О книгах, которые нас изменили
Это значило, что мы с данным благородным животным начинаемся на одну букву и что буква мне очень нравится — большая, круглая и громкая, очень похожая на самого меня.
Больше никаких подробностей моего обучения грамоте в памяти почему-то не сохранилось. Но книги появились в моей жизни явно задолго до того, как я начал в них что-то понимать. Из тёмной пучины прошлого всплывают обрывки воспоминаний на заданную тему. Вот в гастрономе меня, заливающегося слезами, оттаскивают от колонны, где на гвоздике висит некий фолиант в твёрдой белой обложке.
— Купите мне эту книжку! Ну и что, что у нас дома и так много книжек — я хочу эту!!!
Книжка, наверное, была жалобная — настолько жалобная, что при виде её уже хотелось плакать. Вот передо мной на столе только что купленная раскраска под названием «Наша слава боевая», посвящённая ярчайшим эпизодам российской военной истории. Мне уже скучны книги, состоящие из одних только картинок, и я начинаю закрашивать физиономию одного бравого гусара фиолетовым, а другого ярко-оранжевым цветом. А вот бабушка показывает мне большой — во всю страницу старой школьной хрестоматии по пению, портрет мужика в смокинге и с лицом под цвет смокинга:
— Это — певец Поль Робсон!
— Ёпсон?! — испуганно переспрашиваю я, и, оглядев себя внимательно, констатирую: — А у Олеженьки ручки чистенькие, здоровенькие….
Родители мне перед сном регулярно читали сказки, и слушать их было гораздо интереснее, чем смотреть по телевизору «Спокойной ночи, малыши!» Я слишком рано понял, что телевизионные Хрюша и Степашка не совсем настоящие, и мысль, что кому-то очень неудобно сидеть, скрючившись, целых полчаса под столом, долгое время не давала сосредоточиться на содержании передачи.
В книгах же ничто не отвлекало, не мешало. Когда буквы, напечатанные на бумаге, стали складываться для меня самого в осмысленные слова, я бросился перечитывать собственными глазами всё, что раньше воспринимал на слух. Мне вдруг стало казаться, что взрослые скрывают что-то важное. Причём собственной грамотности я поначалу немного стеснялся и открывал Книгу только когда никого не было дома, спрятавшись в самый дальний угол комнаты. Страшная тайна, впрочем, открылась достаточно быстро, когда меня нашли на диване, заснувшим над сборником братьев Гримм. Но и я докопался-таки до тайны, которую замалчивали взрослые — читать самому оказалось намного приятнее.
Я стал читать всё подряд — в том числе вывески и плакаты, то и дело спрашивая: «А прочему здесь неправильно написано — «ГТО» вместо «КТО»?». Или: «Что такое хху съезд КПСС?» В последнее дошкольное лето меня записали в детскую библиотеку на Октябрьском проспекте, и за какие-то два месяца я одолел всё житие Незнайки, «Денискины рассказы» Драгунского, «Винни-Пуха», первую книгу Успенского о Простоквашине, в общем, всё то, что должен узнать шестилетний человек для того, чтобы не потерять интерес к чтению на всю оставшуюся жизнь.
В школе поначалу было очень скучно. Пока одноклассники учили первые буквы и разбирались с мамой, вечно моющей раму, я рассеянно смотрел в окно, на дымящую вдали трубу ТЭЦ и ждал звонка на перемену. Тогда можно было спуститься на первый этаж в библиотеку и хотя бы десять минут покопаться в её сокровищах. Жаль только, что выбранные мною книги библиотекарь Нина Александровна вносила в формуляр с большой неохотой, приговаривая: «Ну ты же этого не прочитаешь!»
Она ошибалась. Первое же взятое здесь не по родительской подсказке, а по собственному усмотрению произведение — тургеневское «Му-му» было проглочено за три дня. Правда, в душе после него надолго остался тяжёлый осадок — ведь и ежу понятно, что дворнику Герасиму следовало топить не бедную собачку, а барыню!
Ещё большее недоумение вызвала следующая книга — «Донские рассказы» Шолохова. Гражданская война в ней выглядела неправильно — совсем не так, как на фреске, украшавшей коридор школьного второго этажа, где красные-красные кавалеристы с одинаковыми, почти неразличимыми лицами и с шашками наголо весело скакали в светлое будущее. У Шолохова весь мир состоял из крови, голода и ужаса — отцы убивали сыновей, сыновья — отцов, мужья — жён, братья — братьев…В голове это не укладывалось, нестерпимо хотелось разобраться в открывшейся вдруг правде. В библиотеку теперь я приходил с одной и той же просьбой: «Дайте мне что-нибудь про войну или революцию!»
Сколько литературы — хорошей и не очень, с тех пор было перелопачено, даже я сам сказать не смогу. Кто-то из учителей подсчитал и сказал много лет спустя, будто в первом классе в моём библиотечном формуляре было записано 140 названий — не считая учебников, конечно. Хорошего среди всего этого было немало. Гайдара я до сих пор считаю очень талантливым родоначальником такого специфического жанра, как детский детектив, а уж какое место в его творчестве занимала идеология — дело десятое. Борис Житков очень нравился рассказами о людях, попавших в мирное время в экстремальные ситуации, «Кондуит и Швамбрания» Кассиля — юмором и искренней симпатией к безудержной детской фантазии, пантелеевская «Республика ШКИД» тем, что хоть действие и происходило в годы НЭПа, в жизни нашего интерната для слабовидящих и слепых было немало похожего.
Некоторых моих любимых писателей той поры, кажется, сейчас помню только я. Вот, скажем, попалась мне как-то парочка тоненьких книжек некоего прозаика Виктора Гальченко. Это были смешные рассказы из жизни пожарных, объединённые общим героем — молодым курсантом-недотёпой Григорием Бедой, вечно влипавшим в нелепые истории и сдуру, не ведая, что творит, совершавшим настоящие подвиги. Двадцать лет спустя я расскажу о своём удивительном тёзке петрозаводскому писателю Олегу Мошникову, тоже написавшему немало забавного о буднях огнеборцев. Олег, заинтересовавшись, перероет все городские библиотеки, но так и не обнаружит никаких следов Беды. Имя Виктора Гальченко, пробовавшего себя и в качестве киносценариста, сохранится для истории только в титрах одного из выпусков «Ералаша».
Нарасхват у детворы 70-х шли и многочисленные сборники рассказов Сергея Алексеева — не того модного фантаста, о котором так много говорят сегодня (хотя и он местами тоже очень даже ничего!), а именно старейшего детского писателя, успевшего за более чем полувековую деятельность описать все войны, в которых участвовала Россия, начиная с XVII века. Повествование у него было лёгким, по-гайдаровски поэтичным, но удручающе гладким — без поражающих воображение деталей и неожиданных версий общеизвестных событий, в общем, без того, без чего историческая художественная литература просто теряет смысл.
К сожалению, истинную цену многим прочитанным в детстве книгам мы узнали с большим опозданием. Особенно странно с вершины наших дней выглядит слащавая детская лениниана, полная логических несостыковок. Возьмём знаменитый в своё время рассказ В.Д. Бонч-Бруевича «Общество чистых тарелок» — о том, как Владимир Ильич заглянул в гости к одному из товарищей по борьбе, увидел, как неохотно там дети за обедом едят суп, и мигом решил проблему, организовав тайное Общество Чистых Тарелок, ищущее на донышках тарелок какие-то секретные письмена. Тогда нас восхищал педагогический талант вождя, а сейчас невольно задумываешься: где это в постреволюционные годы могли найтись такие сытые и привередливые дети? Ну, разумеется, кроме семей кремлёвских наркомов…А пущенный тем же Бонч-Бруевичем и сидящий поныне в массовом сознании слух о том, что Керенский сбежал из осаждённого Зимнего дворца, переодевшись в женское платье, у меня вызывал сомнение уже в пионерском возрасте. Я просто представил себе, что бы случилось с «девушкой», если бы ей на пути встретились пьяные балтийские матросы. Александр Фёдорович был, наверное, не очень удачливым политиком, но вовсе не идиотом, готовым так рисковать своей репутацией…
Последней любимой книгой детства стала дилогия Льюиса Кэрролла об Алисе, подаренная мне на день рождения в десять лет. Это была страшная, депрессивная зима 1980 года. В Ленинграде, во многом — по вине непрофессиональных врачей, тоже в возрасте десяти лет умерла двоюродная сестра Оля. Взрослые не понимали, почему я не плачу, почему веду себя, как будто ничего не произошло. А я вспоминал наши весёлые игры под летним солнцем — и эти картинки никак не стыковались в моём мозгу со словом «смерть». Раз и навсегда запустив учёбу, которая до этого шла неплохо, замкнувшись в себе, я каждый вечер вместо того чтобы делать уроки, погружался в странную и абсурдную сказочную реальность. Лишь иногда мой взгляд отвлекался от страницы на замёрзшее окно, за которым мерцал одинокий фонарь, и я думал, что теперь жить в этом мире будет неинтересно, что хочется уйти в какое-нибудь Зазеркалье и не возвращаться…
В пятом классе всех моих ровесников вдруг охватила страсть к приключенческой литературе. Про индейцев и отважных мореплавателей читали все — даже отпетые хулиганы, вроде бы не интересовавшиеся ничем, кроме футбола. Поддержал общую моду и я — правда, общих восторгов иногда разделить не мог. Скажем, из всего Дюма меня по-настоящему зацепил разве что «Граф Монте-Кристо», а вот мушкетёры мне милее не книжные, а те, что поют: «Пора-пора-порадуемся!..» С Фенимором Купером тоже как-то не сложилось — его романы казались затянутыми и неискренними. Зато в безумный трепет привело многотомное наследие Жюля Верна.
Как раз в конце 70-х издательство «Карелия» выпустило в свет целую серию романов французского просветителя с шикарными иллюстрациями Н.П. Луганского, и я старался не пропускать ни одного. Что было непросто, ибо в стране свирепствовал дефицит и приличную книгу можно было заполучить, лишь сдав государству некоторое количество макулатуры. У меня с запасами лишней бумаги никогда проблем не было. Кое-что даже перепадало и школе, за что однажды, на очередном сборе дружины, пионервожатая Антонина Адамовна наградила меня значком с надписью «Миллион — Родине!».
В общем, весь Жюль Верн был мой. Читал я его внимательно, отслеживая по самому подробному атласу, который только можно было найти, путь капитана Немо, детей капитана Гранта и двух английских чудаков, взявшихся на спор обогнуть земной шар за 80 дней. Пожалуй, лишь один недостаток был у мсье Верна — он не очень интересовался Россией. В результате я, ни разу не бывавший за морем, да и настоящего моря ни разу не видевший, до сих пор гораздо лучше представляю себе местонахождение какого-нибудь архипелага Чагос или Баб-эль-Мальдебского пролива, чем Воронежа или Тюмени.
Увлечение это как-то незаметно перетекло в активное изучение истории реальных географических открытий и катастроф. Особенно жадно я хватался за любые материалы, связанные с «Титаником», о котором узнал так много, что появившийся через пятнадцать лет на экранах эпохальный киношедевр Джона Кэмерона уже мало чем удивит…
В четырнадцать лет в глубине души что-то сломалось и читать расхотелось напрочь. Ветер дальних странствий уже никуда не манил. Классики из школьного учебника литературы просто не способны были ответить на мои вопросы, ибо всю жизнь писали только об одном — о скором свержении самодержавия.
Единственный классик, который ещё мог вызвать какую-то симпатию своим неистовым бунтарством, остался Маяковский. Но, взяв в библиотеке первый том его полного собрания сочинений, я быстро увяз в тяжеловесных футуристических метафорах и совершенно обалдел от присутствия в стихах слов, которых ну никак не ожидал увидеть напечатанными типографской краской. А ещё Владимир Владимирович поносил как только мог какого-то Игоря Северянина — видимо, негодяя куда большего, чем даже сам царь. Однажды я спросил у учительницы, что это за Северянин и откуда к нему такая нелюбовь. Вместо ответа она положила передо мной толстую антологию:
— Прочитай — и ты всё поймёшь!
Я впился глазами в текст — и … окончательно перестал понимать Маяковского:
Корабли оякорили бухты,
Привезли тропические фрукты,
Привезли узорчатые ткани,
Привезли мечту об океане.
В лицо словно дохнул свежий ветер и где-то в глубине сердца защемило от того, что я уже больше никогда не буду мечтать о чём-то неземном, от того, что романтика кончилась. Но куда же теперь нам плыть?
Подсказка пришла откуда не ждали. Увлечённый рок-музыкой, я ночами просиживал у радиоприёмника, настроенного то на русскую службу Би-Би-Си, то на «Голос Америки», и, вылавливая по крупицам нужную информацию, заодно прихватывал кусочки передач о литературе — той, которую не найти в школьной библиотеке.
Солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» не был похож на литературу вообще, но сухо изложенные автором факты ошеломили. Я ещё по инерции готовился к вступлению в комсомол и на собраниях по бумажке, написанной не моей рукой, продолжал говорить о каких-то ленинских принципах, но относился к этому уже как к бессмысленному ритуалу.
Бродский, Пригов, Кибиров, Лимонов показали, какой необычной бывает порой современная поэзия. Маргинал Венечка Ерофеев заставил несколько вечеров подряд хохотать над своей исповедью, а в финале больно ранил. Войнович и Довлатов просто научили смеяться над маразмами советского официоза, от которых даже школьникам уже было тошно…
За какие-то два года, несмотря на глушение, я узнал больше, чем за всё время сидения за школьной партой, и как только все эти запрещённые произведения начали перекочёвывать из радиоэфира на страницы отечественных журналов, написал первую в жизни литературоведческую статью для республиканской газеты «Комсомолец», сделав упор именно на те вещи, публикация которых ещё была под большим вопросом. Выход её совпал с городским совещанием директоров школ, и от нашего директора потребовали, чтобы он выяснил, что там у него за старшеклассник с таким знанием дела пишет о диссидентах. К счастью, Алексей Алексеевич не знал разницы даже между Грибоедовым и Есениным и никаких мер принять не смог.
Вообще, конец 80-х был временем, когда порой казалось, что интересней читать, а не жить. У юного и старшего поколения появилось много новых общих тем для разговоров — пусть и переходящих в непримиримые споры — о Сталине, Брежневе, Ельцине. На улице можно было наблюдать картинку, как какая-то влюблённая парочка, только что мирно прогуливавшаяся в обнимку, вдруг начинала ссориться из-за недавно прочитанной передовицы в «Комсомольской правде». А подростки хвастались друг другу, кто сколько «толстых» журналов выписал в очередную подписную кампанию. У меня лично в каком-то году их количество достигло полутора десятков.
Когда успевали переваривать новую информацию и при этом ещё есть, спать, влюбляться, посещать рок-концерты и учиться — сейчас трудно даже представить. Но никогда не забуду притихший, шмыгающий носами наш десятый класс, когда учительница читала нам повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая…». Всего лишь один миг откровения и глубокого эмоционального потрясения — а ведь их было пережито не меньше сотни!
Из нынешнего дня перестроечная бурная культурная жизнь, конечно, видится немного не так, как в своё время «изнутри». Мы тогда с искренним интересом наблюдали, как мочат друг друга всеми средствами писатели-консерваторы и писатели-либералы. Каждое новое скандальное заявление с той или другой стороны встречали как футбольные болельщики — метко загнанный в ворота мяч, и всей душой болели за либералов, поскольку патриоты совершенно не умели работать с молодёжью и не предлагали ничего, кроме давно надоевших лозунгов.
Сегодня же я думаю, что вся эта куча мала была затеяна только с одной целью — чтобы столичная элита под шумок могла поделить имущество и недвижимость когда-то единого Союза писателей. Выиграла же в конце концов третья, куда более мощная сила — литературная попса 90-х, которая не спасала ни национальные, ни общечеловеческие ценности, а просто хорошо считала бабки. Только сейчас понимаешь и то, что успех даже очень ярких произведений держался прежде всего на любви обывателя к скандалам и многие важные истины, высказанные нашими писателями, остались неуслышанными.
Вот, скажем, говорят, будто после романа Владимира Кунина «Интердевочка», а тем более после его удачной экранизации Петром Тодоровским, тысячи советских школьниц захотели стать проститутками. Не знаю, насколько это правда, но ведь и прозаик, и режиссёр рассказывали совсем о другом — о том, что русскому человеку и на родине неуютно, и в цивилизованной стерильной Европе не жизнь! Единственным человеком, озвучившим этот вывод, оказался кто-то из второстепенных политиков. Да и то двадцать лет спустя, а в 80-х даже мысль профессиональных критиков не шла дальше рассуждений о том, не легализовать ли нам публичные дома!
А скольких известных людей перестройка изменила не а лучшую сторону — или же открыла их истинное лицо? Помню, каким моментом истины стала для меня когда-то в 85-м повесть Александра Проханова «Седой солдат». О войне в Афганистане мы узнавали в основном по слухам — о закрытых цинковых гробах, прибывающих с юга, о парнях призывного возраста, ложащихся под электрички, поскольку лучше быть одноногим, но живым здесь, чем мёртвым где-нибудь под Кандагаром… Только одному человеку позволили сказать во всеуслышание жёсткую правду о происходящем в «горячей точке» — и он выполнил свою задачу блестяще. Годы спустя, слушая в телевизионных ток-шоу замешанное на патриотической риторике и содержащее минимум информации краснобайство Александра Андреевича, я не понимал, когда же нам его подменили? И как настоящие славянофилы, переживавшие за культуру и экологию — Астафьев, Бородин, Распутин, могли позволить именно такому человеку представлять свои интересы в СМИ?
Бог им всем судья! Я же лично не представляю, какую бы дорогу выбрал, кем бы стал и долго ли бы вообще прожил, если бы не перестройка. В одиннадцатом классе, думая о выборе будущей профессии, долгое время разрывался между историческим и филологическим факультетами ПетрГУ и на всякий случай ходил на подготовительные курсы и к филологам, и к историкам. Интересно было везде, везде говорили то, о чём молчали в школе. Чаша весов качнулась в сторону филологии, когда выдающийся наш фольклорист и специалист по фантастике Евгений Михайлович Неёлов на своей лекции ошарашил слушателей новостью, что народная сказка — это не глупенькая история для малышей, а целая философия.
В течение следующих пяти лет на моём подоконнике громоздились такие горы томов, что в комнату почти не попадали солнечные лучи. Параллельно с основной, еле умещающейся в голове, программой, я ещё ухитрялся по собственной инициативе изучать то Библию, то труды Фрейда и Юнга, то поэзию Джима Моррисона.
Важное место в моей жизни занимали и словари. Даже словарь воровского жаргона, изданный для внутреннего пользования сотрудников милиции, я читал, гордясь своим народом. Ей-богу, только народ Пушкина и Блока мог додуматься называть последствия от сильного удара по башке «северным сиянием». А надзирателя «оралом»! Главной же настольной книгой и своеобразной «филологической Библией» для меня навсегда сделался словарь русского языка С. Ожегова, подаренный ещё в одиннадцатом классе редакцией «Комсомольца» как одному из самых активных внештатных авторов.
Совпавший с моими студенческими годами экономический кризис начала 90-х, как не странно, создал просто уникальную ситуацию для настоящих библиофилов. В местных книжных магазинах, особенно в букинистических отделах, почему-то не очень внимательно следили за ростом цен. И очень часто можно было где-нибудь на окраине города, в разорившемся и на две трети оккупированном частниками-арендаторами магазинчике за какие-то смешные 30 рублей купить собрание сочинений Леонида Андреева или Мережковского, тогда как нормальные книги в центре стоили уже не меньше тысячи. В довольно короткий срок мне удалось собрать неплохую поэтическую библиотеку, очень помогающую в работе и сейчас.
Это занятие спасло от многих соблазнов эпохи раннего капитализма. Мои соотечественники толпами несли последние сбережения в подарок Мавроди, потом шли митинговать как «обманутые вкладчики». Многие начинали делать деньги из воздуха и потом не знали, что с этими деньгами делать. Я, в принципе, тоже был не прочь стать богатым, но это ещё не веский повод слезть с дивана. Новый же сборник Веллера, Липскерова или Пелевина казался куда более увлекательным чтением, чем курс валют за последние сутки.
Даже придя в себя после глазной операции в бывшей Федоровской клинике, я первым делом спросил у врача, когда снова можно будет читать. Да, ухудшение зрения — главный мой враг, заметно усложнивший повседневную жизнь в последнее время. Причём к любым чисто бытовым трудностям можно приспособиться, от многих прежде доступных благ отказаться, но с отлучением от книги душа не смирится никогда.
Правда, потеряно далеко не всё, а внезапно образовавшиеся пустоты в духовной жизни худо-бедно удаётся заполнять аудиокнигами. Но выбор их пока не так широк, как хотелось бы, а бездарное исполнение может испортить впечатление о любом талантливом тексте. Но иного выхода нет — и всего Акунина, всю Улицкую и кое-кого из современных властителей дум пришлось «читать» ушами. Впрочем, и тут есть свои плюсы — например, меня моё исследовательское любопытство часто заставляет браться за ту литературу, на которую жалко тратить деньги и место на и без того забитых до отказа полках. Со скачанными на халяву файлами подобной проблемы не бывает.
Какое-то время назад я решил выяснить, чем живёт российский детективный жанр. Результаты погружения в материал превзошли все ожидания — забавнее этого, пожалуй, было только коллекционерское путешествие в мир русского шансона. Главный вывод, который я сделал — что, возможно, Татьяна Устинова в жизни и вправду такой хороший человек, как о ней рассказывают, а у Дарьи Донцовой иногда даже наблюдаются проблески чувства юмора, но знакомство с их творчеством — это поглощение фастфуда, состоящего из одних консервантов и красителей. Лучшими же отечественными детективщиками так и остались давно покойные братья Вайнеры, знающие о работе правоохранительных органов не понаслышке и писавшие о живых людях