«Бесприданница» Московского академического театра им. В. Маяковского оставила странное послевкусие определенно шизофренического толка. Хрестоматийные герои спектакля двоятся – они вроде бы знакомы, но и пугающе новы и непредсказуемы в формате заново переосмысленного, а местами и радикально измененного текста.
Режиссер не стал осовременивать историю, оставив героям милый сердцу очаровательный девятнадцатый век с его мужскими тростями, шляпками от модистки, ослепительно белым кружевным исподним бельем, густыми пароходными гудками над рекой и непременно цыганами. Но буквально всем – Паратову, Карандышеву, Робинзону, Харите Игнатьевне, Кнурову и, разумеется, главной героине Ларисе Огудаловой – режиссер Лев Эренбург бесстрашно и несколько залихватски придумал (точнее – додумал) новую биографию и характер. У кого-то в этой сценической биографии появились новые привнесенные обстоятельства, а иные характеры, напротив, подверглись некоторой принципиальной редукции. Соответственно, в «Бесприданнице» проявились отличные от изначальных психологические мотивы поступков и поведения всех его героев.
Паратова, допустим, неожиданно в начале спектакля кредиторы пытают раскаленным утюгом, угрожая в случае невозврата долга проделать эту же операцию с его возлюбленной. Понятно, что в этом контексте его связь с Ларисой невозможна уже совершенно по другим, неканоническим, так сказать, причинам. А Робинзон у Эренбурга – гей, влюбленный в своего хозяина, а не благодарный за спасение никчемной своей жизни опустившийся актеришко. Друг детства Вася, обозначенный в программке, кстати, просто как «молодой человек» – персонаж сильно пьющий и, судя по всему, именно во хмелю вдруг спаливший только что купленную (и не исключено, что на все имеющиеся деньги) «Ласточку», которая «ни к чему теперь без Ларисы». У Мокия Парменыча с Харитой Игнатьевной в молодости был роман, закончившийся бегством купца в столицу – их историю фактически на новом витке повторяют Лариса и Паратов. Сам же Сергей Сергеич, спасший в пьесе Робинзона мимолетной прихоти ради, но безжалостно оставивший на острове другого ненужного ему человека, у Эренбурга предстает довольно великодушным – второй несчастный островитянин Островского в спектакле не упоминается. И так далее. И так далее…
В результате в постановке Эренбурга не остается ни одного несимпатичного или во всяком случае необаятельного героя. Даже Карандышев (тоже, кстати, «молодой человек» в программке), и тот по мысли режиссера — не ничтожный чиновник, а личность абсолютно равная соперникам.
Но все, все (а не только Лариса Огудалова), обновленные Эренбургом герои вступают в русло знакомой классической истории, объединенные одной общей бедой, даже и катастрофой, имя которой — любовь земная. Режиссером создана густая, плотная, чувственная, чтобы не сказать – физиологичная атмосфера, в которой постоянно плещется, брызжет вода (льются слезы? струится пот? ), мокрая одежда облепляет скульптурно вылепленные тела, атмосфера, в которой раскаленная страсть заставляет героев буквально биться о стены, рвать на себе одежды, корчиться, хрипеть, визжать. Чрезмерно нелепые как клоуны в своих неконтролируемых чувствах персонажи постоянно спотыкаются, цепляются за косяки, ненароком обжигаются, обливаются чем-то, их тошнит, какой-то сор летит и воспалаяет им глаза, даже из револьверов они стреляют по дикой случайности – это тело-предатель не справляется с невыразимой мукой. Именно мукой, поскольку каждый мучительно любит не того и не так, как хотелось бы.
Все оглушительно и громогласно несчастны. Но высказать это мучение даже громкими словами невозможно, оттого, быть может, каждый персонаж у Эренбурга говорит – нет, кричит! — всем телом, и каждому телу дана возможность «произнести» свой пластический монолог – и Кнурову, схваченному в страшные тиски радикулита, и Паратову, временами похожему на молодого дикого зверя, и захлебывающемуся черной безысходностью Робинзону — всем!
…Неожиданно нежная, даже пасторальная сцена, когда после своего падения Лариса приходит к другу детства Васе и просит просто пожалеть ее, внезапно открывает зрителям мир совсем других чувств, другой любви – как в детстве. Тогда можно было любить просто, искренне, радостно и без боли: Лариса и Вожеватов, как когда-то давно-давно, в другой жизни, сидят на берегу реки с удочками, обнявшись, и, придуриваясь, вспоминают милые детские смешилки.
Но нет рая на земле.
А есть искореженные сильными земными чувствами люди. Подкошенные, они как березы на сплаве, что, судя по всему, по замыслу художника-постановщика Валерия Полуновского обозначает великую русскую реку, нелепы (на что годится сплавная кривая береза, на какие такие дела?) и почти безвольны – их, как рок, неотвратимо влечет куда-то большая вода.
И вроде бы спектакль Эренбурга замешан на страстях, если не античных, то почти шекспировских. Рок и судьба. Судьба и рок.
И зритель такого адреналина должен хватить…
Но нет.
Тут – в самые горячие моменты — на сцене появляется небольшая компания музыкантов – скрипочки, гитары, контрабас – и так она вжаривает, и таких наподдает страстей цыганских – ненормальных, избыточных, ненастоящих, что немедленно возникает смутная догадка: а не преувеличил ли режиссер, не раздул ли страсти до немыслимых размеров, не рассмотрел ли хрестоматийную историю через гигантское увеличительное стекло?
Иначе чего они все так орут?
Фото театра им. В. Маяковского