Об Александре Пушкине, 220-й день рождения которого мы отмечаем сегодня, размышляет литературовед, кандидат филологических наук Наталья Шилова
Нельзя сказать, чтобы эту годовщину я ежегодно и торжественно отмечала. По роду моей деятельности в эти дни я каждый год так много читаю студенческих работ, что и число месяца не всегда с легкостью вспомнишь, какие там литературные годовщины! Зато в другие дни года он ощутимо присутствует в моей жизни. Например, на одном из платьев у меня значок с ним (интересно, носит ли такой значок хоть кто-нибудь, кроме «филологических дев»™?).
Я помню, как выбирала этот значок в модной лавке в Питере, и выбирать приходилось между Толстым (у которого было шансов, в общем-то, не меньше), Маяковским (та же история) и кем-то еще из легендарных, отлитых в олове и жести. И рука ходила от одного к другому, но остановилась в итоге все равно на этом с кудрями и бакенбардами. Почему? Бог весть. Гипноз ли это общественный, раз и навсегда установивший однажды, кто есть «солнце русской поэзии» и «наше все»? Или подлинная личная память о том, как я, читая его стихи и прозу уже где-то на старших курсах университета, удивлялась тому, как это хорошо и ни на что не похоже, и начинала прислушиваться к собственной речи: 1) так ли я говорю, те ли слова; и потом, позже – 2) то ли говорю, что думаю и чувствую?
С первым понятно — не так, конечно. Тут и сравнивать нечего. Но зато какая дьявольская разница между тем, как я говорила до него (надеюсь, этого уже никто не помнит) и после него! Это как у него же в «Пророке» – нельзя после определенного рода общения остаться тем же, кем был, и с теми же словами:
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый <…>
Такой, немножко фрактальный эффект: читаешь о трансформации и тем временем трансформируешься сам.
И второе — то ли говорю, что думаю и чувствую? Вы скажете, при чем здесь поэзия. Оказалось, что это тоже важно. Потому что когда в мыслях и чувствах все приблизительно, то и выражения точного не требуется, не так ли? Точное слово нужно только для точного переживания. Хуже того, слово, если его начать отыскивать, и покажет иногда неумолимо точно тебе это твое переживание, назовет его ясно и внятно. В быту-то мы не всегда, конечно, стремимся все о себе увидеть и узнать. Быт героической честности не требует, чаще даже соблазняет всякой приблизительностью, недосказанностью, компромиссами. А поэтическая точность компромиссов не любит. Как есть, так и говори:
Я вас люблю, — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Или:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Или:
В Академии Наук
Заседает князь Дундук…
и далее по тексту. Куда уж честнее!
Мне вообще-то много раз уже приходилось говорить и писать о главном русском поэте (когда говоришь, проще – помогает правильная интонация, когда пишешь – мука мученическая и орды штампов, которые столько же неуместны в этом случае, сколько уже встроены в этот около него образовавшийся дискурс). Сначала была одна моя курсовая работа, потом — дипломная, потом — первая опубликованная статья (лучше не вспоминать этот текст сегодня), потом — первая радиопередача.
Я часто, каждый год, говорила студентам о гибкости его ума, требовавшей особых, новых, самых точных слов, о невероятной широте эмоционального диапазона (как будто не один человек пишет, а десять разных поэтов: грусть, злость, ирония, нежность, веселье, беспечность et cetera), литературной вовлеченности (проза, поэзия, драма — с легкостью!). Но сегодня мне кажется, что, не будь этой его честности, все это и вполовину не было бы так хорошо, как оно есть. «Честь», кстати, ведь было одним из его любимых слов. По Национальному корпусу русского языка я не проверяла, можно проверить. Но в четырехтомном бумажном словаре его языка проверила – статья на слово «честь» одна из самых объемных, в шесть колонок убористого шрифта. Совпадение? Не думаю.