Самой ароматичной и тайной поэмой во всемирной литературе назвал Василий Розанов Песнь Песней царя Соломона. И мы присоединимся к его мнению, добавив от себя, что нигде больше в мировой литературе не встречалось столь откровенного любования телесной мужской красотой – даже в ХХ веке, когда наконец в искусство прорвался женский взгляд на мужскую наготу.
Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других:
голова его – чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон;
глаза его – как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сидящие в довольстве;
щеки его – цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его – лилии, источают текучую мирру;
руки его – золотые кругляки, усаженные топазами; живот его — как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами;
голени его – мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях; вид его подобен Ливану, величествен, как кедры;
уста его – сладость, и весь он – любезность. Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!
Песнь песней диалогична, в ней мужские реплики по поводу достоинств возлюбленной перебиваются женскими высказываниями. Эстетика нагого мужского тела, описанная женскими устами, говорит о том, что мужчина и женщина в любви равноправны: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему», причем телесная красота оказывается одухотворенной, и самые интимные подробности передаются через возвышенные образы. Возвышенные – в древнем понимании, когда эпитет «золотой» явно был синонимом «красивого», а не «дорогого», как принято нынче. Взгляд – это уже некоторое присвоение и власть над предметом любви, что женщине в течение последующих двадцати веков христианства будет категорически запрещено, не говоря уже об «обладании» предметом своей страсти. И если в современном тексте сопоставление мужских губ с лилиями вызвало бы определенное подозрение, то это свидетельствует лишь о том, что откровенное восхищение мужской красотой в европейской культуре до сих пор табуировано – в серьезной литературе по крайней мере – или просто вытеснено в область рекламы мужской парфюмерии и нижнего белья.
Однако пока, в Песни песней, женщина еще свободна созерцать и восторгаться. А это означает, что ветхозаветное сообщество далеко не патриархально, ведь патриархальный уклад фаллократичен, более того – завистлив и соревнователен именно в отношении фаллоса, который и символизирует мужское достоинство. «Зависть к пенису», которой Фрейд наградил женщин, свидетельствует о патриахальности взглядов самого Фрейда и чисто мужской зависти на самом деле. Глубоко эротичная поэма Песнь песней вообще не затрагивает темы фаллоса, именно поэтому она чрезвычайно женственна. Песнь песней – это эйфория любви, когда тело свободно сливается с космосом и с другим телом, так же принадлежимым космосу и проистекающем из единой божественной красоты, которая проявляется буквально во всем: в прозрачных виноградных гроздьях, воркующих голубях, цветах, пробившихся из темной земли… Это гимн вечному воспроизводству бытия в самых различных формах. И только парадоксальным целомудрием плотской любви можно объяснить укрепление Песни песней в Ветхом завете и шествие его сквозь века христианского ханжества и «оскопления Бога», по выражению Василия Розанова.
Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти.
Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков;
уста твои — как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных…
Повторим: целомудрием плотской любви, а вовсе не тайной символикой сниженных образов. В сложной ситуации оказались отцы церкви, вынужденные разъяснять некоторым особо любознательным и просвещенным из своей паствы, что Песнь песней описывает любовь Бога к Церкви, что все это – только символы, не имеющие никакого отношения к плотским утехам. Что Суламита – предтеча Богоматери; жених, пастух, виноградарь, венчанный царь – это Иисус Христос; пастушка, страж виноградника – Церковь и человеческая души, а друзья жениха – ангелы. Некоторые святые отцы понимали под друзьями жениха будущих Апостолов, обручивших души Христу по сказанному: «Ибо я ревную о вас ревностью Божиею; потому что я обручил вас единому мужу, чтобы представить Христу чистою девою» (2 Кор. 11. 2)…
Глубокое европейское средневековье до того избегало всего приятного зрению и слуху, что даже при исполнении псалмов запрещалось многоголосие и прочие музыкальные изыски, поскольку красота пения могла заслонить божественный смысл. Однако сетовали же святые отцы на то, паства недостаточно внимательно слушает проповеди, ежели произносить их обычными словами, без синтаксических изысков и отсылки к древней поэзии. Но стоит только процитировать что-либо из творческого наследия царя Соломона, как шепоток умолкает, суета затихает, и народ покорно внемлет, не отвлекаясь на всякое непотребство. Почему? Да потому, что паства понимала «творческое наследие» буквально, правильно. Какая изощренная ирония истории! В Средние века тело рассматривалось практически исключительно как площадка для изощренных пыток во имя спасения божественной неприкасаемой души. Вероятно, большинство деятелей инквизиции истязали еретиков вовсе не из садистских побуждений, они свято верили в то, что действуют им во благо. Ведь тело, особенно женское, считалось сосудом греха. И вдруг – воспевание телесной красоты в Ветхом завете!.. Впрочем, монах Мартин Лютер начал свою Реформацию с того, что просто прочел Библию. В его времена ее мало кто читал даже в монастырях.
Основательно перекипев в алхимических ретортах святых отцов, европейская культура так и не смогла достичь той свободы самовыражения в любви, которой так и пышет древняя Песнь песней. Даже философ-бунтарь Шопенгауэр в «Метафизике половой любви» обосновывает женский выбор в любви следующим образом: «Женщины предпочитают возраст от 30 до 35 лет и отдают ему преимущество даже перед юношеским возрастом, когда на самом деле человеческая красота достигает высшего расцвета. Объясняется это тем, что женщинами руководит не вкус, а инстинкт, который в мужественном возрасте угадывает кульминационный пункт производительной силы». Вплоть до конца XIX века женщинам запрещалось профессионально учиться живописи по причине неприличности созерцания нагого мужского тела. Конечно, женщины имели право писать пейзажи, семейные портреты, натюрморты, но никогда – обнаженного мужчину. При этом противники обучения женщин в академии художеств заботились в первую очередь о натурщиках, которые оказывались беззащитными под заинтересованным женским взглядом. Женщины победили только в 1897 году, им разрешили учиться в академии, но с одним условием: натурщики позировали им в трусах.
В начале ХХ века Александр Куприн позаимствовал у царя Соломона сюжет, создав свою «Суламифь», в которой использовал очень странные для европейской, тем более русской культуры эпитеты, дословно цитируя реплики Песни песней, при этом его тринадцатилетняя Суламифь (в оригинале возлюбленная Соломона неопределенного возраста) восторгалась телом царя буквально словами своей библейской предшественницы. Однако в тексте «от автора» Александр Иванович все-таки сблизил Соломона, третьего и величайшего царя израильского народа, второго сына Давида от Вирсавии, с чисто русским образом Ильи-пророка: «Глаза же у царя были темны, как самый темный агат, как небо в безлунную летнюю ночь, а ресницы, разверзавшиеся стрелами вверх и вниз, походили на черные лучи вокруг черных звезд. И не было человека во вселенной, который мог бы выдержать взгляд Соломона, не потупив своих глаз. И молнии гнева в очах царя повергали людей на землю». В Песни песней Суламита сравнивает глаза своего возлюбленного с голубями, сидящими в молоке,– то есть глаза его были иссиня-серые, спокойные, с яркими белками. Отметим еще, что к описанию телесной мужской красоты Куприн ровным счетом ничего не добавил по сравнению с первоисточником.
Что тут добавишь? «К тому нечего прибавлять и от того нечего убавлять», как говорил Екклесиаст, он же Соломон, царь израильский, за 30 веков до нас. Напрасно, кстати, он сокрушался, что «нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется…» Песня его любви все же осталась. Да и после того, что будет, – также останется.