О своем военном детстве на Урале вспоминает Николай Бобров, ныне житель Карелии.
Начало войны
К началу войны 1941 года мне исполнилось шесть лет, жил я в городе Чёрмозе Пермской области. Это был промышленный городок. Отчетливо помню свою последнюю мирную рыбалку. За месяц до этого вернулся домой старший брат Павел, прошедший финскую войну, успел жениться. И вот мы втроем, папа, брат Павел и я с ночевкой ушли на рыбалку. Вернулись и узнали, что началась война.
На следующий день брату Павлу принесли повестку на фронт. Проводили мы Павла на сборный пункт, и больше нам встретиться не довелось. С фронта от него пришло только два письма, а потом пришло сообщение, что после ожесточенного боя он пропал без вести.
На военном положении
После объявления войны оба завода были переведены на военное положение. Чёрмозский металлургический завод производил для нужд фронта броневой лист, стабилизаторы для мин, косячки (подковки) для армейских сапог, малогабаритные сборные чугунные печки. А леспромхоз, кроме доставки топлива, выпускал авиаберёзу и ружейную болванку для изготовления прикладов.
Резко повысилась дисциплина: за первое опоздание на 20 минут на работу три месяца взыскивали в доход государства 25% месячного заработка. За повторное опоздание на 20 минут – шесть месяцев взыскивали 50% месячного заработка. А за третье опоздание в течение года или за прогул – год лагерей.
Много людей ушло на фронт, просились и добровольцы. Но на специалистов заводского дела наложили бронь. Работать стали по 12 часов через 12, выходной в горячих цехах был через 10 дней, во вспомогательных цехах через две недели.
Была введена карточная система. По карточкам работающим в горячих цехах выдавали 1 кг хлеба в день, во вспомогательных цехах по 800 граммов, работникам других профессий по 600, а иждивенцам, т.е. пенсионерам и детям, по 300.
Не разрешалось отоваривать карточки вперед более чем на два дня. За хлебом приходилось занимать очередь с вечера. Люди были прикреплены к определенным магазинам, но привозимого хлеба зачастую не хватало, а повторный завоз был ближе к вечеру.
По карточкам выдавали крупу, яичный порошок, сало «Лярд» — в квадратных банках светло-голубоватая желеобразная масса. Фронтовики позднее говорили, что это зарубежная пушечная смазка, но мы были и этому рады.
Жителей в городе стало больше за счет эвакуированных лиц из захваченных территорий, пришлось уплотнять местных жителей. Стало много воровства. До войны в деревнях, да и в городе, двери на замок не закрывали – поставят наискосок двери метлу или просто палку – никто без спросу не заходил. А тут срочно стали устанавливать замки и прочие хитрые запоры, но и они иногда не спасали.
С первых дней войны у всех изъяли лошадей, потребовали сдать ружья, а охотников в наших краях было много.
И был введен налог: держишь корову – обязан сдать энное количество молока, причем если жирность менее установленной нормы, количество сдаваемого молока увеличивали. Держишь овец – сдай столько-то шерсти. Есть куры – сдай яйца. Держал и забил теленка – сдай часть мяса и обязательно шкуру без порезов. Держал и забил поросенка – сдай часть мяса и обязательно шкуру (не разрешалось ее опаливать).
Коренным чёрмозянам первые два года войны жилось еще сносно. Были запасы, потом стали забивать живность – кур, овец, коз, свиней уже не держали, нечем стало кормить. Оставляли только коров, без них и детей не вырастишь.
Потом стало уже совсем плохо. Обувь поизносилась (валенки в том числе), либо ноги повырастали, а купить обувь негде и пимокаты перестали ходить, так как шерсти не стало, и не из чего было катать валенки. Стали плести лапти. Драли весной лыко с молодых лип и берез. Лапти плели двух типов: татарские – на правую и левую ногу, русские – с тупым носком – подходили для обеих. В них можно было ходить и в сырую погоду, они не промокали.
В школе
В лаптях ходили и зимой в школу. Каждый ходил с миской и ложкой: нас кормили один раз в день горячим супом. Есть хотелось все время. Суп – одно название, иногда попадалось несколько кусочков свеклы или сушеной картошки, или несколько крупинок перловки и чуть добавлено муки, чтобы не светилась одна вода. Но и этому мы были рады.
Писать мы учились на газетах поперек текста, на старых амбарных книгах. Тетрадей почти не было. И учебников тоже: выдавали одну книгу на 4-5 человек тем, кто жил по соседству.
В классе нас было 42 человека. Столько лет прошло, а помню свою первую учительницу Анну Васильевну Сухареву. Читать и писать я научился до школы, так как сестра училась в 4 классе, а я с ее 1 класса осваивал всю программу.
По окончании первого класса я получил похвальную грамоту – свою первую награду за добросовестный труд.
Дети на заготовке дров
С питанием становилось всё хуже. Лошадей не стало. Огороды пахать не на ком. Приходилось перекапывать лопатой, а в связи с тем, что не стало скота — нет навоза для удобрения, и урожайность резко снизилась. А дома у всех малолетние дети и, кроме огорода, нет других источников пропитания. А многие и коров лишились: сено заготовить некому, да и вывезти не на чем. И на наши детские плечи легли все тяготы, оставленные нам отцами и старшими братьями, ушедшими на фронт.
Сможете ли вы теперь представить, что мы, дети в 10-13 лет, заготавливали в тайге дрова на зиму? При одном, редко при двух взрослых, поперечными пилами валили с корня лес. Взрослые подрубали деревья – делали направление для валки дерева, а мы, стоя на коленях поперечной пилой заканчивали дело.
Бензопил тогда еще не существовало, да и пилы-лучковки только стали появляться. Лучковкой можно было пилить одному. С поваленного дерева обрубали сучья и складывали их в огромные кучи, которые в зимний пожаробезопасный период сжигались. Стволы разрезали на двухметровые чураки и складывали в штабеля длиной 2,5 метра и высотой в один метр.
Прямослойную березу на дрова использовать не разрешалось. Лесник осматривал древесину, откладывал в сторону и сразу вывозили для нужд фронта. А старшие ребята работали на изготовление тарной доски, которую отправляли на предприятия, выпускающие боеприпасы. И еще изготавливали газочурку из березовых стволо, на которой работали газогенераторные автомобили и трелевочные тракторы.
От недоедания кровоточили дёсна
У шоферов мы выпрашивали бензин, в него насыпали соль, чтоб не вспыхивал. Наливали в бутылочки из под одеколона, вставляли фитиль из шерстяной нитки и при этом освещении делали уроки, керосин для ламп тоже был в дефиците. А электричество в дома года три с начала войны не подавалось. От недоедания у детей, да и у взрослых, стали кровоточить десна и шататься зубы, тогда стали выписывать рыбий жир.
Была еще одна проблема, отравляющая нам жизнь – вшивость. Мыла не было, для стирки белья и помывки в бане применяли щелок. Приготовление щелока – зола из печки и банной топки засыпалась в бак, размешивалась, давали ей отстояться, воду сливали и ею мылись в бане и стирали белье.
Со вшами и гнидами боролись так: белье выворачивалось на изнанку и развешивалось над раскаленной каменкой в бане. Плеснешь на каменку ковш воды и через мгновение слышишь пощелкивание – это сварившаяся вошь падает на раскаленные камни. А гнид из швов приходилось выскабливать ногтями.
Мы, ребята, носили короткие прически, девчонки отращивали косы, а для борьбы со вшивостью натирали волосы дегтем.
В каждом классе были избранные сандружинники, которые проверяли наши головы: мы все безропотно подставляли их для осмотра.
Без отца
Отец мой в 1943 году заболел, из горячего цеха его перевели на легкую работу и, естественно, хлебную норму стали выдавать 600 грамм в день. Он умер 12 июня 1944 года. В заключение о причине смерти было сказано: сердечная недостаточность на фоне полной дистрофии организма. Похоронен он в братской могиле. Много людей умирало, в том числе и раненых из госпиталя, могилы не успевали копать. А похоронная команда была из числа увечных и престарелых.
Когда был жив отец, моя жизнь была сносной, а после его смерти превратилась в кошмар. И вот с 9 лет я живу практически «на своих хлебах». В 10 лет я просился в детдом, но меня не взяли, сказали: у нас круглых сирот полно, а у тебя есть мать. Но о своей матери ничего хорошего сказать не могу. Трудно пришлось, но выжил.
Как я упоминал, все время хотелось есть. Мы, ребята, в основном безотцовщина, с наступлением теплых дней после школы убегали в лес. Знакомо ли горожанам выражение «ель зацвела»? Даже в песне есть слова: «Давно мы дома не были, цветет родная ель». По весне набухают на еловых ветвях красноватые почки. И эти почки мы рвали и набивали животы до отвала. А еще молодые побеги сосен ломали, обрывали иголки и кору с этих побегов срывали и ели. Из полевого хвоща рвали «пульки», набирали по целому котелку, чуть-чуть толкли и на сковородке запекали в русской печке, получалось как хлебная лепешка, тоже съедобный продукт. А когда на заливных лугах появлялся дикий чеснок, мы оживали. У нас переставали кровоточить десны и шататься зубы.
Иногда ходили на рыбалку на Каму, удили с берега, попадала мелочь – плотва, голавли, окушки, а если попадался пескарь, то у него отрезали голову, снимали кишки и съедали в сыром виде. А остальную рыбешку облепляли глиной, разгребали ранее разожженный костер, клали рыбу, засыпали углями и через некоторое время разбивали глину и ели запеченную рыбу.
Хорошо, если у кого-нибудь появлялась соль. Соль была в дефиците, ее взрослые доставали в Соликамске и на базаре продавали стаканами. Спичек не было, а зажигалки появились уже после войны. Мы, да и взрослые тоже, пользовались «кресалами». Это баночка с крышкой из-под обувного гуталина. В нее клали либо жженую тряпка, либо тоже жженую губчатую часть гриба-трутовика, его еще называли у нас копытником, растет он на березах. Далее берется обломок напильника и кварцевый камень. Над открытой банкой напильником, ударяя по кварцу, высекают искры, которые попадая на жженую тряпку вызывают ее тление. Начинаешь дуть вызывая пламя, в это время подкладываешь тонкие сухие полоски бересты. А береста загорелась – вот и костер разожжешь. А взрослые таким образом самокрутки – «козьи ножки» – прикуривали.
Несколько раз доводилось и такой продукт отведать: березовый лист (даже если у него вырежешь грубые прожилки) сколько его ни вари, он все жесткий и прилипает к небу. А липовый лист, если его варить чуть посолив, можно есть. Желудок набьешь и на какое-то время избавляешься от чувства голода.
В те военные годы о зубных щетках и зубном порошке и речи не велось. Мы, пацаны, в лесу с елей и сосен набирали потеки смолы, растапливали ее в банках и процеживали через бинт. Перетопленная смогла не прилипала к зубам и использовалась как жвачка. А в бинтах недостатка не было.
Голодно было вплоть до отмены карточной системы в 1947 году. Мне довелось полтора месяца пожить в цыганском таборе. Спасибо этому племени, подкормили меня, не дали умереть с голоду. Цыгане тогда еще кочевали, у них были лошади. Перед деревней они разбивали шатры, а старший табора ехал к старосте деревни и спрашивал, нет ли необходимости спахать кому-либо огород, привезти дров или запаять самовар или кастрюли. Цыгане-мужики работали, а цыганки ходили гадали. Я не замечал случаев воровства – честнее в то время был народ этого племени.
***
Трудно и больно вспоминать военные годы, плач и причитания жен и матерей, получивших похоронку. Но в тех семьях на детей хоть какую-то пенсию выдавали, а тем, кто получил извещение «пропал без вести» , тем семьям пенсия не выплачивалась.
Да, трудное было время, но народ был дружелюбнее, человечнее, помогали друг другу кто чем мог. Не было распрей на почве национальностей, вероисповедания, всех сплотила общая беда. И всеми владела общая цель: Всё для фронта, всё для Победы!
Своими воспоминаниями делился
Николай Бобров
Николай Прокопьевич Бобров родился в 1935 году на Урале. В Карелии живет более 60 лет. Трудился в дорожной отрасли республики