К семидесятилетию писателя Анатолия Суржко (1942 – 2001)
23 ноября в читальном зале Карельской педакадемии состоялся вечер памяти карельского писателя Анатолия Суржко, приуроченный к его семидесятилетию. В числе выступавших перед студентами педагогического вуза, где когда-то учился и ныне известный прозаик, были коллеги А. Суржко по журналу «Север» – Иосиф Гин, Раиса Мустонен, Галина Акбулатова, Яна Жемойтелите, а также литературовед, доктор филологических наук Елена Маркова. Также присутствовали сыновья Глеб и Дмитрий и вдова писателя – Галина Суржко, немало сделавшая для сохранения и популяризации творчества талантливого карельского прозаика.
Предлагаем вашему вниманию статью Галины Акбулатовой о творчестве Анатолия Суржко
Анатолия Суржко еще при его жизни сравнивали с Чеховым. И впрямь, было немало общего. Уже сам его облик – высокий, стройный, с бородкой, за стеклами очков внимательные, чуть печальные, усталые глаза – напоминал чеховского интеллигента и самого Чехова. Роднило также детство в интеллектуально скудной среде, тяжкий труд самообразования… Разве это не о себе сказал Анатолий Петрович устами одного из своих героев:
«Жизнь не одарила меня фамильными способностями, библиотекой, средой, хорошими учителями… тем, что другим дается с материнским молоком… Из ограниченности, заземленности интересов, непонимания элементарного… я выдирался медленно, годами, все равно оставляя пробелы и прорехи в этом созидании самого себя…»
Сближали и герои – эти молодые старики, подобные филологически образованному Лаевскому из «Дуэли», с их настроениями безверия, тоски и обреченности. Словно какая-то скрытая болезнь подтачивала их жизненную силу.
А еще роднил язык. Суржко писал на том простом, обыкновенном русском языке, на котором творил и его знаменитый предшественник, за что Чехова часто критиковали эстеты, утверждая, что у него вообще нет своего языка. То есть того особого языка, с обилием эпитетов, метафор, вычурных образов и столь же вычурной вязи, которым, по мнению эстетов, и должен владеть настоящий писатель. Но на этом специальном писательском языке была бы невозможна уникальная чеховская интонация – раздумчивая, с горчинкой знания двойственной человеческой природы и отсюда же – горчинка грусти и горчинка жесткости его письма.
Похожая интонация и у Анатолия Суржко. Его перо сравнивали то с мягкой акварельной кисточкой, то с хирургическим инструментом – скальпелем. Говорили о человечном и в то же время жестком отношении писателя к персонажам. Мол, он как зоолог фон Корен из той же вышеназванной «Дуэли» рассматривает людей через увеличительное стекло, находя в них все новые и новые родимые пятна.
На это можно сказать одно: без определенной жесткости и даже жестокости не вскроешь нарыв. К тому же, к себе, к своему альтер эго, чей образ прослеживается в ряде произведений, Суржко относился намного жестче.
В литературу Анатолий Суржко, как и многие из его современников, пришел из журналистики. Его первый опыт в художественной прозе появился в «Севере» в 1968году. А уже в семидесятом вчерашнего газетчика из «районки» пригласили в штат редакции.
«Север» к тому времени получил статус межобластного журнала и новое имя (прежнее – «На рубеже»), стал органом Союза писателей России. Определилось и направление – общественно-политическое и художественное. Основными темами «Севера» на многие годы станут тема Великой Отечественной войны и судьба русской деревни.
Анатолий Суржко писал другую прозу. Ее назовут «городской» или «психологической». Подобную прозу писали и его коллеги по журналу – Эдуард Алто и Анатолий Шихов. Вообще редакция «Севера» в то время была очень сильной по составу и преимущественно мужской. Помимо названных литераторов здесь трудились Иван Рогощенков, Станислав Панкратов, Олег Тихонов, Геннадий Малышев, Иосиф Гин, Валентин Устинов… А возглавлял это мужское братство писатель-фронтовик Дмитрий Яковлевич Гусаров. Наверное, имея за плечами войну, он имел право называть своих тридцатилетних сотрудников «мальчиками» и по-отечески журить за те или иные провинности. К поре «мальчиков» и относится рассказ Суржко «Комната».
В этом в общем-то проходном и во многом ученическом рассказе, вошедшем в первый сборник писателя «Возраст отца» (Петрозаводск, «Карелия», 1981), заложены многие темы и проблемы, которые Суржко впоследствии разовьет в своих зрелых произведениях.
Действие рассказа происходит в некоем институте, где в одном из кабинетов, писатель называет его «комнатой», убивают жизнь пять еще довольно молодых мужчин. «У них были разные судьбы и биографии, –пишет Суржко, – но они так часто находились вместе, что словно образовали единую судьбу и биографию…» И уточняет: «Они стали работать в этой комнате практически одновременно». Ключевой характеристикой персонажей станет вот эта фраза: «Их объединяла не работа, а скептическое отношение к ней».
Речь, конечно же, идет о поколении. О так называемых семидесятниках. Но, кажется, автор, говоря о «возрасте отца», имеет в виду в большей степени физический возраст, а не возраст духовной зрелости тех, кто большую часть времени посвящает «трепу».
И кто же виноват в бессмысленности существования молодых людей, прожигании ими драгоценного жизненного дара? Суржко отвечает так: «Они сами – день за днем, час за часом – создавали эту атмосферу и теперь уже не вольны были изменить, и из ее создателей, превратились в ее рабов».
Что поразительно или, напротив, закономерно – болезненное самолюбие и непомерно развитая гордыня персонажей, что невольно напоминает о «подпольных» героях Достоевского:
«Каждый из них был по-своему честолюбив, каждый считал, что достоин большего. С прохладцей относясь к своим обязанностям, каждый знал за остальными этот грех, но не предполагал, что, как и у него, у них есть и другое, скрытое и сокровенное, и потому каждый уверенно чувствовал себя умнее и тоньше прочих…»
Из рассказа мы не узнаем, что это были за «обязанности», какими талантами и умениями владели обитатели комнаты, чем вообще занимался институт и что за «скрытое и сокровенное» таили персонажи рассказа. Упоминание о неких мыслях героя о каком-то мечтаемом, но неназванном деле не расширяет наши представления о нем. Остается лишь поверить автору на слово, что и этим мыслям героя не было роста, так как «комната» пожирала не только время людей, но и малейшее движение в сторону живой, самостоятельной мысли.
Правда, однажды герой взбунтовался, захотел всерьез заняться делом, и коллектив тотчас отреагировал – стал выдавливать его как не-своего. Герой запаниковал,был готов пойти на попятную, но, на его счастье, в институте образовался новый отдел, руководить которым назначили как раз героя. Ни он сам, ни коллеги не могли понять, почему именно его? За какие заслуги? Однако никто не возразил. Герою импонировала пусть и маленькая, но власть и то, что у него будет теперь отдельная комната, а остальные привыкли подчиняться власти, пусть и самой маленькой.
В последующих произведениях Суржко не раз скажет о человеке, занимающемся не своим делом и занимающем не свое место, не соответствующем этому месту ни профессионально, ни по характеру, но позволяющим себе при этом в отношении окружающих «некоторую барственность, снисходительное превосходство в манерах».
Вот как писатель Станислав из повести «Последняя игра» (Петрозаводск, «Периодика», 2000) характеризует своего отца, работавшего заместителем начальника цеха:
«Несмотря на внешнюю медлительность, неторопливость, внутренне он был очень нервным» и «на такую работу у него не хватало знаний и характера, с его характером надо бы заниматься другим делом, может быть, слесарить в своем же цехе… но он как попал в замы, так и проходил до пенсии, променяв спокойствие на сомнительное удовольствие быть хотя бы малым начальством».
Станиславу не приходит в голову, что это и его портрет. Ведь и у него та же проблема: «…то, чему я посвятил жизнь, так и не стало ремеслом, профессией, делом…» Он сравнит свое занятие литературой с «художественной самодеятельностью». И признается, что влекло его к писательству в том числе и ожидание славы. И еще – ощущение власти, превосходства над людьми. Герой рассказывает, как впервые на футбольном матче, где солировал его родной дядя Максим, он «почувствовал вкус, привлекательность успеха, славы, и это пробудило во мне, – скажет он, – первый позыв к утолению никогда неутоляемой их жажды, которые всегда рядом, вместе – творческое самовыражение и утверждение себя, удовлетворение гордыни…».
«Самодеятельность», недостаточное владение профессией проявили себя лишь в постсоветский период, когда вдруг обнаружилось, что герой неконкурентоспособен даже в журналистике и единственное, что ему остается, – работа дворником. Он винит в своем теперешнем, унизительном положении Перестройку, новую власть и, кажется, не подозревает, что эта власть, да и любая другая, рекрутирует своих адептов как раз из таких, как он – болезненно самолюбивых, с «комплексом неполноценности» и желанием властвовать гордецов.
«Я взялся за перо, – скажет незадолго до своего ухода Анатолий Суржко в эссе «Поверка дорогой» («Север» № 7, 2000 г.) – все с той же старой, но для каждого всегда новой потребностью – «исследования самого себя».
Писатель хочетпонять: почему мы не умеем обустроить свою жизнь как в цивилизованных европейских государствах; почему так плохо, спустя рукава работаем и так много воруем? Почему столь нелюбовны, а то и откровенно враждебны в отношении друг друга?
Чтобы ответить на все эти вопросы, автору потребовалось выйти за пределы локальной территории – «комнаты» – и заглянуть в историю семьи героя и шире – рода. Об этом уже упоминаемая повесть «Последняя игра» и роман «Продленная Осень» (Петрозаводск, «Карелия», 2007).
В этих масштабных произведениях, время действия которых охватывает полстолетия – от сороковых до девяностых прошлого века – заявляет о себе тема, прежде чуждая творчеству прозаика, – тема наследства.
Она предстает уже на первых страницах «Последней игры», где герой говорит о равнодушии своих наследников к тому, что важно и интересно ему: «к собранным мною книгам, альбомам, пластинкам, к тому, что я знаю, умею, чем я живу…»
Но и сам герой равнодушен к наследию отцов и дедов. К тому, что они знали, умели, чем жили. Он приезжает с севера на свою «малую» южную родину навестить родственников. Но чувствует, что все ему здесь чуждо, немило, он не находит ни с кем общего языка. Все ему кажутся скучными, серыми, обыденными. И даже дядя Максим, чья жизнь до инсульта была полна невероятных извивов, испытаний и приключений, не вызывает у него особого интереса. Куда значительней для Станислава жизнь декабриста Б., которую он изучал в основном по книжкам и о котором пишет теперь роман. Фрагмент романа, только что им сочиненный, он и зачитывает дяде:
«Ему нравилось, что он производит впечатление человека твердого и основательного, он не позволял проявляться своим сомнениям и колебаниям, держал и разрешал их в себе, хотя было их много и становилось, как ни странно, все больше /…/ С этим чувством постоянного несогласия нечего было и мечтать о душевном равновесии. Оно тревожило Б., он списывал его на первые проявления… ранней старости, хотя и понимал в общем-то, что главной причиной такой неуверенности был сбой в его карьере…».
На дядю фрагмент не произвел впечатления. Он не понимает, почему племянник называет своего героя не по фамилии, а буквой; почему его вообще занесло в прошлый век: «Вон как наше время повернулось – черт ногу сломит! А почему о нем не пишут?». И снова предлагает «племяшу» написать о его, Максима, судьбе.
Но у Станислава иная задача, а именно: «по жизни чужой поверить жизнь свою», для чего он наделяет декабриста собственными переживаниями:
«И вот уже жизнь прошла, и никак не избавиться от мысли, что прошла она не так, что не сделал и сотой доли того, что смог бы… И что же тому виной – рок ли, мой характер, вернее, его пороки или то, что я брался за слишком многое, разбрасывался, слишком часто колебался, так и не сумев отдаться одной страсти, выбрать свой путь?..»
В эту же встречу дядя говорит Станиславу, что завещал ему свою квартиру. Станислав ловит себя на том, что думает не столько о страданиях тяжело больного дяди, сколько о той выгоде, что после смерти дяди принесет ему продажа квартиры. Наконец, он сможет оставить работу дворника, отдаться полностью роману о декабристе.
Увы, мечтам героя не суждено сбыться. На следующий день он узнает, что дядю, проигравшего в карты какому-то авторитету большую сумму, но не сумевшего ее выплатить, повесили в собственном дворе. А завещанное наследство, пригрозили Станиславу, придется вернуть за долги, иначе племянника ждет та же участь, что и дядю.
Причина потери смысла жизни, преждевременного бессилия, одряхления, неуверенности в своем деле и в своем месте у героев Суржко, безусловно, кроется в советской системе с ее запретами на инициативу, самостоятельность и свободный труд. Об этом свидетельствует и судьба героя романа «Продленная осень».
Герой – глава большого разветвленного семейства – носит имя древнегреческого философа-идеалиста Платона. Имя, конечно же, не случайно: Платон – потомок греков, когда-то, в стародавние времена переселившихся в Россию. Еще он любит поразмышлять на самые что ни на есть философские темы – о жизни и смерти.
Смысл жизни по Платону – в продолжении того дела, каким занимались отцы и деды. В ответственности за дело. Платон без устали трудится, и где бы он ни работал, всюду заводится порядок и прибыль, и казалось, так будет всегда. Но дали поработать ему в радость каких-нибудь полтора десятка послевоенных лет. А в шестидесятые пришли к руководству пустельги, неумехи, откровенные хапуги, и невыгоден стал Платон и его труд. Стали его выдавливать с рабочего места. Ведь на фоне хозяйского подхода Платона к делу виднее становились бесхозяйственность, бессовестность и алчность тех, кто им, Платоном, руководил. Предпочтение теперь отдавалось лодырям и таким же неумехам, как сами руководители.
Платону не остается ничего другого, как уйти с головой в личное хозяйство: его погреб полон припасов, он делает отличное вино. Но и этого не позволили. Запретили виноделие. Потому что, видите ли, частное предпринимательство, не дает выгоды государству, а точнее тем паразитам, что словно ржа железо разъедали вековые устои отношения россиян к труду, а значит, подтачивали и фундамент государства, основа которого такие труженики как Платон и его жена Нюра.
Постепенно рушится семья Платона и его крепкий дом–гнездо. Наследство. Но кому передать его? Один сын погиб на войне, другой в аварии; дочь спивается, внучка в поисках лучшей доли уезжает на родину предков – в Грецию… И бесконечные смерти – то внука хоронит, то брата, то невестку… Платон чувствует бессмысленность жизни и поддается искушению покончить с собой. Лишь чудом спасает его от тяжкого греха жена Нюра…
В своих произведениях Анатолий Суржко зафиксировал какую-то корневую уязвимость русского бытия, его будущего. И уязвимость эта, обусловленная как прежней системой, так и скоропалительной «перестройкой», не в последнюю очередь связана с той прослойкой общества, которую принято называть интеллигенцией.
Суржко удалось создать типический образ интеллигента-«семидесятника», аккумулирующего конкретную историческую эпоху и ее атмосферу. В этом образе-характере, пожалуй, и нужно искать причины наших неудач и поражений в конце ХХ – начале ХХI века.
Уникальность писателя Анатолия Суржко состоит и в том, что он жил на Севере, а писал о Юге. Любовался южной плодородной землей и ее плодами, а тянулся к северной, скудной на дары. И именно северная земля стала почвой и судьбой Анатолия Суржко. Благоволила к тому, чтобы он неустанным трудом своим оставил нам огромное наследство, которое еще ждет своих исследователей. Своих наследников.