Яна Жемойтелите продолжает свои экскурсии по Петрозаводску, сменив ракурс: теперь это рубрика «Пройдемся по классикам». Улица Чернышевского побудила ее перечитать «Что делать?»
Что же такое есть в этом романе, что им зачитывалась вся прогрессивная публика конца XIX века? В чем смысл?
Сейчас у меня нет особых дел в этом районе, но в школьные годы я ездила на улицу Чернышевского раз в неделю. Там находился Учебно-производственный комбинат, УПК, который по средам обучал нас рабочим специальностям на выбор. Девочки чаще всего учились на швей-мотористок и трикотажниц, мальчики шли на автодело, а еще можно было изучать фармакологию и что-то еще, я точно уже не помню…
Зачем? В 80-е годы прошлого века наша страна переживала дефицит квалифицированных рабочих кадров – выпускники школ стремились в вузы, в ПТУ шли отпетые троечники, поэтому партия решила еще в школе познакомить учащихся с красотой простого труда, а вдруг кому-то понравится так, что он решит пойти на производство. Ну а если не понравится, в любом случае в руках будут азы рабочей профессии, которые спасают, когда отказывает все остальное, как-то: общая эрудиция, иностранные языки, филологическое образование и т.д. Истинная правда. Спасают. Поэтому, товарищи школьники, всегда нужно иметь черную профессию про запас. В швеи-мотористки я не пошла, но шить научилась, спасибо за это УПК, советской власти и кому-то там еще, кто именно придумал производственное обучение и школьные уроки труда.
В СССР вообще все женщины умели шить и вязать. В магазинах если что-то висело, то именно абы что, сшитое по основной выкройке легкого женского платья, от которой весь мир отказался сразу же после войны. Однако журналы мод в СССР выходили и продавались в ларьках «Союзпечати», по ним можно было самой сшить модное платье. Над модницами посмеивались, мол, перед кем выпендриваются, но больше из зависти, потому что красиво одеться женщины любили всегда. На УПК мы даже выполняли небольшие производственные заказы: шили партию медицинских халатов и мужских трусов. Мастер производственного обучения еще наставляла нас: «Учитесь, девочки. Потом будете мужу модные трусы шить».
Обучение швейному делу я в те годы как-то не связывала с Чернышевским, на улице имени которого был наш УПК. Хотя роман «Что делать?» мы изучали одновременно со швейным делом, а там, как мы помним, Вера Павловна руководила именно швейной мастерской. Это когда не спала. А когда спала, ей виделись картинки грядущего социализма, в том числе дома из стекла и металла, в которых люди коллективно трудятся на всеобщее благо.
Может быть, стеклянные дома пришли к Чернышевскому из будущего. В самом конце социализма у нас любили строить стеклянные здания, очень неуютные и холодные, но задумка была такова, что сквозь стеклянную стену советским людям открывался выход прямо в небо, в сияющие высоты духа.
Впрочем, падать с голубой высоты идеалов впоследствии оказалось очень больно, далеко не каждый пережил это падение. Но тогда у нас даже Дом мод, в котором мы проходили производственную практику, был целиком стеклянный. И теперь вообще непонятно, чей же это был сон – Чернышевского или архитектора, который спланировал этот самый Дом мод в точности по Чернышевскому? Разве не так? Стеклянное здание, в котором женщины коллективно шьют. И в нем общественная столовая точно по Чернышевскому. Правда, сейчас в этом здании происходит что-то иное, кажется, продают дешевые китайские шмотки, но пятого сна Вера Павловна так и успела увидеть. Или же Чернышевский не захотел о нем рассказывать, потому что сам не понял, при чем тут китайцы.
Однако довольно иронизировать. Роман Чернышевского в школе мы читали, конечно, чисто из долга; на гвоздях, подражая Рахметову, никто не спал. Занимательным чтением роман не был уже тогда, но самого Николая Гавриловича уважали. Ведь если даже Ленина его роман «глубоко перекопал», значит, в нем действительно есть что-то такое, что открывается далеко не всем и не сразу.
Чернышевский написал «Что делать?» в Петропавловской крепости, ожидая приговора по делу о прокламациях «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Через два года над ним был публично совершен обряд «гражданской казни» — писателя вывели на площадь, повесив на грудь доску с надписью «государственный преступник», сломали над его головой шпагу и вынудили простоять несколько часов прикованным цепями к столбу. Затем последовали каторга и ссылка в Якутию. Дома осталась жена Ольга Сократовна с малолетними детьми. Ей он и посвятил свой роман, снабдив сочинение странным эпиграфом: «Моему другу О.С.Ч.».
Но почему только другу?
С Ольгой Сократовной Чернышевский познакомился в Саратове в доме своих друзей. «Первая красавица на свете, – отозвался он о той встрече в дневнике и продолжал: – У нее такой характер, какой нужен для моего счастья». А характер у Ольги Сократовны был веселый. Она любила шумные компании, легко располагала к себе, в беседах была чрезвычайно находчива. Уже будучи замужем, вскружила голову пылкому юноше Добролюбову, по этому поводу он даже объяснялся с Чернышевским, хотя последний и предоставил Ольге Сократовне полную свободу.
«Если моя жена захочет жить с другим, я скажу ей только: «Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько». Так писал 25-летний Николай Чернышевский в 1853 году в тетради, названной «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Он считал, что женщинам следовало для достижения настоящего равенства предоставить максимальную свободу. И свой брак сделал своеобразным полигоном для испытания теории, разрешая жене все, вплоть до супружеских измен.
Скорее всего Чернышевский еще и сильно комплексовал, считая себя вовсе недостойным женщины, у которой была масса поклонников. Скромный преподаватель гимназии, он даже не умел танцевать, вдобавок был «некрасив, неловок и казался флегматиком», по отзывам самой Ольги Сократовны. Непонятно, почему же она сделала такой выбор. Однако, когда Чернышевский, находясь уже в ссылке, посоветовал ей скорей выйти замуж за кого-нибудь другого, чтобы обеспечить себе и детям нормальную жизнь, Ольга Сократовна предпочла остаться женой преступника Чернышевского, и своим сыновьям всегда говорила, что их отец – честный и достойный человек.
Поначалу она вынуждена была пробавляться кройкой и шитьем, чтобы содержать себя и детей. Но потом Чернышевский, будучи в ссылке, продолжил писать полемические статьи, за которые платили такие высокие гонорары, что Ольге Сократовне хватало и на достойную жизнь, и на новые наряды. (Вот ведь удивительное дело: статьи государственного преступника публикуются в России, и за них он еще получает хорошие деньги!) Но Чернышевский вообще молодец. Настоящий мужик. Не строил из себя великомученика, а продолжал заботиться о своей семье, как и подобает честному христианину, хотя в ту пору уже стоял на атеистических позициях. И все-таки иначе не мог, он же родился в семье протоиерея, окончил духовную семинарию. И в долгой разлуке продолжал любить свою незабвенную Лялечку.
«Милый мой друг, Радость моя, единственная любовь и мысль моя, Лялечка, – писал Чернышевский из Якутии в 1870 году. – Пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю Тебя за то, что одарена тобою жизнь моя… Много я сделал горя Тебе. Прости. В эти долгие годы не было, как и не будет никогда, ни одного часа, в который бы не давала мне силы мысль о Тебе. Прости человека, наделавшего много тяжелых страданий Тебе, но преданного Тебе безгранично, мой милый друг… Крепко-крепко обнимаю Тебя, моя несравненная, и целую, и целую Твои ненаглядные глаза».
Несмотря на заявления о полной эмансипации, Чернышевскому нравилось, когда женщина что-то требует от мужчины, ничего не предлагая взамен. Вот и в романе у него Вера Павловна, оставляя мужчину, говорит: «Я думаю, что не буду нуждаться, но если буду, обращусь к тебе, позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня, ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа, я не могу обойтись без этого. Слышишь? Я не отказываюсь от твоей помощи. Пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил мне». Ничего себе претензии эмансипированной дамы! Но, может, Чернышевский только продумывал варианты, как удержать подле себя Ольгу Сократовну? Сделать так, что она зависела от него материально? В конце концов он понимал, что семья – это экономическая ячейка общества. Правильно понимал.
Впрочем, роман начинается с определения «Дурак», очевидно, самоопределения. Ну и дурак же я, Чернышевский, что доверил печать этой прокламации ненадежным людям, которые меня и выдали, и вот я в результате оказался в тюрьме. Это и есть «Первое следствие дурацкого дела» – так называется вторая глава. Далее автор долго издевается над читателями, что вот же хочет написать серьезный роман, а получается какой-то любовный фарс с весьма странными героями. «То и другое решительно против моей воли», – это слова самого Чернышевского, потому что о чем бы он ни хотел написать, все равно получается любовный роман.
И вот сидит Чернышевский в Петропавловской крепости и лихорадочно выводит на листке: «Что делать?» Отнюдь не в том смысле, что надо делать революцию, а конкретно, что же ему теперь делать в сложившихся обстоятельствах. Что же делать, что же делать? Объясняться в любви Ольге Сократовне. Иного не остается.
Почему-то до сих пор считается, что Чернышевский написал социально-политический роман, только замаскировав его под любовный, чтобы сбить с толку царскую цензуру. Живой же человек он был в конце концов, которого разлучили с любимой женщиной и, очевидно, навсегда. Что же он в камере только и думал, как там революция без него состоится? Он же честно признался, что «Содержание повести – любовь, главное лицо – женщина, – это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха…» Отсюда и мелодраматический тон повествования о семейной драме во второй главе и издевательский пассаж: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего… Истина – хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей».
Чернышевский знал, что никакой он не писатель. Но – истина состояла в том, что ему надо было высказаться по поводу, чтобы просто жить дальше. Совершенно ведь психоаналитический прием, хотя психоанализа тогда еще не придумали, а вот Чернышевский, представьте себе, уже ходил в царство сна, и истинные причины событий открывались Вере Павловне именно во снах, то есть всплывали из бессознательного. «Так неужели же я люблю его за то, что он выводит меня из подвала? не самого его, а свое избавление из подвала?» – во сне думает Вера Павловна о Лопухове. Не у Чернышевского ли в конце концов Фрейд почерпнул известный прием?
А в том, что автор в самом деле неважный писатель, читатель убеждается буквально с первых страниц. Чернышевский нанизывает ужасные глагольные цепочки: «Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату»; обожает повторы: «Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно», или: «Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это». Вообще, повторы выдают внутреннюю тревогу автора, его зацикленность на определенном предмете, как и неуклюжие выражения типа: «Господин вломался в амбицию», «Люди распадаются на два главных отдела» и т.д. И мы понимаем, что автор, не заботясь о стилистике, стремится выплеснуть на страницы романа то, что его действительно волнует. Что же? Царская цензура? Отнюдь нет.
Чернышевского волнует исключительно любовь к оставленной Лялечке, которая неоднократно ранила его в супружестве, и все же, ушибленный ее изменами, он не переставал ни на секунду ее любить – в тюрьме, на каторге, в ссылке. Он писал именно любовный роман, только снабжая его политическими идеями, потому что не мог выпрыгнуть из своей среды и своего времени. Роман Чернышевского – это жирные любовные сливки, в которых для виду плюхнуто некоторое количество социально-политической заварки.
Интересно, что в романе Лопухов инсценирует самоубийство, чтобы освободить Веру Павловну для любви Кирсанова. В жизни Чернышевскому тоже пришлось пережить «гражданскую казнь», как бы умерев для общества и освободив Ольгу Сократовну для новой жизни с другим мужчиной. Мог ли он в этой ситуации думать исключительно о грядущей революции?
Временами интонация в романе становится почти сказочной: «После чаю… пришла она в свою комнатку и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это, последнее время, стало мне несколько скучно иногда?» Это Чернышевский сочинил такую большую сказку о том, как хорошо будет жить Ольге Сократовне, когда его выпустят. Пожизненная ссылка за прокламацию – все-таки жестокий приговор для царской России, причем прямых доказательств у суда не было, так что Чернышевский еще на что-то надеялся.
Но – зачем же тогда Рахметов «введен в роман и так подробно описан? Вот попробуй, проницательный читатель, угадаешь ли ты это?» Попробуем. Вроде бы этот молодой человек, ужасный в быту и до крайности рациональный, нужен, чтобы передать Вере Павловне записку или – в более широком смысле – чтобы изобразить нового человека. Но может, в этом юноше проступают некоторые черты Добролюбова, конкурента Чернышевского в интимном вопросе?
Николай Добролюбов уступил, оставил притязания на Ольгу Сократовну только потому, что слишком уж дорожил дружбой с Чернышевским. Он «в молодые годы умел рассудку страсти подчинять». До драки дело не дошло, но бурное объяснение состоялось, и разумный эгоизм победил. И вот герой романа от лица автора думает: «А вдруг теперь Вера Павловна (Ольга Сократовна) влюбится в этого Рахметова?». Добролюбов ко времени сочинения романа уже умер, но Ольга Сократовна так горько рыдала на его похоронах, что присутствующие посчитали это неприличным. Укол ревности остался, хотя Чернышевский пытался убедить себя, что ревность – то же чувство собственности…
Текст выдает терзания Чернышевского. Подвал, откуда герой освобождает Веру Павловну, может быть рассмотрен и как символическая утроба. Сам же герой Лопухов (лопух, опять же дурак) – как замещение матери, которая заново рождает Веру Павловну и кормит ее своим молоком (ну, чаем со сливками), поэтому Вера Павловна не может любить Лопухова как мужа. Лопухов – мать, но ей нужен муж, которого она находит в Кирсанове.
Чернышевский, естественно, ни о какой такой матери не думал в процессе сочинительства, но так у него само получилось, потому что мысли заняты были женой и тем, как она без него утешается кем-то другим. Может быть, тем же Иваном Савицким, хорошим приятелем Чернышевского, который, ослепленный любовью, однажды предложил Ольге Сократовне бежать, но она предпочла остаться с Чернышевским, и тот по этому поводу сказал: «Ты вольна выбирать себе жизненный путь. Я же хочу одного: чтобы ты была счастлива. И буду рад, если ты обретешь счастье». Такое величие духа трудно не оценить, и Ольга Сократовна осталась дома.
Интересно, что ни у одной героини романа нет детей. Почему? Может быть, Чернышевский предчувствовал бесперспективность своего дела? Или же дети мешали полному освобождению женщины? Вообще, психоанализом романа «Что делать?» подробно занимался В.П. Руднев. Кому интересно – может его почитать, а мы вернемся к биографии Чернышевского.
В ссылке пробыл он до 1883 года и обрел свободу 55-летним, тяжело больным стариком. Да и жить ему разрешили не на родине, а в Астрахани под надзором. По пути к новому месту назначения охранка позволила Чернышевскому остановиться на несколько часов в Саратове и повидаться с женой, которая по этому случаю сшила себе черное платье в цветочек, но после свидания с мужем разрыдалась в голос, столь печальное зрелище представлял собой Николай Гаврилович. В 1889 году он скончался от кровоизлияния в мозг.
После погребения Ольга Сократовна нашла письмо мужа: «Об одном только прошу тебя: будь спокойна и весела, не унывай, не тоскуй… Скажу тебе одно: наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, а наши имена все ещё будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь».
Прошло сто с лишним лет. Роман «Что делать?» больше не изучают в школе, а вот что нам действительно стоит делать, этого, пожалуй, не знает уже никто.
Давно нет и нашего УПК, в его здании теперь находится корпус Державинского лицея. И квалифицированной рабочей силы у нас в стране теперь тоже нет. Училища, или колледжи, готовят менеджеров, мерчендайзеров и кого-то еще, но только не рабочих. А шить теперь женщинам вовсе даже не обязательно, за нас научились шить китайцы.
И все-таки остается вопрос, что же такое есть в этом романе, что им зачитывалась вся прогрессивная публика конца XIX века? В чем смысл? И чем он так затронул Владимира Ильича, что по прочтении вождь пролетариата остался перекопанный вдоль и поперек, как картофельное поле по осени? А еще, представляете, роман «Что делать?» был любимой книгой Маяковского! Что так задело поэта в этой книжке, над которой кто только ни издевался после крушения социализма.
Что же еще, если не сама любовь, вписанная между строк романа невидимыми чернилами, которые открываются только влюбленному взгляду. И пока жива была эта любовь, как некое эфирное существо, которая еще некоторое время дышала даже после смерти самих возлюбленных, она продолжала вдохновлять проницательных читателей, которые «даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это». Потому что любовь не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и социальные теории рассыплются в прах.
А улица Чернышевского выглядит еще вполне прилично, даже несмотря на налет разрухи. Если покрасить небольшие домики, привести в порядок дворы, взрыть и заново положить асфальт, получится довольно милая провинциальная улочка, причем совсем недалеко от центра.
Фото Яны Жемойтелите