Тарковский, Моцарт экрана

С волнением прохожу через ворота в кладбищенской ограде,  словно  символизирующей границу между жизнью и смертью, на территорию русского  православного кладбища. Что сразу бросается в глаза, нет привычного пейзажа с покосившимися крестами и стёртыми надписями на заросших бурьяном плитах, что на российских погостах всегда навевает меланхолию.  Нет кладбищенского сумрака, запущенности, безликих могил с поминальными стаканчиками и кусочками хлеба, оставленными кем-то по-христиански. Здесь все могилы ухоженные, чистые памятники. Приходят на память стихи Роберта Рождественского:

Бреду вдоль длинных рядов могил, от памятника к памятнику, словно по музею надгробных скульптур. На ходу вчитываюсь  в надписи, выполненные нарядными шрифтами с декоративной вязью. Иные надписи заполняют целые надгробные плиты стихотворными эпитафиями, доверительными, интимными как листки из альбома. Часто встречаются имена известных писателей, поэтов, артистов, художников…  «Нет ничего прекрасней нашей России. Мы это знаем, мы спим  на чужбине», — зацепила глаз надпись на одном из надгробий.

В глубине кладбища заливисто возрадовалась жизни какая-то птица,  вернув меня в реальность.  Я побрёл в сторону весёлого пения местной пташки — единственного признака жизни в этом царстве мёртвых. И там, невдалеке от множества могил, обозначенных ровными рядами одинаковых белых крестов, взгляд мой  зафиксировался на памятнике, выполненном в виде холма с крестом: Голгофа и крест.

На надгробии начертано: АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ. Ниже две даты:  4.04.1932 и 29.12.1986, а между ними тире, словно короткая плёнка, на которой кусочки судьбы его жизни, что была полна внутренних трагедий, трудностей, а далее лаконичная, но о многом говорящая надпись:  «Человеку, который увидел ангела».

Ноги стали будто набитые ватой. Присаживаюсь на каменную скамеечку возле последнего пристанища Художника, достигшего расцвета сил и умершего в тот момент, когда он так много ещё мог дать  миру…  Словно боясь вспугнуть  голос, зовущий меня вернуться  к воспоминаниям, в пышной листве кладбищенского дерева,  рядом с надгробием, вспорхнув, умолкла щебетавшая птица.

И вспомнилось. 5 апреля 1986 года я  смотрю по телевизору встречу мастеров искусств с корреспондентами. В ответ на вопрос иностранного журналиста «Насколько тяжела для искусства страны потеря таких крупнейших художников с мировыми именами, как Тарковский и Любимов?» мой любимый артист, земляк, народный артист  Михаил Ульянов, до того вполне корректный, внезапно срывается на крик: «Они потеряли чувство реальности, …никто не позволит им диктовать нам (кому «нам» не уточнил. — И.Д.) …это их личная трагедия …в России таких много»…

И снова воспоминание.

Промозглый вечер. Сыро и мрачно. Небо посыпает какой-то гадостью. С трудом изловив такси, добираюсь до отдалённого района Ленинграда, где в окраинном кинотеатре на последнем сеансе  извлечённый из сундука идеологического спецхрана третьим экраном прокручивается фильм «Андрей Рублёв».

С полной уверенностью, что в такое позднее время, да еще на задворках города, никто, кроме меня, не придет, приобретаю билет – последний! Вхожу в душный, забитый до отказа просмотровый зал. Такое скопление желающих посмотреть фильм в столь поздний час убедительно демонстрировало расхождение между официальной позицией власти в отношении кино и пристрастиями людей. Протискиваясь к своему месту, мысленно отмечаю: «Задвинутость фильма на малый экран по команде сверху только повысила к нему интерес». Погас свет.

В запечатленном на пленке и проецирующемся на экран действе стало просвечивать нечто большее, чем кино. Воспитанный на  фильмах с их «идейностью и правдивостью» я впервые столкнулся с таким уровнем философской символики, внешней формы и внутренней глубины. И болью, одной из составляющих творческого дара.

— Ты оказалась права. Тарковского  можно смело ставить рядом с Бергманом и  Феллини, – с интонацией человека, признающего своё поражение, говорит пожилой мужчина, помогая своей спутнице подняться со стула.

–  Причем здесь Бергман и Феллини? Он русский художник. Он наш, Моцарт экрана! — возражает женщина.

… В кроне дерева сквозь буйную особой кладбищенской сочностью зелень умолкнувшая было птаха вновь начала свой щебет. И нашел ностальгический приступ, захотелось окунуться в прошлое.  Время стало бешено раскручиваться назад. Казалось, давно погребённый временем в моём подсознании всплыл берег молодости, пятидесятые – шестидесятые, эпоха так называемой оттепели, вернее её конца. Удивительный период жизни. Время, когда интуитивно учился смотреть в себя. Зачитывался запрещенной литературой — «САМИЗДАТ». Слушал — записанные на магнитной пленке песни Булата Окуджавы, все враждебные голоса: «ГОЛОС АМЕРИКИ», «БИ-БИ-СИ», пробивающиеся сквозь поры «железного занавеса» через воющие заслоны.

…В короткую пору зрелой весны, после долгой сибирской зимы, вооружившись парой бутылочек водочки, переполненные каким-то беспокойством, тоской по чему-то неизведанному, с  моим другом, театральным художником Юркой Богоявленским мы отправлялись бродить по окраинам  Омска. Начинали поход свежим утром в час, уходили подальше от гулких центральных улиц и шли в провинциальное спокойствие,  туда, где с громким лаем носились по дворам собаки, недовольные нашим появлением. Мы наугад подходили к какому-нибудь дому, вежливо стучались в окно или калитку. Усмиряя верного сторожа, выходил хозяин или хозяйка, чаще старики да старушки. Извиняясь,  мы смиренно просили кружечку или стаканчик. И выносился стаканчик, а к нему солёный огурчик, квашеная капуста, грибочки…  Торжественно разливали по грамульке себе и хозяевам. Редко кто отказывался. И завязывался разговор о житье-бытье, об одиночестве. В этих исповедях стариков мы порой познавали такое, в чём, вероятно, и заключается смысл жизни.

Завершали же мы свой поход, этот целительный ритуал, до вечерней переклички ворон, на неухоженном, чудовищно запущенном Казачьем кладбище. Пройдя  укрытой прошлогодними листьями тропинкой, через пролом в кладбищенской ограде, устраивались рядом со стоявшей в центре вечного покоя Церковью Всех Святых. Расположившись в окружении могильных плит, у большого креста с распятием, в тихом молчании допивали остатки водочки. Смеялись громко, беззаботно. Мы были молоды и так далеки от понимания конца пути…  Мы просто радовались жизни.

А затем наступало мгновение, когда не хотелось говорить.  Атмосфера становилась такой, какой подобает ей быть на погосте. Юрка извлекал из кармана карандаш с блокнотом. И в этот раз, положив блокнот на колени, пристально вглядывался в архитектуру церкви, с красующейся на высокой, обшарпанной деревянной двери новенькой казённой табличкой: «ХРАНИЛИЩЕ ОМСКОГО ОБЛАСТНОГО КИНОПРОКАТА».

— «Октябрёнок у порога говорил: «Не верю в Бога! Хлеб даёт нам не  Христос, а машины и колхоз!» – продекламировал  он. — Вот ведь незамысловатая табличка, а придаёт кладбищу живой оттенок. Вокруг тлен и запустение, а она будто парит! – и не отрываясь от карандашного наброска, вдруг  спросил:

— Сценарий прочитал?

— Только-только начал.

— Поторопился бы.  Люди же ждут.

Юрка интересовался сценарием «Андрей Рублёв», напечатанным в журнале «Искусство кино», который почему-то  ходил по рукам в качестве подпольного чтива.  Его давали на два дня или на одну ночь.

—  То, что успел прочесть, впечатляет. Воспринимается как серьёзное произведение. Наверняка в реализации будет здорово, — ответил я.

— Он оптимистом слыл давно, в горячем виде ел окрошку, — усмехнулся Юрка.  — В лучшем случае фильму уготовят  место в подобном «хранилище», — и  он кивнул в сторону Всехсвятской церкви. — А в худшем

вообще света Божьего не увидит.

— Почему?

— Цензурные тиски, тундра неогороженная.

Большая, зелёно-синяя муха, по-хозяйски прохаживалась по кресту с распятием, добравшись до края, взлетела. Жужжа, закружилась над головой Юрки. Несколько раз махнув рукой, он попытался отогнать назойливое насекомое. Но муха не хотела лишать его своей компании.

— Не Божья тварь, а чистый адреналин, – пробухтел Юрка,  уже не отгоняя муху. В нём начали происходить изменения, в глазах появились проблески заинтересованности. Засовывая в рот очередную сигарету, после глубокой затяжки он задал мне вопрос:

– Знаешь, почему художники прошлого не изображали на теле Христа мух? — опять жадно затянулся и сам же ответил: —  Потому что идея жертвенности нетленна!

Утром следующего дня на служебной проходной театра у стола дежурного застал Юру, разговаривавшего с кем-то по телефону. У него подмышкой была знакомая картонная папка, по которой  сразу я догадался, с кем он говорит. Когда у нас денег не было совершенно и мы перебивались с хлеба на квас, то обычно обращались к театральному фанату, заядлому рыбаку-любителю, начальнику районного отдела милиции полковнику Николаю Ивановичу Уткину,  с которым приятельствовали не один год. И он непременно  устраивал нам халтуру в непопулярном в народе заведении – медвытрезвителе, где мы занимались выпуском стенной газеты. Юрка рисовал карикатуры с изображением пьяниц, прогульщиков,  я же сочинял  антиалкогольные стишата. Наша фантазия была  неиссякаема и бесконечна.

— Не забыл — сегодня антиалкогольный день, — уже собираясь вешать трубку, напомнил мне Юрка. И после нескольких минут дружеского трёпа бросил: —  Да, там на столе у дежурного конверт с Омской студии телевидения, адресованный тебе.

Прихватив большой фирменный конверт, в которых  обычно актёрам  присылались тексты готовящихся телевизионных передач, я  прошел за кулисы, где  актёры громко обсуждали вывешенное на доске приказов распределение ролей на новую постановку.

– О, очередная халтура подвалила?  – заметив конверт в моей руке, полюбопытствовал один из них.

— Выходит, что так, — как бы извиняясь, ответил я.

– Везунчик!

Прозвучал звонок, приглашающий на репетицию. Пройдя в гримёрную, бросив конверт на столик, быстро переоделся. Прозвучал звонок на репетицию, и я побежал на сцену.

Репетировал в тот день азартно, с чувством полной свободы, как в детстве. Было такое чувство,  которое можно, пожалуй, сравнить с чувством композитора, когда у него в душе возникают первые звуки мелодии. По окончании репетиции получил одобрение от режиссера.

— Хорошо высоким быть, красивым да ещё талантливым к тому ж! – прокомментировал этот факт мною любимый артист Николай Ильич Слесарев, слегка подначивая.

Уже в гримёрной, снимая  театральный костюм, вспомнил про конверт. Вскрыл его.  Там лежал ещё один конверт поменьше. При виде его мною овладело хорошо знакомое состояние, которое бывает во время эффектно выполненного иллюзионного номера: покрывало падает, и взгляду открывается то, что ты не ожидал увидеть. На малом конверте стоял фирменный знак:  «Мосфильм»!  А в том месте, где пишется обратный адрес, было начертано: Москва Г-285 Мосфильмовская 1 кк  «Андрей Рублёв».

Дрожащей рукой вытащил из конверта письмо. Оно было коротким и написано от руки. И эти строчки на белизне бумаги буквально парализовали меня:

«Дорогие товарищи, работники Омской телестудии, помогите, пожалуйста,  кинокартине «Андрей Рублёв»,  снимающейся на «Мосфильме», разыскать актёра, играющего в Вашем фильме «Среди фараонов» роль индейца-доктора. Фамилия актёра, кажется, Крылов И. Убедительно просим Вас помочь нам в этом вопросе и откликнуться на наше письмо. С приветом съёмочная группа «Андрей Рублёв».

«Нет, слишком неправдоподобно!». Не сводя с письма глаз,  чтобы убедиться, что всё правильно понял,  перечитал ещё раз: «Всё верно! Роль индейца-доктора играл я, а не Крылов!».

Дверь в гримёрку распахнулась, и на порог шагнул Юрка.  Увидел меня  в одних трусах, стоявшим как в столбняке:

— Выглядишь, как с креста снятый, художественное дарование. Как дела?

— Хорошо. Просто хрен знает как расчудесно. Но слишком неправдоподобно.

— Что-то серьёзное зашевелилось?

Я протянул ему письмо.

— Здорово, – глядя на меня, безуспешно пытающегося попасть в штанину брюк, отреагировал Юрка. — Пожалуй, нам не помешает хлопнуть по этом поводу немного водочки.

Остаток дня мы провели на берегу Иртыша. Рассуждали о радости жизни, о торжестве весны. И конечно же,  говорили о письме, символизирующем извечную непредсказуемость жизни артиста. Гадали, какая  роль уготована для меня в будущем фильме. Размышляли о формуле везения. О том, что жизнь развивается не по объективным законам, а по принципу неконтролируемых случайностей, подвластному лишь высшей логике Бытия.

Глубоко за полночь пришли мы  к обоюдному выводу, что  не иначе как рождён я был с серебряной ложкой во рту, и разбрелись по домам.

Вот уже много десятилетий в ящике моего книжного шкафа хранится моё бесценное сокровище, свидетель одного из самых значительных событий в моей жизни — записная книжка с изображением церкви Покрова на Нерли. На первой странице записной книжки красуется добрая, сильно преувеличенная оценка моего скромного актёрского труда в фильме «Андрей Рублев»:

Последние годы я изредка извлекаю эту книжку из незаслуженного заточения. Не для того даже, чтобы перечитать там написанное, я это знаю наизусть, а с целью вновь увидеть эту надпись и хоть на миг мысленно вернуться в те благословенные годы. В себе поковыряться, вспомнить о чьём-то лице или звуке голоса, подумать.

Мне уже далеко за семьдесят. Мог ли я представить себе тогда,  когда рукой выдающегося режиссера  Андрея  Арсеньевича Тарковского писались эти строки, что на старости лет окажусь во  Франции,  и последняя встреча с Андреем Арсеньевичем состоится на  русском  православном кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.