В журнале «Урал» опубликована повесть Яны Жемойтелите «Запретная планета». Предлагаем познакомиться с отрывком из нее.
Яна Жемойтелите работает в Национальной библиотеке Карелии на кафедре людей с ограниченными возможностями здоровья, так что герой повести имеет реальный прототип, однако события выдуманные, как и прочие персонажи. Это художественное, а не документальное произведение.
В библиотеке на кафедре ОВЗ есть аудиозапись повести на диске в исполнении автора.
***
Одиночество — яркое и пронзительное — обрушилось на Сережу огромным холодным ливнем уже вечером, когда мама, погладив его по голове и сказав что-то вроде «Учись хорошо, Сережа», побрела к остановке, помахивая сложенным зонтом. Мама даже ни разу не оглянулась, а если и оглянулась, Сережа этого уже не рассмотрел. Он было устремился за мамой, но похожая на Бабу Ягу нянечка, которая выдавала белье, придержала его за рубашку: «Куда? На каникулах повидаешься». Когда теперь эти каникулы? Через целых два месяца! Да разве можно их вытерпеть здесь, среди совсем чужих и недобрых людей?
Сереже отвели койку в самом углу просторной комнаты, в которой кроме таких же кроватей из мебели был только массивный стол у окошка и огромный шкаф, за приоткрытой дверцей которого таилась нерушимая тьма. Еще был медный умывальник над раковиной с куском хозяйственного мыла и печка-голландка, пока мертвая и холодная, но когда-то, должно быть, обогревавшая дом в течение долгой зимы. Других ребят в интернате пока не было. Как сказала нянечка тетя Галя, они должны были приехать к самому началу занятий, к 1 сентября. «А ты пока еще пообвыкнешь. Те-то пострелы вернутся, весело будет». Эта же тетя Галя, которая все слова произносила так, как будто ругалась, отвела Сережу на ужин, он состоял из каши с куском масла, сладкого чая и куска хлеба. Кашу Сережа только попробовал — она оказалась соленой и склизкой, но чай выпил. Потом, вернувшись к своей койке, он ощутил нытье под ложечкой — очень хотелось есть, чувство было далеко не ново, ему и в прошлой жизни частенько хотелось есть, но дома всегда можно было перехватить горбушку с солью. Теперь же он достал из чемодана яблоко и с жадностью его схрумкал, заглушив голод. Пряники он решил оставить на завтра, он вообще привык все самое вкусное оставлять на потом.
Однако напрасно.
Утро началось с шумной возни в коридоре, и стоило Сереже открыть глаза, как ему почудилось, что день в самом разгаре. Из коридора доносились голоса и громкий топот, потом дверь распахнулась, и кто-то очень шумный вломился в комнату, отругиваясь от тети Гали. Сережа присел на постели, и белобрысый пацан мгновенно вырос возле него.
— Чё, новенький? — голос у него оказался визгливый и на редкость противный. — А пожрать у тебя есть, новенький?
Не ожидая ответа, он выпотрошил Сережину тумбочку и схватил кулек с пряниками.
— Не трожь! Не твое! — остатки сна мгновенно слетели, и Сережа вцепился в свой кулек.
— Ни фига себе жлоб! — пацан резко оттолкнул Сережу. — У нас тут нет мое-твое, у нас все общее, усек?
Сережа наконец разглядел, что у пацана левый глаз затянут мутным бельмом, а рот огромный, просто от уха до уха.
— Подумаешь, пряники! Делов-то, — примирительно сказал пацан, отправляя в рот пряник. — Я, может, когда-нибудь тебя тоже угощу, если мне из дому чего пришлют. Только мне не пришлют, не надейся. Мамка у меня не просыхает, а батя прошлой зимой откинул коньки. Так что у меня дома того, жрать совсем нечего, а тута кормят хотя бы. Ты чё, еще и в шахматы играешь? Умный, да?
Коробку с шахматами пацан наверняка тоже заметил в тумбочке. И Сереже тем более стало обидно, как если бы пацан покушался и на его шахматы.
— А ты сам тупой? — неожиданно ответил он.
— Я-то? Конечно, тупой, — ничуть не обиделся пацан. — Умных сюда не отправляют. Читать-писать научат — и привет, на картонажную фабрику, трудиться по гроб жизни.
— А я не хочу на картонажную фабрику!
— А куда ты денешься-то? Глаза — две плошки, не видят ни крошки. Попробуй только хорошо учиться — зубы выбью, понял? И мне за это ни фига не будет. Потому что я инвалид детства. А уродов не трогают.
— И тебе нравится уродом ходить? — Сереже вовсе не хотелось беседовать с этим пацаном, но он не мог не задать ему этот вопрос.
— Ну а чё плохого-то? Урод — он и есть урод, с него какой спрос? Вкалывать зато не нужно. Батя у меня вон в лесу горбатился, а потом раз — и нету. Надорвался. Чёй-то у него там внутри булькнуло — и кранты… Меня вообще Васькой зовут. А тебя как?
— Сережа, — сказал Сережа только потому, что не ответить было бы невежливо.
— Ах, Сирожа-Сирожа, — передразнил Васька. — Серый ты, понял? Серый, как штаны милиционера. У тебя батя случайно не в ментовке служит?
— Что? А, нет.
— Вот и хорошо. А то ты бы еще обиделся. Ну, чё застыл? Портки натягивай, и айда на завтрак. Брюхо к хребту прилипло!
Завтрак состоялся такой же, как и вчерашний ужин. Склизкая каша в алюминиевой плошке со шлепком сливочного масла, чай и кусок хлеба. И снова Сережа не смог проглотить и две ложки каши, а Васька тем временем наяривал за обе щеки и еще Сережину порцию выклянчил, когда Сережа отодвинул миску: «Эй, ты давай не жмись».
Сережа понял, что здесь иначе не получается, — кто первым кусок урвал, тот и прав. И он который раз за сутки вздохнул горестно и покорно.
Зато впереди оставался бесконечно долгий день, не занятый совершенно ничем, потому что уроки начинались только послезавтра, а за словом «пообвыкнуть» крылись интересные в общем-то вещи. Васька первым делом отвел Сережу к реке. Оказалось, что к реке бегать можно и даже не нужно ни у кого спрашивать разрешения, потому что «куда денутся-то», как сказала тетя Галя. Васька оставшимся глазом видел вполне себе прилично, а про бельмо сказал, что в детстве отец по пьянке ему в глаз двинул, даже сотрясение мозга было, а потом бельмо выросло. Но ничего, и так вполне себе жить можно, только черники нужно есть побольше, чтобы еще хуже не было. Черника росла в лесу за поселком, но туда ходить не больно-то разрешали, потому что в лесу жили настоящие волки. Они прошлой зимой пять собак задрали, в горло вцепятся — и привет.
Сережа слушал, затаив дыхание.
— А вот еще в прошлом году был случай, — продолжал Васька. За разговорами он достал из кармана спички — на кухне спер, как он сам объяснил, и принялся сооружать на берегу небольшой костерок. — Так вот. Восьмого марта доярки в совхозе нажрались так, что утром на работу не вышли. И молоко у коров сгорело прямо в вымени. Коровы от боли ревут, а уже ничего не поделаешь. Даже на мясо их не зарубить — все отравлено этим молоком. Ну, так их тогда отдали волкам, чтобы те домашнюю скотину не трогали.
— Волкам? — ужаснулся Сережа.
— Куда ж еще-то. Правильно сделали. Всяко лучше, чем просто закопать.
Васька, насвистывая, раздувал костерок. Кроме спичек он стащил с кухни несколько кусков хлеба и теперь, нанизав их на палочку, поджаривал над огнем. Так и дома, на Старой Кукковке, поступали мальчишки, но этот хлеб показался Сереже неожиданно вкусным, и, надкусив хрустящий кусок, он даже подумал, что вроде бы все и ничего, жить можно.
— Да ты не ссы, — сказал Васька, уминая жареную краюшку.— Подумаешь, волки, эка невидаль. Волки в поселок только зимой заходят, летом их не видать. Да и вообще тут весело. Погоди, денег подкоплю, сходим с тобой кино посмотреть — «Запретная планета» называется. Не смотрел?
— Нет. А как ты денег накопишь-то? — хмыкнул Сережа.
— На автостанцию если каждый день ходить, быстро насобирать можно. Там деньги прямо на земле валяются. Люди у нас медяков не считают. Блеснет на солнце — хватай.
— А что за кино? — заинтересовался Сережа.
— Да я пока не смотрел. Нам только «Семеро смелых» показывают, ну, и еще про партизан. А «Запретную планету» уже два дня крутят. Фантастика какая-то. Про космос. Фантастику любишь?
Сережа пожал плечами. Он в самом деле не мог ответить на этот вопрос.
— Не, я только фантастику читаю. В библиотеке уже все книжки перечитал. Вот теперь хочу кино посмотреть про космос.
За спиной наметилось какое-то движение, Сережа почувствовал это вот именно спиной. Он обернулся: неподалеку стоял какой-то парень, похожий на мешок, — толстый и бесформенный.
— Семка! — окликнул Васька. — Дуй сюда, хлеба дам.
Семка, переваливаясь, приблизился и осторожно устроился возле костра прямо на траве. Лицо у него какое-то поросячье, с крошечными глазками и вздернутым пятачком.
— Держи! — Васька протянул ему хлеб на палочке. Семка жадно схватил кусок и засунул в рот, обжигаясь и давясь.
— Не жадничай, дурень! — посоветовал Васька. — Нет, ну ты глянь, дурень — он и есть дурень. Как будто кто-то у него отнимет… Семка — он того, пацан хороший, только на голову больной, поэтому ты его не обижай!
— Я-а? — возмутился Сережа. — Разве я обижа…
— Ну, дак ты шибко умный, в шахматы играешь, а этот дурак на всю голову. Но он хоть соображает чуть-чуть, с ним даже поговорить можно иногда. Семка, вкусно?
— Вкусно, — Семка облизал пальцы. — А еще есть?
— Еще будет в следующий раз. У меня карманы дырявые, много в них не набьешь. Да и ругают нас, если хлеб тырим. Вон ты тоже возьми да в столовой стырь. Тебе вообще ничего не будет, ты ж дурак.
Васька громко захохотал, Семка в ответ радостно закивал, а Сереже стало немного нехорошо. Вдобавок Семка чихнул, и у него из носа вылетела зеленая сопля, которую он тут же размазал рукавом. Вот почему так получается, что Семка же все прекрасно видит вокруг, слышит, чувствует — но ничего не понимает при этом. Может быть, даже не понимает, что он на свете живет. А сам Сережа зато все понимает и даже в шахматы умеет играть, но при этом ничего не видит. Зрения в остатке пятнадцать процентов, и то в одном глазу, как сказала толстая врачиха, и Сережа это запомнил.
— А вот научи Семку в шахматы играть, — сказал Васька. — Вдруг у него мозги сами на место встанут.
— Не, не получится, — помотал головой Сережа.
— А чего не получится? Семка, вот ты знаешь, как конь ходит?
— Конь? — переспросил Семка. — Сокол?
— Да не Сокол, дурак, а шахматный конь. Ну, шахматы — игра такая есть.
— Какой еще сокол? — удивленно спросил Сережа.
— Да иди ты! Сокол — это старый конь, он при интернате живет. Нас еще в прошлом году водили на него смотреть, чтоб мы, значит, поняли, кто такая лошадь. Ну, слепым же не объяснишь, какие они — хвост и копыта. Так вот их к коню подводили, а они его по морде гладили и хлебом еще коня угощали. Если с обеда украдешь сахар, сходим коня посмотрим. К нему без угощения нельзя — копытом двинет.
— А как я тебе сахар украду, он же в чае? — задумался Сережа.
— Ну, ты лох! Сахар нужно прямо на кухне красть. Я повариху отвлеку, а ты тем временем карманы набьешь.
— А если поймают?
— Поймают — ну и ладно. Мы ж уроды. Говорю, уродом быть выгодно. Сахар стибришь, а тебе за это ни фига не сделают. А дуракам дак вообще хорошо. Семка вон даже если кого прирежет, его разве что в психбольницу упекут.
Семка в крайнем удивлении уставился на Ваську, потом сказал:
— Не, человека ножом нельзя.
— Почему нельзя-то? Тебе можно.
— Нет, — упрямо повторил Семка. — Нельзя.
— А почему нельзя? — прицепился Васька.
— Потому что он живой, — сказал Семка.
— Ой, ё-моё, живой! А если от него вред один, когда он живой? Зачем он нужен такой? — И Васька смачно, от души плюнул.
Речка Ивенка, быстрая и порожистая, неслась по поселку неведомо куда, образуя шумные и пенистые перекаты. Если долго смотреть на ее воду, голова начинала кружиться. Река успокаивалась только возле плеса. Там, в тихой заводи, можно были удить рыбу и даже купаться. Но, как рассказал Васька, купаться у интернатовских все равно не получается, потому что вода из-за бурного течения прогревается только к середине лета, когда в интернате никого, так что речка почти бесполезна, хотя рыба в ней водится. Но это ж какая тоска — сидеть на берегу и часами на поплавок пялиться. Нет уж, лучше на кухне жратву стибрить.
Слушая Ваську, Сережа все больше убеждался, что вовсе он не тупой, а очень даже смышленый человек, хотя и злой. Или не злой, а просто бывалый. И уж гораздо больше Сережи приспособлен к жизни, хотя, может, когда-нибудь и Сережа приноровится к местным обстоятельствам, но пока каждый новый шаг его только пугал.
Вот коня смотреть пошли после обеда, стибрив на кухне несколько кусков сахара. Это оказалось несложно: куски сахара горкой лежали в миске возле намытых стаканов. Пока Васька отвлекал повариху, навязчиво клянча сахар, потому что «без него жить совсем невмоготу», Сережа сунул в карман три кусочка, и, поскольку он для надежности придерживал эти кусочки в кармане рукой, ладонь сделалась липкой и противной, а вымыть было негде, потому что Васька, все-таки выклянчив еще несколько кусочков, мигом потащил его смотреть коня.
Вообще-то конь был Сереже не в диковинку. На Старой Кукковке жила добрая кобыла Муха, хозяин по воскресеньям запрягал ее и зачем-то ездил в город. Но с руки коня Сережа никогда еще не кормил и все переживал, вдруг возьмет да укусит, пальцы-то сладкие. Но Васька смело обогнул здание интерната, завернул во двор и направился прямиком к конюшне. Она легко распознавалась по запаху, видно, убирали там редко.
— Иван Михалыч! — зычно крикнул Васька, и на его призыв откуда-то выкатился невысокий мужичок в надвинутой на самые глаза ушанке, хотя вроде бы еще было лето и в шапке ходить было очень странно.
— А, это ты, пострел, — устало-равнодушно отозвался Иван Михалыч и больше ничего не сказал, наверное, точно зная, зачем пожаловал Васька.
Иван Михалыч вразвалку зашагал к конюшне, Васька с Сережей последовали за ним. Горячий дух конского пота ударил в нос. Почуяв их приближение, конь заржал, то ли приветствуя, то ли выражая недовольство.
Сокол оказался просто гигантским конем. Черная громада его тугого тела сгустком тьмы маячила в стойле, и у Сережи невольно вырвалось: «Ого!»
— Не боись, это добрый конь, — подбодрил Иван Михалыч, и Сережа, робко приблизившись, протянул ему кусочек сахара на ладони. Ему все равно было очень страшно, он даже зажмурился и отвернул голову, чтобы не видеть близко морду коня, но вдруг ощутил на ладони очень ласковое мягкое прикосновение теплых бархатных губ. Сокол осторожно взял с его ладони кусочек сахара, и Сережа почувствовал кожей горче дыхание коня.
— Этот конь всех людей любит, — сказал Иван Михалыч. — Ко всем привязан. Глупая скотина. Хотя вроде и умная. Но и глупая потому, что людям доверять привык, а люди — они всякие есть. И даже в школе для дураков бывают всякие…
— Ну почему? Семка вон добрый, — вклинился Васька.
— Семка добрый, — подтвердил Иван Михалыч. — Потому что Семка ваш даунёнок.
— Кто? — переспросил Сережа.
— Ну, болезнь у него такая, этот… синдром Дауна называется по науке. Я тут за службу всяких слов нахватался. Так вот даунята с лица на поросят похожи, все как по одной болванке, и все добрые. Потому и глупые, что шибко добрые. А добрые вообще долго не живут…
— Почему? — опять спросил Сережа, и ему сразу стало жаль Семку. Потому что Семка был как бы уже его знакомый, к тому же добрый.
— Потому что добрые, что твои ангелочки, комара лишний раз не пришибут. А есть в ихней школе и такие злыдни, которым в радость животину обидеть, потому что она ответить не может. Пару лет назад был у нас такой воспитанник, Гвоздев, его Гвоздем прозвали, здоровый лоб, а ума совсем не было. Так вот этот гвоздь собаке в похлебку битого стекла подмешал, чтобы, значит, посмотреть, как она мучиться будет. Ну, этого Гвоздя потом в дурку отправили, потому что там ему и место. Не стоило его даже в школе учить, ума-то все одно не прибавилось…
Иван Михалыч еще долго распространялся про все три интерната и их воспитанников, и в некоторый момент Сережа даже решил, что конюх Иван Михалыч тут самый главный, потому что про каждого воспитанника мог много чего рассказать, к тому же еще за конем ходил. А конь в шахматах — еще какая боевая единица!
Напоследок, когда они уже собрались уходить, Сережа несколько раз обернулся, чтобы хорошенько запомнить, как выглядит Сокол. Вот, значит, какой он, черный конь. Громадный, но ничуть не страшный. И Сережа так решил, что в следующий раз, если ему все-таки случится с кем-нибудь сыграть в шахматы, он добровольно сыграет черными. Потому что черный конь — теперь его близкий друг. И он даже угощал его сахаром с ладони.
Полный текст повести можно прочесть в 8 номере журнала «Урал»: magazines.gorky.media/ural/2021/8/zapretnaya-planeta.html