Трудная дорога в разведку

Воспоминания Николая Коваленко, подполковника запаса

Первое боевое задание я получил утром 22 июня 1941 года: охранять государственную радиостанцию Эстонии. В первой половине июля 1941 года наше Таллинское военное пехотное училище эвакуировалось в Славгород Алтайского края, а в конце августа передислоцировалось в Тюмень. Там в сентябре мы и окончили училище, которое уже называлось Вторым Тюменским военным пехотным училищем. Забегая вперед, скажу, что из нас, семисот офицеров, вышедших в сорок первом из стен училища, к 9 мая 1945 года в живых осталось тридцать.

Остальные отдали свою жизнь Родине, защищая Вологодскую землю, изгоняя врагов из Карелии, Советского Заполярья и Норвегии.

23 ноября 1941 года наш 1224-й стрелковый полк прибыл в Вытегру. А через два дня я получил приказ выйти со своим взводом к маяку Петропавловский и встать заставой на охрану побережья Онежского озера на участке в шесть километров. Задача — не допустить высадки десантов противника, а также его разведывательных и диверсионных групп.

Финны находились от нас на противоположном северном берегу озера в 25—30 километрах. Мы вырыли окопы, проложили лыжню, построили на каждое отделение землянку, а на башне маяка оборудовали наблюдательный пункт и установили станковый пулемет.

Я молил Бога, чтобы как можно дольше не замерзало Онежское озеро. Это затруднило бы высадку на наш берег диверсионных и разведывательных групп противника, его десантов. Взвод был плохо вооружен: один ручной пулемет — а положено три, одна винтовка на двоих, автоматов не было вообще, правда, патронов и ручных гранат имелось достаточно.

Время было трудное, голодное. Два раза в день варили из сухарей «сухарницу», на день давали три-четыре сухаря да две-три ложки зерен чечевицы или гороха. Самое тяжелое положение сложилось в 1228-м стрелковом полку, где многие заболели от голода и умерли. Старший врач полка капитан медицинской службы Воронов очень переживал и застрелился.

Я думал над тем, как спасти людей от истощения и болезней. И решил использовать часть гранат из неприкосновенного запаса на глушение рыбы в озерах. Глушил сам, не доверяя делать это другим во избежание чрезвычайных происшествий. Собирали все, до мелюзги. Среди солдат-сибиряков нашлись и бывалые охотники. Ставили петли из тонкой мягкой проволоки. Иногда попадались зайцы. Это помогло мне организовать дополнительное питание для солдат. Часть добытого отдавал для роты. Случаев истощения и заболевания людей ни у меня на заставе, ни в роте не было.

К концу января снабжение продовольствием улучшилось, но ненамного.

Жизнь на заставе шла своим чередом, не предвещая ничего неожиданного. Но в первых числах февраля 1942 года в сопровождении двух солдат на заставу приехал особист — уполномоченный военной контрразведки, получившей в дальнейшем название «СМЕРШ», что означало «смерть шпионам». Он имел звание старшего лейтенанта. Приезжал он и раньше, но со мной не разговаривал. Он делал свое дело: встречался с сексотами, собирал от них доносы и вербовал новых стукачей.

На этот же раз он сказал, что мне надобно пару деньков отдохнуть и поразмыслить в одиночестве. Я освободил землянку, расселив отделение в две другие, а сам засел в нее. К землянке особист поставил своего часового. Мне стало ясно, что я арестован. Пытаясь разгадать причину ареста, ночью я пришел к выводу: стукач донес о глушении рыбы.

Во время допроса я спросил особиста, почему этим делом занимается контрразведка, а не военная прокуратура. Он ответил: «Вы своими действиями подорвали обороноспособность своей роты, батальона, полка. А такими делами занимается контрразведка». Я понял, что мне могут предъявить обвинение в подрыве обороноспособности не только роты, но и всей Красной Армии.

Утром особист попросил своего телохранителя принести две кружки и котелок чая, а сам выложил на стол буханку белого хлеба, банку рыбных консервов «мелкий частик в масле», граммов двести сливочного масла, толстый кусок свиного сала, кольцо копченой колбасы и сахар-рафинад. Налил в кружки чай и сказал: «Бери, пей чай и кушай». Я вскочил со стула и закричал: «Ты купаешься в масле, а мы, голодные, грызем сухари…» Особист уехал, оставив меня на заставе.

…Через несколько дней мне на заставу позвонил по телефону начальник штаба полка и зачитал приказ, по которому мне объявлялось за расходование гранат на глушение рыбы пять суток домашнего ареста и удерживалась из денежного содержания стоимость израсходованных гранат — 232 руб.

В марте 1942 года меня назначили заместителем командира седьмой стрелковой роты. Я обрадовался новому назначению, считая, что все беды и переживания остались позади. Тогда я не мог и подумать, что с новым назначением меня ожидают и новые, еще более жестокие беды и потрясения.

2 апреля 1942 года, сменив 272-ю стрелковую дивизию, наша дивизия стала лицом к лицу с врагом. Наш 1224-й стрелковый полк занял оборону в районе Ошты. Моя рота находилась в резерве командира полка и располагалась в деревне Миронове

Утром четвертого апреля меня вызвал начальник штаба полка. Он подозвал меня к карте:

— Между нашей и 272-й дивизиями имеется не занятый войсками пятнадцатикилометровый стык, по которому финны могут выйти нам в тыл или нанести удары в левый фланг. Возьми взвод со станковым пулеметом и займи вот эту высоту. Это в семи километрах от нашего левого фланга. Начальник связи даст тебе телефониста, телефон и кабель. Прихвати побольше патронов и гранат. Получи на семь суток паек и вперед! В шестнадцать часов доложишь по телефону о выполнении приказа. Все, иди!

«Ни хрена себе, высота в семи километрах от наших, погибнем мы там,» — подумал я. Тут поднялся начальник связи полка старший лейтенант Аркаев и, обращаясь к начальнику штаба полка, сообщил, что у него в резерве имеется всего шесть катушек кабеля, а требуется четырнадцать. Начштаба мне сказал: «Будет кончаться кабель, садись на любую высоту».

Небо затянули тучи, валил крупными хлопьями снег, в лесу потемнело. Побродив по лесу до вечера, не найдя просек и не выполнив приказа, я со взводом возвратился на командный пункт полка. Доложил начальнику штаба, что высоту не нашел. Тот ответил, что мною будет заниматься начальник особого отдела и что за невыполнение боевого приказа я буду отвечать по законам военного времени. А особист уже тут как тут, как будто бы знал, что я не выполню приказа.

Он подал мне бланк протокола допроса и как бы между прочим проговорил: «Ну, наконец, попался».

Я коротко изложил суть происшедшего. Особист прочитал и спросил меня: «Ты, что, в невыполнении приказа обвиняешь начальника штаба полка?» «Да, — ответил я. — Он не обеспечил меня картой и компасом, несмотря на мои требования».

В это время в землянку вошел прибывший в полк начальник штаба дивизии майор Полосов. Он спросил, занята ли высота встыке между дивизиями. Начштаба полка ответил, что высота не занята и, указывая рукой на меня, сказал: «Он не выполнил боевой приказ, с ним разбирается начальник особого отдела». Полосов спросил у меня, что случилось. Я обстоятельно рассказал. Он, обращаясь к начальнику штаба и к особисту, сказал: «Прекратите эту мышиную возню. Выполнение любого приказа надо обеспечить материально. Выдайте лейтенанту карту, компас и пусть он завтра утром идет на высоту. Я его знаю, он не трус».

На следующий день утром я снова ушел «седлать» высоту. Небо было чистым, светило весеннее солнце, стояла тишина. Размотав шесть катушек кабеля, я со взводом занял понравившуюся мне безымянную высоту и начал окапываться в снегу.

Неожиданно в утреннюю тишину ворвались финская речь, шум поперечных пил, стук топоров и треск падающих деревьев. В трехстах метрах от нас финны строили завал. Я установил на высоте станковый и три ручных пулемета и организовал наблюдение.

Так продолжалось до десятого апреля: финны строили завал, а мы сидели в снежных окопах, от которых уже почти ничего не осталось: таял снег. Еще два-три дня и мы бы оказались перед финнами на голой высоте, как на блюдечке.

Десятого апреля днем на нас наткнулась группа финнов. Мы открыли по ней огонь из пулеметов и винтовок. Финны, отстреливаясь, отошли. Вскоре они начали бить по высоте из минометов. Я отошел на выгодную для обороны высоту, метров на триста ближе к своей обороне.

Всю ночь финны пускали в сторону оставленной нами высоты осветительные ракеты, изредка постреливая из пулеметов. В семь часов 11 апреля они нанесли по высоте мощный двадцатиминутный удар и атаковали пустую высоту.

Мы, следуя приказу, покинули занятую высоту. Подходя к своим, услышали сильную артиллерийско-минометную и пулеметную стрельбу: наша дивизия перешла в наступление. Потери оказались велики…

Двенадцатого апреля с одним взводом своей роты я находился на рытье могил в деревне Перхинская. Могила — это траншея длиною пятьдесят метров, два метра шириною и такою же глубиною. Таких могил было вырыто в несколько рядов. Погибших вывозили на десятках повозок. Похоронная команда снимала с убиенных обувь и верхнюю одежду и, оставляя их в нательном белье, складывала в траншею как штабеля дров, и заваливала землею. Мои солдаты с горькой усмешкой говорили: «Сегодня мы рыли могилы своим товарищам, а завтра другие будут рыть могилы для нас».

Тринадцатого апреля я возвратился в роту и вместе с нею вступил в бой за высоту 113.8, обороняющуюся финнами. По южным и юго-восточным скатам высоты имелся завал шириною до пятидесяти метров, высотою до метра из поваленных вековых елей, за ним шло проволочное заграждение в четыре кола, а далее, в 40-50 метрах от него, первая траншея финнов с дзотами и пулеметными площадками.

Рота, застряв в этом завале, кричала «ура», а финны ураганным огнем сотнями снарядов и мин били по нам, одновременно ведя из пулеметов и автоматов шквальный огонь по завалу. Наша артиллерия и минометы огрызались редкими одиночными выстрелами: не было ни снарядов, ни мин. Мы лежали в завале, кричали «ура», а финны продолжали нас уничтожать.

Вечером 14-го апреля я вывел роту из завала. Из 132 человек осталось 48… За три дня боев потери убитыми и ранеными составили 84 человека. Думал, что все кончено, больше наступать не будем. А утром получил приказ вновь атаковать злосчастную высоту. С криками «ура» рота залезла в завал — и там застряла. Я кричал: «Рота! За мною, вперед! Ура!», а финны массированным огнем артиллерии и минометов добивали нас…

В тот день я был ранен в левое предплечье.

На полевом пункте первой медицинской помощи мне обработали рану, сделали перевязку и отправили в медсанбат, а оттуда в армейский госпиталь, в Вытегру.

…О пребывании в Вытегорском армейском госпитале у меня сохранились и приятные, и страшные воспоминания. Уход за нами, кормежка, отношение врачей, сестер и санитарок к нам, раненым, было отличным. Постоянно навещали нас с гостинцами местные жители. Но настрой у раненых был разный, он зависел от степени ранения. Мы, легко- и среднераненные, находились в хорошем настроении и стремились скорее поправиться и вернуться только в свои подразделения и части.

Помню, как-то вечером в нашей большой палате одноногий солдат-сибиряк плясал с костылями на одной ноге, повторяя «Для меня война кончилась, я живой, живой! Дома меня ждут жена и дети, корова отелилась… Я скоро буду дома, я и с одной ногой не пропаду». А в это время безногий разведчик, подорвавшийся на мине, отвернувшись к стене, плакал. Утром он был мертв: отравился собранным за месяц снотворным.

В последних числах мая 1942 года я вернулся в свой полк. Меня назначили командиром родной седьмой стрелковой роты, в которой из 132 человек после недельных боев осталось одиннадцать.

Мне дали пополнение — 50 человек поваров, коноводов, кладовщиков. Первого июня получил приказ выбить финнов с безымянной высоты северо-западнее деревни Миронове и закрепиться на ней. Утром, преодолев под градом снарядов и мин противника четырехсотметровое расстояние, мы заняли ее. Но финнов там не оказалось. Отсутствовали и признаки их нахождения здесь: не было ни окопов, ни стреляных гильз.

Финны же находились от нас в 250—300 метрах. Оказывается, мы атаковали пустую высоту, ее можно было бы занять ночью, не теряя напрасно людей! Пересчитал  дошедших со мною солдат. Из 63-х человек осталось 12…

На подходе к высоте ощутил в правом виске жжение и закрыл рану рукой. Потом санинструктор наложил повязку. От направления в госпиталь отказался. Через десять дней повязку сняли, а осколок остался в виске.

В ночь на одиннадцатое июня вновь получил пополнение — 50 не нюхавших пороха тыловиков. Организуя оборону, на пулеметных площадках поставил дежурить по одному обстрелянному солдату и новичку.

У одного из ручных пулеметов дежурили рядовые Сажко, белорус, а второй — из Омска, фамилию которого не помню. Белорусу было 32, омичу — 36 лет. Они заявляли мне, что умрут, но врага не пропустят. То же самое они говорили и комбату Мустафину. И он как-то мне сказал, чтобы я берег этих солдат. А через несколько дней они перебежали к финнам.

Меня отстранили от должности. Политрука разжаловали в рядовые и направили в соседний 1226-й стрелковый полк. В пути следования он попал под минометный обстрел и погиб. Все случившееся — и предательство пулеметчиков, и гибель политрука — я глубоко переживал.

У политрука в Ленинграде оставались жена и дети, о которых он ничего не знал. Но, надеясь на встречу с ними в будущем, собирал в сумку от противогаза те двадцать пять граммов сахара, который нам выдавали ежедневно. Он бросил курить, чтобы получать и те 300 граммов сахара, которые выдавали раз в месяц некурящим. Я помню, как однажды, подняв сумку с сахаром, политрук сказал: «Смотри, вот сколько я уже собрал, тут будет килограмма два. Может, вскоре блокаду прорвут и тогда я пошлю жене сахар». Очевидцы рассказывали, что у ног мертвого политрука валялся распотрошенный вещевой мешок и смешанный с землею сахарный песок…

После предательства пулеметчиков я впервые растерялся и дрогнул. Приходила мысль застрелиться, но я ее тут же отбросил. Понимал, что самоубийство — это удел трусов и малодушных, а я себя таким не считал. Командир батальона старший лейтенант Мустафин взял меня в свой штаб. Я оформлял боевые донесения и сводки, чертил схемы обороны, дежурил у телефона и выполнял другие поручения. Ходили слухи, что идет следствие, будет суд. Но меня никто на допросы не вызывал. Так, день за днем, прошло короткое и тревожное северное лето.

В октябре 42-го наш полк с передовых позиций сняли и вывели на несколько километров в тыл. Длительное безделье мне надоело, и я как-то спросил у своего комбата, что же мне делать дальше. Он посоветовал набрать добровольцев, сходить в разведку и притащить пленного или оружие. «И обвинение против тебя лопнет как мыльный пузырь», — сказал он.

В один из последних дней ноября мы вышли в разведку. Вернулись с пленным финном, двумя автоматами «Суоми», винтовкой — и без потерь. Погрузили трофеи на повозку и привезли их в расположение своего полка.

На другой день меня вызвал командир полка и назначил помощником начальника штаба полка по разведке. Это назначение было для меня дороже любого ордена. Служба в разведке была интересной, хотя и очень опасной. Так я стал разведчиком.