«В какой-то момент Борис вдруг совершенно осмысленно взглянул на меня и, с трудом выталкивая слова, сказал: «Ты… смотришь… как сестра…»»
Публикация Галины Акбулатовой посвящена рано ушедшему из жизни известному карельскому писателю. В эти сентябрьские дни ему исполнилось бы 75 лет.
В начале девяностых по горячим следам я написала рассказ-отклик на уход из жизни Бориса Кравченко, и тогда же под названием «Нетелефонный разговор» он был опубликован.
В конце августа текущего года я вновь вернулась к «Нетелефонному разговору»: 16 сентября Борису Кравченко исполнилось бы 75 лет. Снова перечитала книги Бориса, пересмотрела свои дневниковые записи и… начала писать по новой – с бòльшим уточнением и осмыслением.
«У тебя красивые глаза…»
Знакомство наше произошло стремительно, впрочем, это было в стиле Бориса. Вдруг в союзписательский зал, где только что закончился разгром моей рукописи (я в то время числилась по разделу «начинающих»), входит худощавый, среднего роста и средних лет мужчина с острым, как топорик, профилем, подходит ко мне и, ни слова не говоря, становится на колено и хватает меня за ногу, выворачивая стопу в бок, – и все это в одно мгновение, я и сообразить ничего не успеваю.
Затем мужчина встает и, отряхивая ладони, говорит:
– У женщин обычно обувь снашивается вот здесь, – показывает на внутреннюю сторону стопы. – У тебя новые сапоги, – утвердительно замечает он.
– Новые, – все еще не оправившись от изумления, отвечаю я.
А мужчина, снова бросив на меня цепкий взгляд, бросает небрежно:
– У тебя красивые глаза и блестят, не то, что у меня, тусклые, как веник.
– Веник тоже блестит, – пытаюсь я подсластить пилюлю, уже не обращая внимания на «ты», хотя терпеть не могу скороспелого «братания», принятого в местной литературной тусовке.
Мужчина и впрямь не в лучшей форме: серое лицо, воспаленные, как после бессонницы глаза, запах алкоголя.
– Ага, – усмехается он, – особенно после бани, когда весь измочалят.
Разумеется, я была наслышана о нем, поначалу отвергнутым местным писательским сообществом, но затем обласканном столичными мэтрами, сделавшем в одночасье блистательную писательскую карьеру. Тогда это было особенно модно – из рабочих в писатели. О таких, как Борис, говорили: «Он знает жизнь…»
Чем кончается попытка усидеть на двух стульях, хорошо известно: его не приняла за «своего» ни столичная элита, ни сотоварищи по труду. Для последних он из-за своего «писательства» стал чужаком.
Но до этого еще далеко. Пока Борис – подающий надежды, пока он – на гребне, пока сам себя чувствует едва ли не мэтром (пусть и в местном масштабе), который не прочь поучить «начинающую писательницу».
Чем-то неуловимым он был похож на моего прежде времени ушедшего брата: может быть, этим мрачноватым, с затаенной тоской взглядом, кривоватой усмешкой с прилепившейся к уголку небольшого, четко очерченного рта вечной сигаретой… К тому же они и родились в одни год – 1945 – год Победы. В честь Победы моего «майского» брата назвали «Слава».
Как бы то ни было, но с того самого дня мы стали перезваниваться и переписываться, больше по инициативе Бориса. Хорошо помнится тот неожиданный утренний звонок:
– Что делать? – с трудом выталкивал он слова. – Сердце останавливается.
Я бестолково засуетилась на другом конце провода:
– Нужно немедленно вызвать “скорую”… Я вызову.
В тот момент я не помнила, что живем мы в разных городах.
– Да я сам могу, телефон под рукой… Но… понимаешь… нельзя мне.
– Почему нельзя, почему? – окончательно растерялась я.
– Потому что… Потому что… – в голосе Бориса зазвучали жесткие нотки. – Потому что вчера крепко перебрал, а у меня квартирный вопрос решается.
«Перебрал» – и квартирный вопрос взаимосвязаны. Самый легкий способ снять стресс в той сверхнапряженной ситуации – алкоголь.
Я видела его письменный стол в проходной комнате кравченковской хрущобы. Малолетние дочки не понимали (да и не должны были понимать), что папа писатель, папа «работает», ему нужна тишина. Они играли, бегали, шумели, как и свойственно детям… Да если бы только это. Еще шум от соседей, от проезжающих машин: изоляция ведь минимальная, не рассчитанная на занятия умственным трудом. Так и вспоминаются слова из романа «Танго для жены литератора» моей подруги, курской писательницы Татьяны Горбулиной:
«Для чего такие кухни маленькие, для чего такие стенки тонкие, для чего с утра до вечера эта килька… На, говорят, полтинник, живи, как человек…»
Дьявольская это была задумка – поселить нас в одинаковых человекохранилищах. Те, кто заказывали такие дома, знали, не могли не знать, что скученность помогает стравливать «совков» (как нас нередко презрительно и злобно называет высоколобая номенклатура). Однажды у Бориса вырвалось яростное:
– Кажется, взял бы пулемет – и из окна – тты-тты-тттты-тттты-тттты – и чтоб с нуля начинать.
– Так ведь пробовали уже с нуля.
– Что делать, что делать… – нервничал Борис на другом конце провода.
«Совок» оказался на удивление строптивым: он вырывался из клетки, он бунтовал, он хотел любви и красоты. И мы, совки среди совков хотели написать об этом
Ты и Я
Безумная идея о совместном сборнике возникла на банкете по случаю знакомства членов СП с литературным молодняком (тогда любое литмероприятие непременно заканчивалось фуршетом). Там я и услышала от Бориса пару снисходительных комплиментов о моих рассказах и предложение – писать книгу. Общую. С условным названием «Ты и Я». И, конечно, о любви.
Не раздумывая, я согласилась. Шанса издать свою собственную книгу у меня тогда не было: власть, в том числе и писательская, тотально контролировала издательский процесс и начинающих подпускала с неохотой.
Но спустя месяц (всего месяц!), когда меня достал его очередной телефонный разнос, я засомневалась, что мы сработаемся: слишком уж мы были разные.
Я никогда не стала (не смогла бы) писать о технике, как писал он:
«Димка выключил декомпрессор, включил бендикс, намотал веревку на маховик пускача, рванул…»
Здесь, что ни слово, то загадка для моего женского ума: декомпрессор, бендикс, маховик, пускач…
…и коротко, чтобы «слово было равно мысли», не могла. А для Бориса это было естественно:
«Вокзал маленькой станции. Лето. В зале ожидания сидят рыбаки. Окошко кассы открыто. Скоро должен прийти поезд…»
Кино да и только!
Мой стиль в сравнении с его лапидарным казался тяжелым и неуклюжим:
«…Без всякого стеснения, а, напротив, демонстративно, даже с вызовом – мол, если вы манкируете своими обязанностями, то и я вправе… – он уже с утра стучал на машинке…»
Борис был больше любопытен к внешнему, к зримым деталям окружающей его жизни:
«Далекие огни города были ярки и чисты. Дым из труб поднимался строго вертикально и там, наверху, словно наткнувшись на что-то, расползался…»
Меня в отличие от него больше интересовали извивы души:
«В ту весну он особенно остро, по-звериному чувствовал запахи и краски. Его до слез мог взволновать алый росчерк вечерней зари на небе или обнаруженное им в лесу ажурное, похожее на легкий шар гнездо пеночки-веснички…»
Не знаю, почему, но я часто писала от лица мужчины и о мужчине. Впрочем, и у Бориса были рассказы – от лица женщины:
«Веронике снился сон…/ Снилось будто она босиком, распустив волосы, бежит по широкой дороге…»
Его герои – либо трудяги, либо те, кто по каким-то причинам оказался на обочине. Честность и прямодушие последних часто и были причиной их оставленности социумом. Но рядом с ними, казалось бы, последними из последних, душа не только автора-героя, нередко действующего лица рассказов, но и нас, читателей, заряжалась на добро («Комендант», «Лекарство», «Соль»…)
Я тоже писала о судьбах так называемых обыкновенных женщин и мужчин. И, как и у Бориса, это были случаи из жизни.
Так что общая книга вполне могла состояться. Мой муж, художник Борис Акбулатов идею одобрил и уже через несколько дней показал эскиз обложки.
«Будь моей петардой…»
В тот вечер он позвонил, как обычно, после семи вечера, и без всякого предисловия спросил:
– Где вопросы?
– Какие вопросы? – не поняла я. Мои мысли в тот момент были заняты весьма прозаическими вещами, как-то: из чего приготовить ужин, если все припасы на исходе и денег в ближайшее время не предвидится… К тому же я, кажется, простудилась – ломило кости и текло из носа.
– Такие… – в голосе Бориса непонятное мне раздражение. – Ты же сама сказала: книга – диалог. А чтобы был диалог, нужны вопросы, толчок.
У меня, разумеется, на ту самую минуту ни вопросов, ни «толчка». Да я и не помню, чтобы мы договаривались о чем-нибудь подобном.
– Ты извини, – сказала я, – что-то нездоровится. – Может… – хотела я добавить, «отложим на потом», но не успела.
– Пока, – холодно, без малейшего сочувствия бросил Борис и положил трубку.
Однако на следующий день, как ни в чем ни бывало, позвонил снова:
– Дружище… – (ага, что–то новенькое, значит, меня уже принимают за «своего парня»). – Я тебе послал два письма, довольно серьезных.
– Может, не читать? – нехотя съязвила я, еще не простившая вчерашнего.
– Смотри сама, – вежливо, даже чересчур вежливо ответил Борис. Прямо-таки мурашки по коже от его вежливости. – Я там написал, что не хочу зависеть от твоих настроений.
Ну и ну!
– При чем здесь настроение! У меня была температура.
– И все равно.
– Что значит – «все равно»? – возмутилась я. Нет, что ни говори, а мужская логика выше моего понимания. – Разве у тебя не бывает?
– Не бывает, – жестко сказал Борис. – Я пишу каждый день. Не рассказ, так письмо, не письмо, так какую-нибудь почеркушку. Если пропустишь, потом трудно начинать.
– У меня по-другому. У меня дом, дочь…
– Ну, милая… – голос Бориса был до обидного снисходителен. – Не могу же я влезть в твою шкуру!
– А надо бы… – пытаюсь я перейти в наступление, но как робко, с дрожинкой в голосе: вот что значит – тысячелетие при «господине».
– Я не Бог.
– Зато ты писатель.
Этот короткий разговор уже вымотал меня… И как только могла согласиться… Ведь говорили же мне, говорили… Слишком уж он раздражен, слишком нетерпим…
Вечером, уже лежа в постели, я обдумывала письмо-отповедь:
«…Мое «больное» ты пропускаешь мимо ушей…»
И тут же ловила себя на слове, он ведь и о своем распространяться не любит, разве что мимоходом, вроде: «Вчера упал с крыши… Выбил передние зубы…» – «С крыши?!» – Но Борис тотчас перевел разговор на другое. И в который раз я ловила себя на мысли, что он – стопроцентно мужская особь, причем, особенная, российского «разлива» и потому слышит только «глобальное», не воспринимает мелочей. Но, возможно, он и прав, пропуская сквозь изобретенную им самим сеть текучую жизнь: крупный улов остается, мелочевка уходит. Иначе можно пробарахтаться в этой мелочевке до конца своих дней, но так и не дойти до сути.
Я открываю московскую книгу Бориса «Такая вот история», читаю рассказ «Время» – о судьбе женщины, потерявшей мужа и сына:
«…Коротенькое «пи» слилось с уверенным боем часов. Бум-м! И понеслось неизвестно куда, без возврата. Бум-м! И не было в их бое злости, а полное понимание ее, Вассиного горя, и чудилось ей, что часы как бы извиняются перед ней, как бы говорят: а что сделаешь, Васса, что сделаешь… Жизнь такая…»
Да, жизнь такая.
…И через несколько дней:
– Будь моей петардой!
– Что-о-о?! (С ума сойти… «Петарда…») С чем это едят?..
– Не знаешь? – удивился Борис, словно бы речь шла о зубном порошке. – Это такое устройство на железной дороге, для предупреждения аварий.
– Однако… – оскорбилась я, уяснив, что романтически-итальянским здесь и не пахнет.
– Да перестань… Я к чему это… Мне завестись нужно, понимаешь? А то ничего не пишется.
– Не собираюсь…
– Совсем забыл! – весело и резко перебил Борис. – Вчера рассказ написал. Встречаются двое, проводят вместе ночь, но праздника не получается. Я тебе на днях его вышлю.
Вскоре получила рассказ. Он так и назывался – «Праздник». Как и во многих других «любовных» историях Бориса, ни у мужчины, ни у женщины нет имени. Просто Он и Она. И это, наверно, сто первый вариант не-встречи. Что-то случилось, что-то могло случиться, но не случилось… Только мечта или сон приносят встречу с Нею – нежной, женственной, нетребовательной.
Борис был точен в деталях, но настроение женщины, ему, по-моему, не удалось передать. На полях рассказа написала свои замечания. Но знай я, чем это закончится, я бы к нему не притронулась, отделалась бы банальным – «нормальный рассказ».
Он позвонил тотчас после получения письма, как всегда, поддавшись первому импульсу. И чего только не наговорил в гневе! И кто я такая (в отличие от тебя я не член СП) И что мои рассказы в сравнении с твоими… И вообще, своим ли делом я занимаюсь… «Твое дело ставить запятые – и всё!»
Да, с пунктуацией и орфографией у него было неважнецки: университеты проходил в интернате (рано остался без матери) и «в людях» (армия, Урал, Сибирь…), за плечами была всего лишь вечерняя школа. Но это не повод срываться на другом! И я села за ответ.
…Передо мной лежала его книга «Среди людей». На мой взгляд, довольно слабая, слабее даже первой, о чем я никому не говорила, тем более, самому автору. Но теперь руки были развязаны, и я писала о слабом словарном запасе «лучшего молодого писателя страны»; о том, что он пользуется одними и теми же красками: «хмыкнул, хохотнул, процедил, огрызнулся, буркнул…» – и чуть ли не на каждой странице «раздраженно»…
Впервые мне пришла в голову мысль, что, похоже, Борис был очередной фишкой столичных литдеятелей. Его раскручивали, внушали, что он надежда советской литературы, как же – экзотика, из глубинки, работает на бульдозере и при этом еще пишет (!) И, кажется, он не устоял, поддался дурману.
Вообще, стоило ли Борису ехать на этот съезд (VII всесоюзное совещание молодых писателей, в котором участвовал Борис Кравченко, состоялось в 1979 г.)? Нужны ли такие тусовки писателю, не лучше ли самому себя растить? Да, лучше. Но для того, чтобы оказаться на слуху и на виду, чтобы печатали в столичных журналах и в издательствах, важно появляться на тусовках. Такая жизнь.
Но тогда почему из редакций журналов, расхватавших рассказы Бориса после совещания, потом пошли сплошняком отказы? Это ему-то, признанному «талантливым» самыми известными писателями страны. Почему его земляк и также участник того самого седьмого совещания начинающий критик Владимир Бондаренко, уже публиковавшийся в столичных изданиях, ни словом не откликнулся на успех кондопожанина? Хотя речь шла не просто о талантливом прозаике, а о писателе из его любимой Карелии. Почему, наконец, не приняли в члены СП даже тогда, когда у Кравченко вышла вторая книга? Только ли из-за покровительства Юрия Нагибина?
Это возможно, т.к. Нагибин считался «западником», а в приемной комиссии СП были в основном «почвенники». И, наверное, они могли из-за неприязни к мэтру «отсеять» «человека Нагибина». Но ведь и среди «почвенников» у Кравченко были покровители: известные писатели Сергей Воронин, Владимир Крупин…
Крупин-то и написал в ЛГ, имея в виду в том числе и Кравченко: мол, «похвала убивает» и для начинающих «полезнее кнут, нежели пряник».
А слова Нагибина в знаменитом «Открытом письме» Кравченко, где он московский успех Бориса теперь называл «шумным, эфемерным»…
…Письмо Борису я не отправила. Запал ушел.
Зачем пишут книги?
Целую неделю Борис молчал. А на выходные приехал в Петрозаводск по каким-то своим делам и пришел к нам домой.
Он обменялись с моим мужем крепким рукопожатием (муж симпатизировал Кравченко: во-первых, они были тезки, а во-вторых, оба относили себя к сословию мастеровых: только один стоял у офортного станка, а другой сидел в кабине бульдозера) и сходу стал жаловаться на меня :
– Представляешь, сначала она соглашается, а потом у нее нет настроения… Нет, ты скажи, скажи ей, что ты делаешь, когда у тебя нет настроения… Вот я, к примеру, беру белый лист, прикалываю к стенке и смотрю на него до тех пор, пока чертики в глазах не забегают… Пока не увижу что-то такое, о чем захочется написать…
Да, я знаю это булгаковское: «что видишь, то пиши, а чего не видишь, не пиши…» И ты пишешь именно о том, что видишь. Во сне. Или в мечтах. Ее – и отношения с Ней, которые ты, я почти уверена, моделируешь, Как в рассказе «Утром». Придумал бесплодную женщину и ее мужа, жаждущего ребенка, сына – продолжателя рода. С вечера муж собирается вроде бы в командировку, но жена знает, что к другой – плодной. И в этом она не может винить мужа, с мукой проводит бессонную ночь в ожидании развязки – утра. Но утром… Утром он вдруг отменяет командировку. Остается. Пусть придумано, но напряжение чувств удалось передать. Это, наверное, главное.
Я вожусь на кухне, а Борис продолжает:
– Одну книжку выпустил, другую… Ну и что? В этом цель, что ли?
Наверно, у каждого – своя. Для меня книга – это скорее способ общения. Общения с ушедшими и живыми. Я ищу контакт и счастлива, когда нахожу его, как например, в словах Германа Гессе: «Допустим, мои книги – не самостоятельные произведения искусства, допустим, это варварская попытка соединить несоединимое, заведомо обречена на неудачу, – но они ведь имеют субъективную, ценность, являются попыткой выражения души, которая чувствует, страдает, ищет ответы сейчас, в наше время…»
Почему-то я была уверена, что Борис знает свою писательскую цель. Не может не знать после «Третьего дня пути» – одного из моих любимых рассказов – притчи о жизни и смерти и об отношении к этим узловым понятиям «цивилизационного» человека – седока и природного – каюра Айкона.
Для первого собственность всё – даже жена, и он жестоко расправляется с ней и убивает того, кого она полюбила. Для Айкона жизнь всякого человека, даже того, кто нанес ему боль, священна.
Рассказ короткий, всего три страницы и композиция самая простая – диалог, а каждый раз, перечитывая, находишь новые смыслы. Но главный – не убий! Хотела как-то спросить Бориса – откуда каюр, тундра, чум… Слишком уж далеко всё это от Карелии. Потом вспомнила – он же работал в Сибири.
…Я мечу угощенье на стол, а Борис переходит на бытийно-бытовое:
– … Вчера принесли счет за переговоры… Мама миа! За голову схватился… У себя в городе не с кем переговорить, ни одной души, вот и звонишь… И сколько врагов иногда наживаешь за один вечер…
И в мою сторону:
– Я ведь не одной тебе такое говорю… Кстати, отчего ты мне не звонишь? Все я да я.
– Понимаешь, – мямлю я, – суета, дела…
– Какая еще суета, – ворчит Борис. – Телефон под боком, набрала номер, так, мол, и так, два слова, всего делов-то.
– Да, да, – отзываюсь я, хотя знаю, что вряд ли скоро и вот так, без причины, наберу его номер. Ну позвоню, скажу «Привет! Как ты там?». И он ответит: «Привет! Я нормально, а ты?» И что? Звонить ради этого?
Счет за одиночество
После этого визита все пошло по-старому: обмен рассказами, нервные обсуждения.
«Не верю, – разоблачал Борис мой очередной «женский» рассказ о вологодской крестьянке, впервые побывавшей по путевке на южном курорте и не поддавшейся «греху». – Я по деталям, по всей обстановке докажу, что женщине нужно немного… Ей нужно… сильный в любви мужчина и перспектива – мужняя или собственная… И тебе… Тебе тоже… Все вы одним миром мазаны!»
Я молча положила трубку. И теперь я так буду делать всегда. Потому что… Ну не волновало меня больше его мнение так, как волновало раньше, когда я поверила столичным, что он «лучший…».
Прошла неделя, другая… Вдруг муж зовет к телефону: «Тебя…»
Как ни в чем не бывало, без «привет» или «здравствуй» раздается:
– …Рассказ пишу. Про одинокого старика. Смысл такой… Он звонит по телефону тому, другому, пятому, десятому… Но всем некогда, все спешат, слушают старика вполуха, а он все равно звонит каждый день. Через месяц приходит счет… Знаешь, какой? – выдерживает Борис многозначительную паузу.
– Какой? – безучастно поддерживаю я разговор, прижав трубку к уху и продолжая помешивать кашу: про телефонный счет я уже слышала, только не старика¸ а самого Бориса.
– Счет за одиночество, – эффектно заключает Борис и отчего-то, словно почувствовав мою отстраненность, начинает горячиться. – Сейчас все про милосердие толкуют… А кто видит этого старика? Он звонит из дома, из автомата, с почты… Одним словом, отовсюду, где есть телефон…
– Сейчас даже из самолета можно позвонить, – машинально добавляю я. – В «Известиях» прочитала.
– Вот-вот, – обрадовался Борис. – Летишь, к примеру, а в голове черт-те знает какие мысли. Дескать, сейчас ты в воздухе, а через минуту – все, следа не останется… И вот я из самолета звоню знакомым…
– Кто звонит? – теряю я нить разговора.
– Ну старик же, – сердится Борис моей непонятливости.
– Ты забыл еще про телефон доверия. Почему старик не звонил ни разу по этому номеру?
Борис молчит, а потом совсем детское недоумение в голосе:
– Но ведь в нашем городе нет такого телефона.
– А может, старик живет в другом городе.
Снова пауза, и Борис устало отвечает:
– Не хочется звонить туда, где тебе отвечают по обязанности.
И тут наконец я услышала его: ведь среди тех, кто отвечал Борису «по обязанности», он мог бы назвать и меня.
– Это будет хороший рассказ, – сказала я
Про себя же подумала: и почему в его книгах так много одиноких стариков? Что было не так в их жизни? Может, в чем-то и сами виноваты? Но это тема скорее для романа. А на роман Борис не тянул. Главное в его рассказах – вызвать сострадание к бедным, болящим, оставленным… И неважно – как они прожили жизнь. Сегодня им надо помочь.
Уроки Москвы
Нашу заявку о совместной книге в издательстве (тогда еще – госиздательстве) приняли настороженно. Мы ломали голову над тем, как бы склонить главреда на нашу сторону. Нужно, решили мы наконец, чтобы предисловие написал один из «мэтров». Скажем, Юрий Нагибии, благоволивший к Борису, у которого он бывал и дома.
Я хорошо запомнила рассказ Бориса об обстоятельствах этого знакомства. Он тогда посылал свои рассказы в журналы и газеты, но чаще всего его ожидало либо молчание, либо суровое, безапелляционное суждение, вроде: «Молодой человек, это нельзя назвать рассказом…» Однажды, ни на что особенно не надеясь, он послал рукопись Нагибину. Почему именно ему? А мог ли он кому-то послать еще после нагибинского «Зимнего дуба»:
В этом рассказе Борис узнал себя – свою сердечную ношу:
«Ефросинья заснула и не слышала, как Прокл несколько раз поправлял на ней одеяло, как долго стоял у окна и задумчиво смотрел на уходящее солнце, как осторожно поглядывая на нее, поднял гирьку часов, как лег, не раздеваясь, лицом к ней, чутко прислушиваясь к ее дыханию…»
Это из рассказа «Двое» – о муже и его тяжело заболевшей жене.
…Нагибин откликнулся неожиданно быстро. Хотя наверняка таких рукописей мэтру приходили горы. Сомневаюсь, чтобы он их читал. А тут… каприз судьбы – из всей горы выхватил именно рукопись Бориса и, видимо, сошлось – тоже почувствовал родственное в коротких рассказах Бориса. Ну и пожелал дать шанс рабочему парню из российской глубинки. Благодаря Нагибину, Москва, пусть и на мгновение, но заговорила о Кравченко – «перспективном», «из гущи народной…»
«…Пришел в Дом литераторов, как условились, – со вкусом рассказывал Борис. – Он в углу сидит, за столиком, я его сразу узнал. По телевизору показывают – вроде мощный такой, а на самом деле – маленький, только голова большая. Подзывает меня кивком, приглашает за стол. Я так, мол, и так, денег у меня на рестораны нет. Он отмахнулся, взял вина, шампиньоны в горшочках, икры черной. Я смотрю, как он ест, и стараюсь так же. А он икру отодвинул, не притронувшись. И тут я не выдержал: «Как икру едят?» – спрашиваю. Он говорит: «За границей ее уписывают ложками…» Ну, я и стал уписывать ложкой…»
В этом месте мне показалось, что Борис на ходу сочиняет рассказ про некоего провинциала, впервые приехавшего в столицу и прикинувшегося на всякий случай Ваней-простотой: сирому да убогому каждый рад помочь.
– …Я ему и скажи: «Вот вы говорите, нравятся вам мои рассказы, а вы помогите опубликоваться…» Он: «Шанс есть, попробуем…» Поехали на другой день в Союз писателей, подходим там к одной даме. Он ей: «Нужно сделать этому парню вызов на совещание. Если его не будет, то и я не буду вести семинар…» С этого совещания и началось… Я вошел тогда в десятку лучших…» – похвастался Борис.
«В десятку лучших…» Так мог сказать только человек, не закаленный культурой и образованием, посчитавший за путь к успеху правила той игры, где делаются ставки и идет подковерная борьба за должности, звания, гонорары и где искусство слова занимает далеко не первое место.
Наверное, поэтому я и не дождалась «глобального» о знаменитом писателе – ну, там, мудрые мысли, необыкновенные суждения… Бориса, неимущего пролетария, потрясло другое:
– Мама рòдная! Ну и дачка у него! Две машины – на одной жена ездит, на другой он сам. Шофер… Ты знаешь, сколько у него стоит день? Моя месячная зарплата! Библиотека… Киплинг весь, представляешь – Киплинг! (Я так и не узнала, чем для Бориса был Киплинг, почему из всей нагибинской библиотеки он выделил именно его). Он меня винами угощал – я таких не то что сроду не пробовал – не видел! Думал, стопочку выпью и – ни-ни. Куда там!..
Наверное, это и послужило поводом для появления следующих строк в «Дневнике» Нагибина, опубликованном в 1996 г.
«На днях приезжал Борис Кравченко. Худшие мои опасения начинают сбываться. Как и следовало ожидать, он настоящий алкоголик…»
Борис и сам не скрывал, что крепко захмелел:
«…На остановку автобусную иду, еле ноги переставляю. Вдруг нагоняет меня машина, окликают: “Вы человек Нагибина? Садитесь, подвезу…” – “Еще чего! – разозлился я. – Я сам по себе…” »
По-моему, этот фрагмент очень хорошо говорит о Нагибине, переживающего за писателя из «глубинки», чувствующего за него ответственность. И, на первый взгляд, непонятно – почему «разозлился» гость? Но «картину маслом» он сам дописал в последующем своем откровении:
«Я хочу жить сейчас, понимаешь – сейчас! А не в каком-то светлом будущем… – едва не кричал он. – Хочу иметь машину, нормальную квартиру, дачу…»
То есть, как у Нагибина.
И вот парадокс: по жизни Борис был обычный смертный с – обычными, житейски понятными желаниями, пусть и превышающими его возможности, и житейскими же приспособлениями. Он с удовольствием рассказывал, как обхитрил работодателей, СП и Литфонд, и они все оплачивали ему больничный. Выходила приличная сумма. Не то в его рассказах. Здесь он лепил героев из простодушных, бесхитростных людей, презирающих комфорт и деньги. Антигероями же становились те, кто хотел заработать лишнюю копейку. Как, например, в рассказе «Разные люди», где некто Гришаков просит своего соседа Родиона разрешить ему посадить картофель на его огороде, мол, все равно «земля пропадает». И вот какой интересный диалог происходит между ними:
Родион: «Сам посажу».
Гришаков: «Да ведь не посадишь, который год это говоришь».
Родион: «Ну и не посажу. Тебе все равно не дам».
Гришаков: «Почему?»
Родион: «А потому, что ты, сволочь, потом эту картошку на базаре по рублю килограмм продавать будешь!»
«Ну и что, удивился Гришаков. – Люди же берут».
Родион: «Пользуешься тем, что у них нет?»
Гришаков: «А почему бы и не попользоваться. Я же их не заставляю…»
Герой-повествователь, еще одно действующее лицо рассказа, явно на стороне Родиона, по крайней мере, он не возражает, когда Родион обсуждает с ним Гришакова:
«– Живут же гады!.. И ведь не зацепиться за него! Все делает своими руками, все по закону, да еще и на Доске Почета!»
«– Серьезно?!» – не может поверить повествователь, т.к. ему тоже почему-то несимпатичен Гришаков.
Родион: «Серьезно. Работает он хорошо… с начальством никогда не ругается . А что еще надо? Тьфу! Теперь не заснуть…»
Как бы повел Борис себя в девяностые, когда членам СП перестали оплачивать больничные и ушли в Лету фантастические, по нынешним временам, гонорары, трудно сказать. Дневники Пришвина, только начавшие выходить в те годы, Борисом, естественно, не были читаны, и он не знал мнение классика, что «литература начнется тогда, когда занятия ею станут невыгодным делом». В материальном, конечно, смысле.
До девяностых Борис не дожил. А в восьмидесятые, если случался особенно большой гонорар, он ехал за ним в Москву, о чем рассказывал с юмором:
«…Зажал деньги в кулаке, стою в раздумье перед редакцией. Вдруг, откуда ни возьмись, – такси. Выпархивает оттуда девушка. Не то чтобы красивая, но приятная, как ты. И ко мне: «Не разменяете ли вы мне сотенную?» Отметил акцент у нее небольшой, она словно бы поняла это, заулыбалась: «Булгарка я, булгарка…» Ну, булгарка так булгарка, хотя здорово на русскую смахивала. Я ей все деньги, как есть, и отдал, меняйте, дескать. Она деньги-то взяла, посмотрела на них с сожалением и говорит: «Мне бы помельче», – и назад отдает. Я сгоряча сунул их в карман, а как в гостинице стал считать – батюшки, надула-таки. Вот она, Москва-то…»
Нагибину о нашей книге Борис так и не написал. Мол, он белая кость, лучше обратиться к Сергею Воронину «Он из наших, простых… Он поймет…»
Но, кажется, и ему не написал.
Тайна любви
Издательство попросило представить рукопись. Но рукописи как таковой до сих пор не было. Борис обвинял в этом меня и причину видел в моей разбросанности, в моих так называемых «уходах».
Отчасти он был прав: в то время я вела что-то вроде кружка самодеятельных авторов (в основном это были женщины). Они приносили и присылали мне свои рассказы, я их читала и давала посильные советы. Но чаще, увлекшись, особенно, если улавливала у автора нотку искренности, дописывала, а то и по новой переписывала рассказ. И не было случая, чтобы авторы были недовольны, напротив, очень благодарили.
Борис возмущался:
– Это Горький придумал – делать писателей. Тебе-то зачем?
Действительно – зачем? Может, не до конца реализованный материнский инстинкт?
Вскоре он задал мне очередную трепку:
«Рассказ твой прочел несколько раз… Убей меня, но я не понимаю, что она полюбила в этом своем любовнике? Склонность к разврату? Смелость суждений? Как мне кажется, этого мало для любви, хотя для такой дамы, которую ты описала, вполне достаточно…»
«Отчего ж – “такая”? – мысленно возразила я. – Нормальная, к сожалению, одинокая женщина. Ах, да, она не соответствует твоим представлениям. Сомневаюсь – твоим ли? Скорее, позаимствованным из книг…»
Его новый рассказ – размышления трех мужчин о любви и кровати. Один из героев, в котором я без труда угадываю автора, не может смириться с наготой любви. Такую любовь он отрицает, говорит о ней скороговоркой, только бы быстрее, быстрее о главном, а главное – это тайна. Тайна любви.
Похоже, ее он разгадывал всю свою короткую жизнь.
«– Айкон, ты жену любишь?
– Хе-хе, хорошая жена.
– Ну вот, скажем, пошел ты на охоту. День ходил, два ходил, три ходил. Добыл много песцов, устал, замерз, домой пришел. И вот ты пришел домой, а в твоем чуме с женой другой охотник. Что бы ты сделал?
– Что? Однако снял бы малицу, у огня сел. Сказал бы жене: «Накорми собак». А потом сказал бы: “Дай мне мяса и чаю: я устал и хочу есть”. Потом бы я ел, а жена смотрела бы на меня. А потом бы я лег спать и спал бы очень-очень долго…» («Третий день пути»)
Какая тонкая вещь! Какое проникновение в психологию северного человека! И как много говорит о глубоко запрятанных переживаниях каюра это «…и спал бы очень-очень долго». «Очень-очень» – это чтобы заспать, не слышать боль обманутого чувства.
«Ты… смотришь… как сестра…»
В конце мая 1989 года я пригласила Бориса на первый съезд женщин-литераторов российского Северо-Запада, в организации которого я принимала непосредственное участие.
Он был хмур и более чем когда-либо раздражен (уже давала о себе знать притаившаяся болезнь). После фуршета по случаю закрытия съезда, упрекал: «Почему выступил он (зампред СП), а не ты?»
Мне было все равно: съезд удался, и это было главное, о чем я и сказала Борису. Он взорвался: «Ты пахала, а он приписал твою заслугу себе».
«Да еще и похвалил, – усмехнулась я про себя: “Молодец, что не высовываешься…” »
Но если честно, меня больше занимало другое. Та, которую я считала своей подругой, чьи рассказы по многу раз редактировала и чью повесть выстраивала, чтобы достойно представить для обсуждении на секции детских писателей, чуть не сорвала это обсуждение. Она решила, что общение с московской писательницей, руководительницей секцией прозы, для ее будущей литературной карьеры гораздо важнее. А ведь, на той, другой секции ее ждали, люди готовились, читали повесть… Были приглашены профессиональные литературоведы… Конечно, я сделала все, чтобы обсуждение состоялось. Но поступок «подруги» восприняла как предательство.
Борис отнесся к моим переживаниям равнодушно: «А я что тебе говорил…» Потершись в столичном литературном мире, он твердо усвоил: мужчины в этом мире не братья, а женщины не сестры.
…Я не знала тогда, что жить ему оставалось считанные месяцы. И, кажется, одной из причин, ускорившей преждевременный уход писателя, была его готовность совмещать две вахты – одну на бульдозере (ради семьи) и вторую – за письменным столом (ради себя). Но это возможно лишь по молодости. А в сорок лет, чтобы не надорваться, нужно либо полностью отдаться письменному столу, либо отказаться от него. Такой выбор перед Борисом даже не стоял: для него важно было и писать, и обеспечивать семью. В конечном итоге это стоило ему жизни.
Осознавал ли он свой уход? Даже, увидев его в «палате смертников», я была уверена – нет, не осознавал. Уже почти не жилец – обглоданная болезнью плоть, затуманенный наркотиками взгляд, с трудом возвращавшийся к реальности, – он надеялся, он требовал, он напоминал о себе каждую минуту – врачам, соседям по палате… – стуча из последних сил в стену.
В какой-то момент Борис вдруг совершенно осмысленно взглянул на меня и, с трудом выталкивая слова, сказал: «Ты… смотришь… как сестра…»
В эти мгновения перегородка, стоявшая прежде между нами и называемая «пол», – окончательно рухнула: Борис более не был для меня непонятной особью, несущей мужское агрессивное начало. Перед его страданием, желанием жить, когда каждая непораженная клеточка тела сопротивлялась уходу… прежние мои обиды и претензии казались столь же мелкими, как и узкомедицинская точка зрения на пациента в «палате смертников».
«Я умер летом…» – читала я на девятый день прежде не публиковавшийся рассказ Бориса.
Говорят, плохая примета – писать о смерти, вроде того – как бы не накликать… Не знаю, так это или нет, но Борис словно подводил итоги в этом рассказе: «Я, кажется, недаром прожил жизнь…» И последняя фраза – «Я еще вернусь…»
И он вернулся… Стипендией имени Бориса Кравченко, учрежденной в 1994 г. членом ассоциации писательниц «Мария», поэтом Людмилой Кочегановой на собственные средства. Благодаря премии имя Бориса зажило благодарной памятью в творчестве талантливых писательниц: Эллы Орешкиной (Москва), Лидии Тепловой (Вологда), Натальи Лаврецовой (Пушкинские горы), Татьяны Геркуз (Пермь). Вернулся сборником рассказов «Письмо» (1995 г. и тоже с участием Людмилы Кочегановой) и воспоминаниями современников «Жил в Кондопоге писатель» (2005), телевизионным фильмом в моей авторской программе «Комната для сестры Шекспира», малыми кравченковскими чтениями в кондопожской районной библиотеке, которая теперь носит имя писателя…
Что касается нашей общей книги – она так и не состоялась. Ведь совместные книги случаются с теми, у кого есть общая история. У нас ее не было да и не могло быть. Потому что Борис был моим братом, а я ему – сестрой.