Воспоминания Николая Коваленко, подполковника запаса
Первое боевое задание я получил утром 22 июня 1941 года: охранять государственную радиостанцию Эстонии. В первой половине июля 1941 года наше Таллинское военное пехотное училище эвакуировалось в Славгород Алтайского края, а в конце августа передислоцировалось в Тюмень. Там в сентябре мы и окончили училище, которое уже называлось Вторым Тюменским военным пехотным училищем. Забегая вперед, скажу, что из нас, семисот офицеров, вышедших в сорок первом из стен училища, к 9 мая 1945 года в живых осталось тридцать.
Остальные отдали свою жизнь Родине, защищая Вологодскую землю, изгоняя врагов из Карелии, Советского Заполярья и Норвегии.
23 ноября 1941 года наш 1224-й стрелковый полк прибыл в Вытегру. А через два дня я получил приказ выйти со своим взводом к маяку Петропавловский и встать заставой на охрану побережья Онежского озера на участке в шесть километров. Задача — не допустить высадки десантов противника, а также его разведывательных и диверсионных групп.
Финны находились от нас на противоположном северном берегу озера в 25—30 километрах. Мы вырыли окопы, проложили лыжню, построили на каждое отделение землянку, а на башне маяка оборудовали наблюдательный пункт и установили станковый пулемет.
Я молил Бога, чтобы как можно дольше не замерзало Онежское озеро. Это затруднило бы высадку на наш берег диверсионных и разведывательных групп противника, его десантов. Взвод был плохо вооружен: один ручной пулемет — а положено три, одна винтовка на двоих, автоматов не было вообще, правда, патронов и ручных гранат имелось достаточно.
Время было трудное, голодное. Два раза в день варили из сухарей «сухарницу», на день давали три-четыре сухаря да две-три ложки зерен чечевицы или гороха. Самое тяжелое положение сложилось в 1228-м стрелковом полку, где многие заболели от голода и умерли. Старший врач полка капитан медицинской службы Воронов очень переживал и застрелился.
Я думал над тем, как спасти людей от истощения и болезней. И решил использовать часть гранат из неприкосновенного запаса на глушение рыбы в озерах. Глушил сам, не доверяя делать это другим во избежание чрезвычайных происшествий. Собирали все, до мелюзги. Среди солдат-сибиряков нашлись и бывалые охотники. Ставили петли из тонкой мягкой проволоки. Иногда попадались зайцы. Это помогло мне организовать дополнительное питание для солдат. Часть добытого отдавал для роты. Случаев истощения и заболевания людей ни у меня на заставе, ни в роте не было.
К концу января снабжение продовольствием улучшилось, но ненамного.
Жизнь на заставе шла своим чередом, не предвещая ничего неожиданного. Но в первых числах февраля 1942 года в сопровождении двух солдат на заставу приехал особист — уполномоченный военной контрразведки, получившей в дальнейшем название «СМЕРШ», что означало «смерть шпионам». Он имел звание старшего лейтенанта. Приезжал он и раньше, но со мной не разговаривал. Он делал свое дело: встречался с сексотами, собирал от них доносы и вербовал новых стукачей.
На этот же раз он сказал, что мне надобно пару деньков отдохнуть и поразмыслить в одиночестве. Я освободил землянку, расселив отделение в две другие, а сам засел в нее. К землянке особист поставил своего часового. Мне стало ясно, что я арестован. Пытаясь разгадать причину ареста, ночью я пришел к выводу: стукач донес о глушении рыбы.
Во время допроса я спросил особиста, почему этим делом занимается контрразведка, а не военная прокуратура. Он ответил: «Вы своими действиями подорвали обороноспособность своей роты, батальона, полка. А такими делами занимается контрразведка». Я понял, что мне могут предъявить обвинение в подрыве обороноспособности не только роты, но и всей Красной Армии.
Утром особист попросил своего телохранителя принести две кружки и котелок чая, а сам выложил на стол буханку белого хлеба, банку рыбных консервов «мелкий частик в масле», граммов двести сливочного масла, толстый кусок свиного сала, кольцо копченой колбасы и сахар-рафинад. Налил в кружки чай и сказал: «Бери, пей чай и кушай». Я вскочил со стула и закричал: «Ты купаешься в масле, а мы, голодные, грызем сухари…» Особист уехал, оставив меня на заставе.
…Через несколько дней мне на заставу позвонил по телефону начальник штаба полка и зачитал приказ, по которому мне объявлялось за расходование гранат на глушение рыбы пять суток домашнего ареста и удерживалась из денежного содержания стоимость израсходованных гранат — 232 руб.
В марте 1942 года меня назначили заместителем командира седьмой стрелковой роты. Я обрадовался новому назначению, считая, что все беды и переживания остались позади. Тогда я не мог и подумать, что с новым назначением меня ожидают и новые, еще более жестокие беды и потрясения.
2 апреля 1942 года, сменив 272-ю стрелковую дивизию, наша дивизия стала лицом к лицу с врагом. Наш 1224-й стрелковый полк занял оборону в районе Ошты. Моя рота находилась в резерве командира полка и располагалась в деревне Миронове
Утром четвертого апреля меня вызвал начальник штаба полка. Он подозвал меня к карте:
— Между нашей и 272-й дивизиями имеется не занятый войсками пятнадцатикилометровый стык, по которому финны могут выйти нам в тыл или нанести удары в левый фланг. Возьми взвод со станковым пулеметом и займи вот эту высоту. Это в семи километрах от нашего левого фланга. Начальник связи даст тебе телефониста, телефон и кабель. Прихвати побольше патронов и гранат. Получи на семь суток паек и вперед! В шестнадцать часов доложишь по телефону о выполнении приказа. Все, иди!
«Ни хрена себе, высота в семи километрах от наших, погибнем мы там,» — подумал я. Тут поднялся начальник связи полка старший лейтенант Аркаев и, обращаясь к начальнику штаба полка, сообщил, что у него в резерве имеется всего шесть катушек кабеля, а требуется четырнадцать. Начштаба мне сказал: «Будет кончаться кабель, садись на любую высоту».
Небо затянули тучи, валил крупными хлопьями снег, в лесу потемнело. Побродив по лесу до вечера, не найдя просек и не выполнив приказа, я со взводом возвратился на командный пункт полка. Доложил начальнику штаба, что высоту не нашел. Тот ответил, что мною будет заниматься начальник особого отдела и что за невыполнение боевого приказа я буду отвечать по законам военного времени. А особист уже тут как тут, как будто бы знал, что я не выполню приказа.
Он подал мне бланк протокола допроса и как бы между прочим проговорил: «Ну, наконец, попался».
Я коротко изложил суть происшедшего. Особист прочитал и спросил меня: «Ты, что, в невыполнении приказа обвиняешь начальника штаба полка?» «Да, — ответил я. — Он не обеспечил меня картой и компасом, несмотря на мои требования».
В это время в землянку вошел прибывший в полк начальник штаба дивизии майор Полосов. Он спросил, занята ли высота встыке между дивизиями. Начштаба полка ответил, что высота не занята и, указывая рукой на меня, сказал: «Он не выполнил боевой приказ, с ним разбирается начальник особого отдела». Полосов спросил у меня, что случилось. Я обстоятельно рассказал. Он, обращаясь к начальнику штаба и к особисту, сказал: «Прекратите эту мышиную возню. Выполнение любого приказа надо обеспечить материально. Выдайте лейтенанту карту, компас и пусть он завтра утром идет на высоту. Я его знаю, он не трус».
На следующий день утром я снова ушел «седлать» высоту. Небо было чистым, светило весеннее солнце, стояла тишина. Размотав шесть катушек кабеля, я со взводом занял понравившуюся мне безымянную высоту и начал окапываться в снегу.
Неожиданно в утреннюю тишину ворвались финская речь, шум поперечных пил, стук топоров и треск падающих деревьев. В трехстах метрах от нас финны строили завал. Я установил на высоте станковый и три ручных пулемета и организовал наблюдение.
Так продолжалось до десятого апреля: финны строили завал, а мы сидели в снежных окопах, от которых уже почти ничего не осталось: таял снег. Еще два-три дня и мы бы оказались перед финнами на голой высоте, как на блюдечке.
Десятого апреля днем на нас наткнулась группа финнов. Мы открыли по ней огонь из пулеметов и винтовок. Финны, отстреливаясь, отошли. Вскоре они начали бить по высоте из минометов. Я отошел на выгодную для обороны высоту, метров на триста ближе к своей обороне.
Всю ночь финны пускали в сторону оставленной нами высоты осветительные ракеты, изредка постреливая из пулеметов. В семь часов 11 апреля они нанесли по высоте мощный двадцатиминутный удар и атаковали пустую высоту.
Мы, следуя приказу, покинули занятую высоту. Подходя к своим, услышали сильную артиллерийско-минометную и пулеметную стрельбу: наша дивизия перешла в наступление. Потери оказались велики…
Двенадцатого апреля с одним взводом своей роты я находился на рытье могил в деревне Перхинская. Могила — это траншея длиною пятьдесят метров, два метра шириною и такою же глубиною. Таких могил было вырыто в несколько рядов. Погибших вывозили на десятках повозок. Похоронная команда снимала с убиенных обувь и верхнюю одежду и, оставляя их в нательном белье, складывала в траншею как штабеля дров, и заваливала землею. Мои солдаты с горькой усмешкой говорили: «Сегодня мы рыли могилы своим товарищам, а завтра другие будут рыть могилы для нас».
Тринадцатого апреля я возвратился в роту и вместе с нею вступил в бой за высоту 113.8, обороняющуюся финнами. По южным и юго-восточным скатам высоты имелся завал шириною до пятидесяти метров, высотою до метра из поваленных вековых елей, за ним шло проволочное заграждение в четыре кола, а далее, в 40-50 метрах от него, первая траншея финнов с дзотами и пулеметными площадками.
Рота, застряв в этом завале, кричала «ура», а финны ураганным огнем сотнями снарядов и мин били по нам, одновременно ведя из пулеметов и автоматов шквальный огонь по завалу. Наша артиллерия и минометы огрызались редкими одиночными выстрелами: не было ни снарядов, ни мин. Мы лежали в завале, кричали «ура», а финны продолжали нас уничтожать.
Вечером 14-го апреля я вывел роту из завала. Из 132 человек осталось 48… За три дня боев потери убитыми и ранеными составили 84 человека. Думал, что все кончено, больше наступать не будем. А утром получил приказ вновь атаковать злосчастную высоту. С криками «ура» рота залезла в завал — и там застряла. Я кричал: «Рота! За мною, вперед! Ура!», а финны массированным огнем артиллерии и минометов добивали нас…
В тот день я был ранен в левое предплечье.
На полевом пункте первой медицинской помощи мне обработали рану, сделали перевязку и отправили в медсанбат, а оттуда в армейский госпиталь, в Вытегру.
…О пребывании в Вытегорском армейском госпитале у меня сохранились и приятные, и страшные воспоминания. Уход за нами, кормежка, отношение врачей, сестер и санитарок к нам, раненым, было отличным. Постоянно навещали нас с гостинцами местные жители. Но настрой у раненых был разный, он зависел от степени ранения. Мы, легко- и среднераненные, находились в хорошем настроении и стремились скорее поправиться и вернуться только в свои подразделения и части.
Помню, как-то вечером в нашей большой палате одноногий солдат-сибиряк плясал с костылями на одной ноге, повторяя «Для меня война кончилась, я живой, живой! Дома меня ждут жена и дети, корова отелилась… Я скоро буду дома, я и с одной ногой не пропаду». А в это время безногий разведчик, подорвавшийся на мине, отвернувшись к стене, плакал. Утром он был мертв: отравился собранным за месяц снотворным.
В последних числах мая 1942 года я вернулся в свой полк. Меня назначили командиром родной седьмой стрелковой роты, в которой из 132 человек после недельных боев осталось одиннадцать.
Мне дали пополнение — 50 человек поваров, коноводов, кладовщиков. Первого июня получил приказ выбить финнов с безымянной высоты северо-западнее деревни Миронове и закрепиться на ней. Утром, преодолев под градом снарядов и мин противника четырехсотметровое расстояние, мы заняли ее. Но финнов там не оказалось. Отсутствовали и признаки их нахождения здесь: не было ни окопов, ни стреляных гильз.
Финны же находились от нас в 250—300 метрах. Оказывается, мы атаковали пустую высоту, ее можно было бы занять ночью, не теряя напрасно людей! Пересчитал дошедших со мною солдат. Из 63-х человек осталось 12…
На подходе к высоте ощутил в правом виске жжение и закрыл рану рукой. Потом санинструктор наложил повязку. От направления в госпиталь отказался. Через десять дней повязку сняли, а осколок остался в виске.
В ночь на одиннадцатое июня вновь получил пополнение — 50 не нюхавших пороха тыловиков. Организуя оборону, на пулеметных площадках поставил дежурить по одному обстрелянному солдату и новичку.
У одного из ручных пулеметов дежурили рядовые Сажко, белорус, а второй — из Омска, фамилию которого не помню. Белорусу было 32, омичу — 36 лет. Они заявляли мне, что умрут, но врага не пропустят. То же самое они говорили и комбату Мустафину. И он как-то мне сказал, чтобы я берег этих солдат. А через несколько дней они перебежали к финнам.
Меня отстранили от должности. Политрука разжаловали в рядовые и направили в соседний 1226-й стрелковый полк. В пути следования он попал под минометный обстрел и погиб. Все случившееся — и предательство пулеметчиков, и гибель политрука — я глубоко переживал.
У политрука в Ленинграде оставались жена и дети, о которых он ничего не знал. Но, надеясь на встречу с ними в будущем, собирал в сумку от противогаза те двадцать пять граммов сахара, который нам выдавали ежедневно. Он бросил курить, чтобы получать и те 300 граммов сахара, которые выдавали раз в месяц некурящим. Я помню, как однажды, подняв сумку с сахаром, политрук сказал: «Смотри, вот сколько я уже собрал, тут будет килограмма два. Может, вскоре блокаду прорвут и тогда я пошлю жене сахар». Очевидцы рассказывали, что у ног мертвого политрука валялся распотрошенный вещевой мешок и смешанный с землею сахарный песок…
После предательства пулеметчиков я впервые растерялся и дрогнул. Приходила мысль застрелиться, но я ее тут же отбросил. Понимал, что самоубийство — это удел трусов и малодушных, а я себя таким не считал. Командир батальона старший лейтенант Мустафин взял меня в свой штаб. Я оформлял боевые донесения и сводки, чертил схемы обороны, дежурил у телефона и выполнял другие поручения. Ходили слухи, что идет следствие, будет суд. Но меня никто на допросы не вызывал. Так, день за днем, прошло короткое и тревожное северное лето.
В октябре 42-го наш полк с передовых позиций сняли и вывели на несколько километров в тыл. Длительное безделье мне надоело, и я как-то спросил у своего комбата, что же мне делать дальше. Он посоветовал набрать добровольцев, сходить в разведку и притащить пленного или оружие. «И обвинение против тебя лопнет как мыльный пузырь», — сказал он.
В один из последних дней ноября мы вышли в разведку. Вернулись с пленным финном, двумя автоматами «Суоми», винтовкой — и без потерь. Погрузили трофеи на повозку и привезли их в расположение своего полка.
На другой день меня вызвал командир полка и назначил помощником начальника штаба полка по разведке. Это назначение было для меня дороже любого ордена. Служба в разведке была интересной, хотя и очень опасной. Так я стал разведчиком.
«Лицей» № 5 1995
От редакции. Николай Андреевич Коваленко, подполковник запаса, автор и друг нашей газеты, ушел из жизни 12 марта 2004 года. Ему было 84 года. Родом из крепкой крестьянской семьи, он до последних дней был на ногах, сохранял ясный ум и прекрасную память.
О трагической истории своей семьи, испытавшей ужасы сталинского режима – коллективизацию, голод, репрессии, Николай Коваленко рассказал в публикациях «Завещание деда», «Эхо 37-го года», «Век крестьянского рода», увидевших свет на страницах «Лицея».
После пережитого, наверное, можно было ожесточиться, всех возненавидеть, но эти чувства были чужды крестьянскому сыну. 22 июня 1941 года он принял боевое крещение и храбро воевал всю войну, был ранен. Несколько орденов Отечественной войны, орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги» и другие награды Николай Андреевич завещал своим внукам. Военным годам и посвящена эта публикация, увидевшая свет в номере, посвященном 50-летию Победы.
Внуки Н.А. Коваленко памяти деда посвятили сайт kniga-deda.ru
