А. Глинн живет в Берлине. О себе написал загадочно: «Выше среднего».
***
Как-то с утра, слегка возмужав, я перешагнул порог своего дома в яркий, с высоченным чистым небом день, с волшебным гудением барражирующих шмелей, с перекликами потутулек, записанных в книжках удодами; с легкими дуновениями, раскрашенными волнующими запахами цветущей лебеды, сурепки и еще чего-то безвозвратно неузнанного; с пушистой гусиной ватагой, шумно переходящей улицу. Синее небо покровительствовало всем и всему, хотелось бежать куда-нибудь, задыхаясь от поднимающейся откуда-то снизу радости за всех и все. В руках у меня была сухая репейная дудка и я вертел ею, подкидывал и ловил. Провожая на безопасной дистанции строгих гусей во главе галдящей стайки, я заметил в дырах плетеного забора на уровне гусиных клювов несколько пар широко раскрытых блестящих глаз. Какой же иллюзионист не желает публики? Никакой. И я сделал несколько шагов вперед, выделывая разные повороты и зависания своей палкой уже на середине улицы. Палка переломилась надвое, не выдержав рискованной протяжки под коленом, пришлось на ходу вносить поправки в представление. Скоро публика тоже освоилась и через какие-нибудь четверть часа уже стояла рядом, сопливая и благодарная, a я жалел, что репей, будучи многолетником, недостаточно надежен для искусства верчения.
Вдруг всех одолело странное беспокойство – нарастающий неровный гул сверху. Поднявши голову, я похолодел – блестящая стальная игла высоко распарывала небо надвое! Бесшумная, опасная, она легко и жестоко резала синеву и только оставленные далеко позади раздвинутые раной половины неба завывали и грохотали от ярости, слишком поздно понимая, что происходит. Небосвод оказался совсем беззащитным, хрупким и был близок к тому, чтобы перевернуться или схлопнуться. Сверху и сбоку от холодящего печенки ужаса еще шевелилась мысль – зачем? Моя публика повалила прятаться под листьями лопухов, я бросил свои палки и полез через погнувшийся ивовый плетень. Сидевший на нем петух спрыгнул в сторону и уже издали прикрикнул на меня. И я его понял — если он, будучи петухом, бежит от меня – значит побаивается, однако совершенно спокоен в страшных техногенных катастрофах, так что же я? хуже, выходит, петуха?
К дверям дома я прибежал уже ровным шагом, а запах свежих лепешек из кухни окончательно вернул прежнее равновесие и мир. Но последовавшие потом домашние разговоры об истребителях, о скорости звука, о реактивных струях лишь смущали и снова наводили какие-то непрозрачные пятна в стройную систему сущего.