– Не божись, бесстыжий.
– Клавка, слышь, Клавка, силком возьму!
Женщина повысила голос, видать в сердцах:
– Я те возьму, я те возьму, срамотник!
– Вот до лесу дойдем, так сразу.
– Ишь, терпежу нет, озорник!
Глуховатый, но мощный бас то и дело перекрывался звонким женским голосом.
Наконец на скошенный луг выплыла и сама парочка.
– Бог в помощь! – поприветствовал нас цыганистого покроя невысокий мужичок.
– Здрасьте! – приветливо пропела высокая блондинка со взбившимся на ухо ситцевым платком.
Поздоровалась и я, вспомнив, что это Витек Лепехин, работавший когда-то с мужем на мебельной фабрике. Его Клавдию видела впервые.
– Хорошо поработали! В лесу, Володька, тоже твой покос?
– А то! Скосить бы, да волушами на стерню вытащить, да не дал бы бог дождичка, не то все погниет к едреней фене.
Витек почесал затылок.
– Твоя правда, Вовка! Это только небесная канцелярия решает: помиловать мужика иль навалить на него сердечного по самое «не хочу».
– Вот собрались со своей по чернику. А кака к хренам черника, когда чайник закипает с похмелища. Они ить бабы хитрюги. Взяла перваку с собой, поднесла стаканчик для затравки. Да лучше бы и не подносила. Все горит, нутро просит – плесни чудок, а баба ни в какую!
– Выхватил бы заветную, да в бега, не уж бабу не одолеть, Витек!
Голос подала Клава:
– Ой, страсти! Я от него родимого не знаю как отбояриться. Пусть мотает, а я ему и к ужину поднесу и к ночи добавлю, и утром опохмелю.
Витек опустил крепкие плечи, горестно вздохнул.
– Эх, Вовка, друган, как тяжело из запоя выходить, по мне и пробки бы не нюхать, а не то пошло-покатило пятый денек гуляю, остановиться не могу.
– Эх, как хорошо было друг. Не ценили и мебельное в три смены работала, и лесозавод в три смены поохал. Вот те аванец, вот те получка. Все нафиг позакрывали, порастащили сами же у себя. Молодежь в Москву подалась, а нам до пенсии – полтора понедельника, а работы – сам видишь. Вот и доим родителей, да ягодку Клавка до станции носит, литрушка – 60 рублев. Все кака-никака копейка в дом.
Витек жадно затягивался.
– Вот, Вовка, настроеньице с похмелья — сам себе не рад. Рассопливился как глупой пацан, наши батяни по пять лет шинели не снимали и не плакали. А нынче хлеб веют, мякина в глаза летит, небось все устоится. Чо там, все пучком! Живем, хлеб жуем, бабы любят, вишь моя Клавка зубами за меня держится.
Клавка аж застонала:
— Ой тошно, что, бай, тошно! А пустой ты, Витька.
– Я? Да два пальца в рот, да как свисну, девки хороводом закружат!
– Пенек ты неошкуренный, да ты хоть в десять свистни, алкашей соберешь на хохряка стаканчик опрокинуть.
Витька с досады плюнул.
– Вот, лихостная баба, ни осрамиться, ни похвалиться!
Мужики, почти одновременно поплевав в кулаки, затушили сигарки.
– Ну бывай, друг.
– Бывай.
Не спеша поднялась Клавдия, за ней поплелся Витек. Муж долго смотрел вслед удаляющейся паре, потом вытащил из тощей пачки еще одну сигарету.
– Вов, а косы отбивать?
– Да погоди ты, налуза.
Потом прищурил голубые, ставшие еще ярче на загоревшем лице глаза, затянулся.
– Не обижайся, что-то я отяжелел, а может расстроился, не пойму сам. Так, семь копен есть, с лесу три наберем. Все, шабаш, перекусим и домой.
Грабли, косы, отбой, бруски спрятали, взяли вилы, опустевший рюкзачок и налегке зашагали к дому. Солнце поднималось все выше и выше. Внизу на речке плескалась и визжала ребятня.
– А что, Милька, слабо скупнуться?
– Да я без купальника.
– Ну и шут с ним!
Плюхаясь в воде, смывая пот, травяную шелуху и усталость, вдруг вспомнилось, ведь уже июль, а мы первый раз окунулись в речке.
В искрящихся брызгах барахтались ребятишки, лениво позевывая, погонял пуховые облака ветерок, трясла зелеными монетками, будто танцевала ольха, и шумно вздыхал у воды чей-то теленок.
Лето, долгожданное лето. Оно не суетилось и никуда не спешило, отдавая всему живому свет, тепло и радость.