«…вспоминал одинокую турицу[1], которая в 1627 году была последней в своем виде и все звала, звала, звала… Но никто не отозвался и вид исчез…»
Д.Я. Гусаров. Из письма
1
Это повествование о том, как «бодался теленок с дубом». Конечно, тема до некоторой степени потеряла актуальность, так как главные книги на тему сопротивления теленка дубу, поединка писателей с тоталитарным режимом (Солженицын, Твардовский) уже давно написаны и прочитаны. Да дело даже не в этом: почти не осталось тех читателей (я имею в виду читателей в широком смысле, а не только читателей-специалистов), кому по сути и предназначена подобная литература, кто с неослабевающим интересом будет следить за всеми перипетиями в жизни регионального журнала и его главного редактора: взаимоотношениями с обкомовскими начальниками, местными и московскими цензорами… Такого всепоглощающего интереса огромного числа людей к литературе и литературному процессу во всех его нюансах, наверное, больше уже не будет.
Но я – из тех, прежних читателей, к тому же работала в «Севере», и мне интересно. Поэтому читала с благодарностью к автору за те эмоции и раздумья, какие вызвала у меня книга; за то, что столько своего личного времени, сил, здоровья он отдал рассказу о другом. А это в наше меркантильное время дорогого стоит, тем более «Раненый ангел» – отнюдь не коммерческий проект: тираж всего 500 экземпляров.
Название книги навеяно событиями лесной войны: советских партизан в белых маскировочных халатах, являвшихся перед финскими солдатами часто в полночь, финны в насмешку называли ангелами. Одним из таких «ангелов» был девятнадцатилетний Дмитрий Гусаров, раненый в 44-м. В оформлении обложки использован сюжет картины известного финского художника Хуго Симберга. Но, на мой взгляд, обложка выиграла бы, если бы «ангел» был дан мягче, приглушеннее, а не тянул одеяло на себя. В целом же «Раненый ангел» – качественно, добросовестно сделанная работа. Удачная композиция, хороший язык, насыщенное содержание…
Автор по новой перечитал-передумал книги Гусарова, много времени провел в архивах, побывал на родине писателя в селе Тулубьево Псковской области (ныне практически нежилом), побеседовал с сестрами Дмитрия Яковлевича, товарищами по «лесной» войне… Все это помогло Гнетневу воспроизвести с максимально возможной достоверностью корни писателя, его участие в партизанском движении во время Великой Отечественной войны и последующие годы на Урале, в Ленинграде, Петрозаводске… В целом – проследить становление личности Гусарова, его творческий и человеческий Путь.
Автор не спрямляет этот путь, не рисует своего героя ангелом. В сороковые годы перед нами целеустремленный юноша («отлично успевающий студент», секретарь комсомольской организации филфака ЛГУ), словно бы забывший о перенесенных его семьей утратах во время раскулачивания. Вот что, к примеру, он пишет в курсовой:
«Коллективизация внесла коренной перелом в жизнь деревни, поставила ее на совершенно новые, качественно отличные экономические, социальные и культурные основы…»
«Но попробовал бы он написать иначе», – замечает Гнетнев. И автор прав: в государстве, где инкомыслящих стирали в порошок, человеком управлял страх.
Страх заставлял унижаться, терпеть, кривить душой… Правда, к Гусарову это относится в меньшей степени: в сороковые он уже полностью «переформатирован» господствующей идеологией. Соответствен и стиль:
«В течение многих лет… подвизался в Литературном институте ССП СССР им. Горького в должности заведующего кафедрой…», «прививал студентам на своих семинарах буржуазно-эстетические взгляды на литературу и искусству…» – писал Гусаров в студенческие годы об одном из литературных критиков. Впрочем, вскоре, когда он опубликует свое первое произведение, закон бумеранга настигнет и его.
К. Гнетнев скрупулезно показывает, как его герой многие годы соскабливал с себя, сдирал словно коросту навязанные ему химеры, чтобы наконец понять, что мера всех вещей – человек. О чем он напишет роман «Цена человеку» (1963) и что с наибольшей силой раскроет в главном своем произведении «За чертой милосердия» (1977)
2
Не могла не обратить внимания на акцентирование в книге Гнетнева «национального вопроса». Пожалуй, впервые так откровенно осторожный обычно Гнетнев высказывается о положении русских в их противостоянии с так называемой «русофобской властью», которая, по мнению Гнетнева, постоянно перекрывала кислород русским людям, а то и массово уничтожала: «Корневую основу русского крестьянства, опору государства русофобская власть методично и последовательно губила…» В подтверждение Гнетнев приводит факты из книги исследователя проблемы раскулаченных Н.А. Ивницкого: «Большевики прямо или косвенно уничтожили до миллиона лучших крестьянских семей общей численностью 5-6 миллионов человек…»
Надо понимать, что большевики – это и есть «русофобская власть». И, анализируя книгу Гусарова «Три повести из жизни Петра Анохина» (1968), анализируя, естественно, с позиций сегодняшнего дня, Гнетнев называет одного из них. Это простой русский паренек Петр Анохин, пырнувший ножом жандармского унтер-офицера и отсидевший срок (всего-то два года и восемь месяцев!) после которого вернулся на свободу законченным революционером-большевиком.
Гнетнев уверен, что Гусаров писал вовсе не о герое-анохинце, павшем от рук белобандитов (по Гнетневу – обыкновенных бандитов), кому поставлен памятник в Петрозаводске. Дескать, этой версии могли поверить только неискушенные советские читатели. А для нынешнего искушенного очевидно», что «Д. Гусаров подробно описал, как П. Анохин с друзьями-партийцами захватил власть в Петрозаводске – вероломно, ночью, с оружием в руках, т.е. по-бандитски…»
Но «Три повести из жизни Петра Анохина», опять же, по Гнетневу, «не только о Петре Анохине. Для современного внимательного читателя даже не столько о нем». О ком же?
К. Гнетнев излагает свою версию: «Писатель отмечает, что в местной ячейке РСДРП Петрозаводска почти все руководители-активисты оказались… еврейской крови. Во время допроса подполковник Самойленко-Манджаро спрашивает Анохина: “Что занесло, тебя, русского парня… в эту гнусную жидовскую кампанию?.. Надо быть круглым идиотом, чтобы не понимать, как подло использовали они тебя в своих целях… Хитростью и обманом они завлекают в свои сети таких простодушных зеленых сосунков и приносят на алтарь этой чуждой русскому народу революции все новую и новую кровь… Русские убивают русских! Им только этого и надо…” »
Я не историк и не политик, но позволю высказать предположение, что все-таки первоначальная цель большевиков была отнюдь не «русофобской» (иначе не было бы столь массовой народной поддержки). Первоначальная цель, по моему наивному мнению, заключалась в том, чтобы создать новую, свободную Россию, выкорчевав из ее тела прививку татаро-монгольского ига – поборы (по нынешнему – взятки), чинопочитание, пресмыкательство… то есть весь тот набор, о котором, не переставая, писали весь девятнадцатый век русские классики.
Увы… Благими намерениями… И вот уже самая активная часть большевиков уничтожена, а их место, по Гнетневу, заняли новые русофобы. «Борьба с собственным народом продолжается… – пишет К. Гнетнев. – Так “надо”. Так “Хозяин” воспитывает страну» («Хозяин» – инородец Сталин).
3
Во второй половине прошлого века, продолжает развивать тему русскости Гнетнев, в стране «появилась группа талантливых русских национальных писателей, не желающих скрывать своей русскости под маской губительного для национальной культуры интернационализма». Однако «русофобская власть» ставил всяческие препоны русским талантам. В Карелии, например, пишет К. Гнетнев заправлял литературой и всей культурой обкомовский функционер М.Х. Киуру: «Так и не научившийся правильно говорить по-русски финн учил, как русский журнал должен писать о русских и для русских». Естественно, редакция во главе с главредом сопротивлялась такой власти, что не осталось незамеченным. Гнетнев упоминает одного из исследователей «русского движения» в 60-70-е (Н. Митрохин), который назовет Гусарова и «некоторых членов редколлегии» «Севера» «убежденными русскими националистами», а сам журнал отнесет к «русской партии».
(Пусть эти выводы останутся на совести Митрохина, но я не замечала в деятельности Гусарова ничего националистического. Он привечал в журнале талант любой национальности.)
Гнетнев продолжает: «В декабре 1992 года Верховный Совет Карельской АССР принял постановление о поддержке творческих организаций республики. Журналам «Carelia» и «Kipinã» была выделена необходимая дотация из бюджета (14 млн. руб.). Финансирование журнала «Север» было полностью прекращено…»
Претензии основательны. Только вот что смущает. Поддержать свой региональный журнал, каким был «Север» до начала девяностых, отказались в Перестройку сами же русские литераторы и русские чиновники в таких исконно русских областях, как Псков, Новгород, Вологда, Мурманск… Они предпочли завести свои, местные альманахи, чем, естественно, перекрыли выход региональных писателей к широкому российскому читателю.
В архиве Союза писателей Карелии довелось прочитать любопытный документ о том, как в начале девяностых правление СП, которое возглавлял тогда ингерманландец Армас Мишин, решало вопрос о сокращения штата СП, финансируемого в ту пору еще из бюджета. Сократили русскоязычных в пользу национальных кадров. И это было явно несправедливо, т.к. русских в СП было намного больше. Но вот как отреагировали на эту несправедливость сами русские члены правления, что зафиксировано в протоколе: они согласились с предложением Мишина. Дескать, выбрав его председателем, мы делегировали ему и право ответственного решения, т.е. умываем руки.
4
А теперь вернемся в те самые двадцатые-тридцатые, с каких начинается книга Гнетнева, когда раскулачивали, ссылали и расстреливали родственников и земляков Гусарова… Или в сороковые роковые, когда, случалось, бездарные партгеноссе посылали на заведомую смерть целые отряды (бригада Григорьева) или убивали своих же товарищей… Комиссар Н.П. Аристов, приводит свидетельства очевидцев К. Гнетнев, «самолично пристреливал тяжело раненых, которые не могли идти. Зайдет под навес, где они лежат и стреляет…» И после войны, в шестидесятые-восьмидесятые Гусаров как руководитель «Севера» чувствовал себя чуть ли не на осадном положении, тем самым партизаном, каким он был в начале сороковых. Только теперь он отбивался то от местного «государева ока», то от московского… Но стратегия (как похитрее усыпить бдительность цензоров) и лексика та же – партизанская: «…история последних десятилетий – это не скопище грязи, а борьба и подвиг… Бывшее с нами никак не вмещается даже в такое благопристойное слово, как “застой” » (Курсив мой. – Г.С.).
И вот, когда итожишь годы, события, ситуации… становится ясно, что питали «русофобскую власть» и составляли ее основу все-таки не инородцы, а сами русские. И те односельчане Гусарова, кто рылись в чужих вещах и присваивали чужое добро, чужой дом под видом раскулачивания; и те, кто отбирали последнее у семьи погибшего на войне отца Василия Белова, о повести которого пишет К. Гнетнев… И разве так называемую «национальную политику», с которой задним числом не согласен Гнетнев (чтобы руководителями творческих союзов непременно были представители национальных меньшинств – в Карелии финны, и карелы) насаждали не русские Хрущев и Брежнев?
А вызывающая авторское отторжение новая правящая верхушка: Горбачев, Ельцин… кремлевский идеолог Яковлев… Они что, не русские? «Новый российский царь (Ельцин. – Г.С.) привел в Отечество смуту, пролил кровь мирных граждан, наводнил его враждебными языческими идолами: индивидуализмом, торгашеством, развратом…»
Но вот ответ Гусарова в «Раненом ангеле», который, кажется, не услышал автор книги:
«…клянем вождей и время, словно бы сами и не жили и не присутствовали, словно бы не нашими собственными руками творились и время, и вожди!»
…и цена человеку, хочется добавить. В СССР да и в новой, перестроечной России она была бросовой. В связи с этим не могу не привести еще один отрывок из книги Гнетнева. Речь идет об одном из прототипов гусаровского романа «За чертой милосердия» – партизане Иване Соболеве: «Раненый в ногу… он стал помехой и оказался приговоренным подручными Аристова – Живяковым и Колчиным. Стрелять нельзя, и Ивана добивали ударом в голову – подло, сзади, когда он не ждал удара от своих. Но не добили… Соболев очнулся и стал пробираться к своим… Ивану Соболеву не повезло. На него наткнулась группа финских преследователей. Плен…» (Выделено мной. – Г.С.)
Поразило авторское «не повезло». Не сдержавшись, написала на полях: «А может, повезло?! Ведь не добили, а сохранили жизнь. Жизнь!!! Вы понимаете это, Константин Васильевич! Человек смог жениться, завести детей, и прожить многие-многие годы, трудясь, строя свой дом, любуясь рассветами и закатами, радуясь внукам…»
…И вдруг я увидела по-другому картину Хуго Симберга: два маленьких финна вынесли с поля боя «ангела» Ивана Соболева. Ангела – потому что, выжив и вернувшись из плена, он по-христиански простил своих «убивцев».
5
Книга прочитана. И вот уже эпилог. Но знакомство с героем не закончено. На «закуску» автор предлагает совершенно роскошное блюдо – фрагменты переписки Гусарова с 1971 по 1994 гг. с критиком и литературоведом из Удмуртии Зоей Алексеевной Богомоловой (так и хочется сказать – Богом посланная!).
Впервые, пишет К. Гнетнев, писатель увидел Богомолову, тогда начинающего критика и преподавателя пединститута, в 1954 году на втором съезде писателей СССР. Не обратить внимания на эту молодую женщину было невозможно, до того она была хороша собой (знавшие Богомолову называли ее красоту «царской». Свет этой красоты она сохранила до конца своих дней). Но пройдут годы, прежде чем мимолетное знакомство в Москве перерастет в глубокую духовную связь двух родственных душ, возникнет переписка, которая уже после ухода Зои Алексеевны в 2012 году станет темой целой книги («Литература в письмах», Ижевск, Удмуртия, 2010 г.)
Почему Гусаров выбрал в конфиденты именно Богомолову предположить не трудно. Во-первых – они сверстники, а это значит, что время оставило на них свой тревожный отпечаток, сблизив пережитым (в тридцатые семья З.А., как и гусаровская, подверглась репрессиям). Во-вторых, Зоя Алексеевна – умна, образована, прекрасно знает русскую классику (с 1971 г она профессор Удмуртского педагогического института). В-третьих, что, может быть, и главное: в местной литературной среде Гусаров не находил друга, с кем можно было бы обсудить ту или иную профессиональную проблему, посоветоваться да просто получить толику доброго внимания. Ведь те многочисленные посетители кабинета главреда «Севера» выказывали интерес не к самому Гусарову, а пытались через него решить какой-то свой вопрос. То есть вольно или невольно выкачивали из писателя его творческую энергию.
И вот появился человек, который не нуждался, а дарил – сердечное тепло, дельный совет… «…Если бы не вы, Ваше отношение к моей работе, не было ни «За чертой милосердия», ни «Партизанской музыки»…», – писал Гусаров в далекую Удмуртию.
Главная тема писем Гусарова к Богомоловой, конечно же, – литература, журнал «Север»… Личного (семья, дети…), как и в основных разделах книги, почти нет, что отличает «Раненого ангела» от недавно вышедшей книги литературоведа Ю.И. Дюжева о национальном писателе-кареле Антти Тимонене, где семье, жене, детям и даже влюбчивости писателя уделено немалое место. Но книга Гнетнева не просто о писателе – о человеке идеи. А роман о жизни человека идеи строится по определенным канонам: там главное – дело, которому человек посвятил жизнь.
«Иногда закрадывается сомнение… – писал Гусаров, – не хватит ли тех 26 лет, что я уже положил на алтарь своего дела? Думаю, мучаюсь и прихожу к выводу: по-иному поступить не могу. Не могу потому, что дело мое уже выше меня самого, оно нужно и важно не столько мне, сколько тем целям, которым мы так долго служили».
Вот почему Гусарову горько видеть, что далеко не все в порядке в литературном царстве-государстве. Натренированным глазом наблюдателя-исследователя, который и в капле мог увидеть море, он прозревал проблемы большого союза (СССР), наблюдая за деятельностью малого – Союза писателей (СП). В его письмах не раз и не два отмечено: «Наши ожиревшие литературные боссы ничего не понимают или не хотят понимать…»; «Удручает обстановка в нашем СП…»; «Жизнь в нашем СП глохнет. В этом году впервые за многие десятилетия не было даже годового собрания, его все время откладывают или переносят…»
Пассивность, инертность, отсутствие инициативы в деятельности СП особенно удручали Гусарова, привыкшего работать много и напряженно. Получать зряплату (СП до 1993 года на госбюджете) создавать видимость работы вместо самой работы становится метой уходящей советской эпохи. А это, по признанию Гусарова, не прошло бесследно: «истощило, выхолостило и исковеркало душу». Но он уже предчувствует свежий ветер перемен, хотя бы и по тем «толковым» рукописям, что стали активно поступать в редакцию. Да и в самом СП нарастают протестные настроения, и не только со стороны молодых. Шестидесятилетний поэт Марат Тарасов выступил на собрании СП с заявлением:
«…Союз стал настолько болотистым, что попахивает болотным газом. Наше правление… где более половины его членов имеют возраст далеко за 70 лет… Большинство по 40, 35, 20 лет в членах правления… Дайте ход молодым! Нужно обновление…»
Обновление вскоре состоялось. В правление были выбраны молодые. Но это ровным счетом ничего не изменило. Новое правление, по мнению Гусарова, «оказалось очень малоспособным в организационном плане». К тому же, писал Гусаров, «четыре его члена постоянно живут в Финляндии…»
И уже примечание к заявлению М. Тарасова в сноске К. Гнетнева: «Создав в 1993 “под себя” небольшой союзик писателей, 84-летний борец за обновление бессменно руководит им и поныне».
То есть… Снова возвращение на круги своя? И разве не этого опасался Гусаров: «Только бы наше духовное взросление не оказалось оттепелью, какую мы недолго пережили тридцать лет назад…»
В письмах писателя все чаще и чаще тревожная нотка: устал, не хочется писать, плохое настроение, тоска… «Вроде бы что-то надломилось во мне…»
Причина столь депрессивного состояния очевидна: идея великой русской (литературы, державы), которой Гусаров служил долгие годы, в девяностые подверглась не только сомнению, но и осмеянию. Стало казаться, что многочисленные жертвы «во имя» были принесены впустую: «Давит ощущение, что жизнь прожита словно бы напрасно… Вся атмосфера нынешней жизни такова, словно бы не было у нас ни высоко духовной литературы, ни идеалов, ни достижений…»
И что еще больнее: та дружба между народами, в которую верил Гусаров, щедро отдавая страницы «Севера» под литературу малых народов, вдруг дала трещину. Да еще какую! «В республике крепнет национальное движение, – пишет он в письме от 17 февраля 1992 г., – созданы три общественно-политических союза: карельский, вепсский и ингерманландский. Верховный Совет голосовал вопрос об отделении от России: около 40% голосов было отдано за отделение. Стыд и позор все это видеть!»
Тем не менее, писатель был уверен, что «истина пробьется сквозь нынешнее словоблудие. Но как долог и мучителен будет этот путь к всеобщему прозрению, сколько страданий и мучений нас ждет впереди!..»
Письма наполнены не только раздумьями о судьбах страны, литературы, но и о собственной жизни. Ее цене. Писатель признается, что жил не свободно, не так, как хотелось. А хотелось ему поселиться в теплом, солнечном краю, где он, возможно, наконец бы, вольно задышал (это не метафора, а самая насущная потребность, поскольку много лет Гусаров страдал от астмы) Но – долг превыше всего. Долг перед землей, которую он защищал в сороковые и которую назвал своей; перед коллегами-литераторами, поверившими в него; перед семьей…
И вдруг… через «должен, должен, должен…» прорывается такое откровенное и сердечное, что не можешь поверить: да полно, Гусаров ли это?
«Каким-то чудом я услышал, что по радио передают «Милого лжеца», и почти два часа простоял в оцепенении, боясь пропустить хоть слово, по иному и по-новому воспринимая все то, что не слышал уже лет семь. Боже, как это важно, как необходимо!»
Напомню, что «Милый лжец» – пьеса американца Джерома Килти по материалам переписки, которую в течение сорока лет вели знаменитый драматург Бернард Шоу и не менее знаменитая актриса Стелла Патрик Кэмпбелл.
«Прочел книгу С. Семенова «Тихий Дон. Литература и история» /…/ Как я хочу, чтобы вы тоже прочли ее… Я не только радостно насыщался, но и пережил при чтении дорогое и близкое моей судьбе. Со слезами на глазах я читал авторскую интерпретацию отношений Григория и Аксиньи…»
В этих письмах передо мною представал новый, незнакомый мне Гусаров (воистину: лицом к лицу лица не увидать). И за это опять спасибо автору книги.
P.S. Сегодня 2015 год. Двадцать лет как нет с нами Гусарова: он ушел от нас в августе 1995 года. И, кажется, ситуация кардинально изменилась. Кажется, что «русская партия», наконец-то, победила. Сегодня финноязычный журнал «Carelia» (в бумажном варианте) не выходит, так как финансово не поддерживается властью, а журнал «Север» теперь открыто, без цензуры исповедующий патриотические ценности и приверженность традициям русского народа, напротив, финансово поддерживается. Однако у меня не идет из головы странный вопрос, который однажды, встретившись у поликлиники, я услышала от вдовы О.Н. Тихонова, многолетнего зама Д.Я. Гусарова – Альбины Тихоновой: «Кто же все-таки убил “Север”?»
Странность этого вопроса (который для меня прозвучал примерно как – «Кто убил СССР?») заключалась в том, что он был задан спустя много лет после смерти Гусарова, когда сменился уже третий главред журнала, а при четвертом «Север», судя по прессе, еще больше расцвел и был поощряем как светской властью, так и церковной. И тогда о каком «убийстве» могла идти речь? О чем я и сказала Альбине. Она поморщилась: «Да я не об этом…»
Наверное, Альбина, как и многие «старые» читатели, преданные скромному сиреневому гусаровскому журналу, имела в виду то, чего она не находила ни в новом времени, ни в новом, сменившем обложку и формат красавце-журнале. Поэтому для нее он «умер», его «убили».
Однако почему-то и новые писатели Карелии, чей талант выделен читателями, – Дмитрий Новиков, Ирина Мамаева, Яна Жемойтелите, Александр Бушковский, удивительный поэт Егор Сергеев, прозаик Сергей Пупышев, недавно заявивший о себе циклом ярких, оригинальных рассказов, сторонятся северных страниц. Будто и для них журнал «умер», хотя многие стартовали когда-то именно в «Севере».
Впрочем, в этом случае вряд ли можно говорить о ностальгии по старому журналу. Скорее всего, с бумажными литтолстушками стали соперничать новые технологии, разрушившие привычную иерархию авторитетов, упростившие и ускорившие выход писателя к читателю. Правда, это нисколько не изменило суть писательской работы – осмысление жизни, познание человека, наращивание литературного мастерства… В эту суть как и в будущее русской литературы верил Гусаров до самого конца:
«Может быть, мы теперь стоим на пороге удивительных для литературы времен… И как жаль, что не придется ни участвовать, ни видеть, ни радоваться им… Ну что ж! Мы ляжем питательным перегноем той золотой эпохе, если суждено ей прийти. Это необходимо, чтобы древо литературы расцвело наконец-то во всю мощь»
[1] Турица – от «тур» – родоначальник крупного рогатого скота нашей планеты. Этот вид существовал до начала семнадцатого века. В 1564 г. насчитывалось всего 30 туров, в 1599 г. – 24, из которых к 1620 г. сохранилось только одна турица, павшая в 1627 г. (По материалам Википедии)
