«Что может знать о дне завтрашнем человек, затерянный в бескрайнем просторе России, завороженном, закрученном бесконечной метелью, в таинственном гуле которой слышится голос самой судьбы, грозного рока, направляющего каждый наш шаг?»
Эссе Яны Жемойтелите, отмеченной премией «Барышня-крестьянка» за роман «Недалеко от рая», прозвучало на церемонии вручения премии Ивана Петровича Белкина в Государственном музее А.С. Пушкина. Теперь с ним могут познакомиться и наши читатели.
Метель. Она поглощает, закручивает не только пространство, но и будто бы само время. Вот так бредешь вперед в темноте, пронизанной белыми колючими искрами, и кажется, что это уже навсегда, и думаешь невольно: ну и ладно, и побредем еще потихоньку, авось и выберемся куда… И в некоторый момент внутри завывания недоброй вьюги вдруг проскальзывают какие-то мелодические звуки, и ты вроде уже попадаешь в ритм некой нечеловеческой, вот именно (!), музыки. И вроде бы это где-то… Свиридов. И тут же становится радостно, как от встречи с чем-то давно знакомым. Метель, Свиридов… А что еще там, за метелью? Конечно, Пушкин, «Метель».
Музыка к «Метели» была написана Георгием Свиридовым через сто с лишним лет после пушкинской повести, но теперь мы иначе и не воспринимаем «Метель», как сквозь его глубокую, завораживающую музыку. Они равновелики. Музыка вошла в художественное время повести, которое – во многое за счет этой музыки – бесконечно продляется и расширяется. Короткая, легкая повесть, написанная некогда в чувственном, сентиментальном ключе, насыщается глубоким интеллектом, подлинно русским умом, которому действительно внятно все: «и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений», то есть соединение легкого на первый взгляд остроумия и подлинно гегелевского витка, когда через отрицание и трагедию судьба все-таки выруливает к правильному жизнеустройству и соединяет сердца, изначально предназначенные друг другу.
Подозреваю, что современный читатель не сразу и поймет, насколько трагичную шутку сыграла судьба с юными героями повести…
Герои были юны по нынешним представлениям, ну что там девица семнадцати лет, один ветер в голове, а пушкинское определение «старушка» по поводу мамаши этой семнадцатилетней девицы – ну, это вообще смешно. Однако так было. И было еще и другое. Именно убеждение, что замуж выходят раз и навсегда, не потому что иначе люди осудят, а потому что – да, именно – что Бог соединил, человеку не дано разъединить. Человек не вправе распоряжаться собой полностью. Об этом же – «но я другому отдана и буду век ему верна» и отказ Маши Дубровскому, может быть, малопонятный теперь. Но в нем — та же уверенность, что Богу, а не человеку известно, как оно лучше-то. Покорность не «судьбине» и не чувственному влечению, а именно божественной воле заставила некогда и декабристок отправиться на каторгу за своими мужьями. Что может знать о дне завтрашнем человек, затерянный в бескрайнем просторе России, завороженном, закрученном бесконечной метелью, в таинственном гуле которой слышится голос самой судьбы, грозного рока, направляющего каждый наш шаг?..
Настоянный на десятилетиях государственного атеизма, разум современного читателя все же не до конца приемлет безусловное существование божественного предопределения, тогда как человек XIX века существование Бога не подвергал сомнению, как и существование собственных родителей. Жизнь человеческая проистекала в двух измерениях: земном и запредельном. И тот, невидимый глазу план был даже более реален, нежели наземный. Все самое важное свершалось на небесах. То же двоемирие сквозит и в пушкинской «Метели». Игра не метели, но судьбы приводит полковника Бурмина (человека опять-таки молодого, несмотря на чин, ему не было и двадцати шести) в деревенскую церквушку где-то возле Новгорода. На то же намекает и эпиграф из Жуковского:
Кони мчатся по буграм,
Топчут снег глубокой…
Вот в сторонке божий храм
Виден одинокой…
То есть не декорации строит стихотворение Жуковского, а отсылает к запредельному, которое прорывается в наш мир разве что через иконы — окна, глядящие в инобытие. Вообще, в пушкинское время заблудиться в метели и ошибиться деревенькой было делом обычным, дороги российской империи пребывали в столь плачевном состоянии, что за путешествующих действительно оставалось только молиться: чуть отъехав от населенного пункта, они погружались в первобытный хаос, исполненный колдобин, ям, рухнувших деревьев, алчущих волков… А если к неизбежным реалиям поездки присовокуплялась еще и метель, — всё, пиши пропало. Закрутит тебя вместе с конями и знать не будешь, где вынырнешь из этой ледяной круговерти, подобной дантевскому ледяному аду. Да и вынырнешь ли вообще? Метель – аллегория человеческой жизни, которая кажется нам простой и понятной только на расстоянии столетия, когда именно утихнут, улягутся страсти, и дорога прояснится, и путь человеческий будет виден вплоть до мелочей. Но пока мы вынуждены брести вперед внутри этой бесконечной метели. И вот, остановившись, чтобы передохнуть, мы невольно спрашиваем себя: «Но ведь это ничего, не так и страшно, да?». Не страшно – если ты знаешь, что твой путь пролагает само Провидение. И останавливаться нельзя, а надо идти вперед, даже если не видишь ясной цели…
Мне представляется так, что и музыка Свиридова спускается откуда-то из запредельности, она и призвана уводить нас за собой в пространство невидимого бытия, платониума, чтобы здесь, на земле, нам было не так страшно. Пронизанная той же легкой глубиной, что и пушкинская строка, она увлекает нас в то пространство вечности, где Пушкин и Свиридов пребывают теперь поблизости.
Опубликовано в журнале «Знамя» 2014, №5