Марк Полыковский продолжает рассказ об артефактах своего детства, которое прошло в Петрозаводске.
На этот раз он вспоминает, из чего складывался день школьника после уроков в середине 50-х.
1 сентября 1954 года пришлось на среду. День был по-настоящему осенний, но холодно не было, примерно 11-14 градусов тепла, но зато, как любили сообщать в сводках погоды, временами дождь. Нет, он, то есть дождь не был обложным, не лил как из ведра, но давал понять, что живём мы не где-нибудь, а в Петрозаводске, и осенью выходить из дома без зонта по крайней мере неосмотрительно.
В этот день я впервые пошёл в школу. Идти было недалеко, всего-навсего перейти через дорогу и обогнуть с торца здание школы – направо в обширный двор, который, как выяснилось позже, одновременно был спортивной площадкой, или налево к меньшей по размеру обсаженной кустами площади, где всё же хватало места для торжественных сборов и линеек. Именно туда мы с папой и пришли. Он нёс зонт, а я свой новенький портфель с учебниками, тетрадками, пеналом и чем-то ещё – и, конечно же, с букетом цветов для моей первой учительницы Клавдии Сергеевны Кувшиновой.
Я уже не помню, сколько было нас, первоклашек, в нашем 1 а классе, но, думаю, примерно 40 архаровцев, некоторых из которых я прекрасно знал по детскому саду или по нашему необъятному проходному двору. И каждый нёс свой букет – в точности, как на этих значках. Представляете, какое это море цветов!
А потом начались школьные будни. Они не были для меня обременительны. Читать я давно умел – и читал много, считать тоже мог, и для этого мне не очень-то были нужны счётные палочки. Однако в классе надо было соответствовать общему уровню подготовки, и меня крайне напрягало, когда учительница заставляла читать по слогам.
А ещё надо было рано вставать и не опаздывать на уроки. Мне, как и моим друзьям из нашего двора, с этим было проще: чтобы перебежать через дорогу, хватало и трёх минут. Труднее было тем, кто жил дальше от школы.
Помните стихотворение Льва Николаевича Модзалевского, написанное в далёком 1864 году и включённое Константином Дмитриевичем Ушинским, основоположником научной педагогики в России, в своё «Родное слово»:
Приглашение в школу
Дети! в школу собирайтесь, –
Петушок пропел давно!
Попроворней одевайтесь, –
Смотрит солнышко в окно!
Человек, и зверь, и пташка –
Все берутся за дела;
С ношей тащится букашка,
За медком летит пчела.
Ясно поле, весел луг,
Лес проснулся и шумит,
Дятел носом тук да тук!
Звонко иволга кричит.
Рыбаки уж тянут сети,
На лугу коса звенит…
Помолясь, за книгу, дети!
Бог лениться не велит!
Не ведаю откуда, но я знал этот стишок, а первыми двумя строками из него меня подгоняли с утра родители. Я не поленился и от корки до корки перелистал «Родную речь», выпущенную «Учпедгизом» в 1954 году, то есть как раз ту, которую мы, первоклашки, штурмовали после «Букваря». Разумеется, я его там не обнаружил.
Видимо, виноваты последние две строки с их явной клерикальной направленностью. Эта «Родная речь», которую вы видите на фотографии, в таком непрезентабельно замызганном виде представлена в моём «Музее ненужных вещей». Это не тот учебник, по которому я учился, а точно такой же. Я уже в те годы не допускал небрежного отношения к книгам.
Мне уже доводилось писать и о содержимом школьного портфеля, и о школьных буднях. Не буду повторяться.
Но вот кончались уроки в школе, и ученик – первого ли, последнего класса – вырывался на свободу. Так ли это? Так, да не так. Я не говорю об уроках, которые непременно надо было приготовить к следующему дню. Я старался сделать их сразу по приходе из школы, не откладывая. Это не всегда получалось, иногда что-то мешало, – но не часто, я всё же старался следовать этому правилу. Тем более что приготовление уроков много времени не занимало.
А ещё надо было позаботиться о том, чтобы не умереть с голоду до прихода родителей с работы. Не лишне напомнить, что холодильника, по крайней мере у нас и, насколько я помню, ни у кого из соседей тогда ещё не было, цивилизация шла в наши края медленными шагами. Не было и газа, а, стало быть, и газовой плиты. Для готовки у нас на кухне была дровяная плита с чугунной платой с конфорками и духовкой, как на этой фотографии.
Я, по малости лет плиту не топил, в мои функции входило натаскать из сарая для неё и для комнатных печей дров. Для того, чтобы что-либо разогреть или быстренько приготовить, плиту не разжигали, для этого пользовались примусом или, в более продвинутом варианте, керогазом.
Если вы спросите меня, чем отличается примус от керогаза (кроме внешнего вида, конечно), я вряд ли смогу вам ответить. На нашей кухне побывали и тот, и другой приборы. Разумеется, была и электроплитка. Поначалу это был шедевр отечественной промышленности – плитка с открытой спиралью. Я уж не говорю о том, какую опасность со всех возможных точек зрения представлял этот прибор, его отличительной особенностью было то, что спираль очень часто перегорала, а перед тем как перегореть, удлинялась и вылезала из своих пазов, что, как понимаете, не способствовало ни электро-, ни пожаробезопасности.
На смену этим плиткам пришли более продвинутые модели с закрытой спиралью.
Это был, несомненно, большой шаг вперёд на пути технического прогресса, но плитки продолжали перегорать, и теперь уже для их починки требовалась замена не простой спирали, а всего неразъёмного нагревательного элемента – со всеми вытекающими из этого факта последствиями.
Итак, изрядно проголодавшийся школьник, то есть я, должен был себе что-то приготовить. Чаще всего я жарил огромную сковороду картошки, благо, с картошкой в те далёкие годы проблем ещё не было, они начались много позже. Я любил нарезать картошку мелкими кубиками, так её гораздо больше влезало на сковородку, но мог иногда позволить себе и такой изыск, как картошечка с лучком.
Зимой можно было отварить магазинные пельмени, их можно было выставить на мороз, и тогда они не слипались в один большой ком, хотя, конечно, бывало и такое…
А ещё можно было, не слишком заморачиваясь, просто разрезать вдоль французскую булку, а то и батон, намазать половинку маслом и умять её с чаем из стакана в подстаканнике – непременно так, а не иначе. У нас с папой у каждого был свой подстаканник, а стаканы были тонкими, но никак не гранёными.
Заваривался чай в заварном чайнике и разливался по стаканам и чашкам через ситечко, закреплённое на носике чайника.
А к чаю обязательно был колотый сахар, который кололи специальными щипчиками. И если дома к тому же были свежие плюшки, то можно было с уверенностью сказать, что жизнь удалась.
Не забыть бы упомянуть, что время, отведённое на еду, даром не пропадало, за едой я всегда читал. Да знаю я – и знал с малых лет, что читать за едой вредно. Но знать одно, а следовать совсем другое. Из множества книг, которые я проглатывал вместе с картошкой или, скажем, пельменями, упомяну только «Тимура и его команду» Аркадия Гайдара. Моя была точно такая же, как изображённая на иллюстрации, изданная Лениздатом в 1950 году.
Почему я её вспомнил? Да потому, что и сам был пионером-тимуровцем. Недолго. Оказалось, что, если в книжке всё складно и понятно, то в обыденной жизни несколько иначе. Чем мы занимались? А вот чем. Почти вплотную к нашей школе на улице Волховской стояла тогда одноэтажная развалюха, в которой жила некая одинокая старушка. Вот нас, отряд тимуровцев, и послали к этой старушке – помогать по хозяйству. Наносили мы ей воды, как смогли накололи дров, вынесли мусор… Но, видимо, как теперь говорят, что-то пошло не так. Может, шумели больше, чем ей хотелось. Не знаю. Во всяком случае, сходили мы к этой бабушке-старушке пару раз, и на этом наше тимуровство закончилось.
А вот собирали металлолом, макулатуру и аптечные флаконы мы регулярно, нещадно при этом соревнуясь между классами и между собой.
Кроме того, надо было успеть в кружки. Туда ходили, разумеется, не каждый день, но и кружок, как правило, был не один. Я, например, ходил на станцию юннатов, которая находилась неподалёку, на улице Льва Толстого, а ещё во Дворец пионеров, где играл на домре в оркестре народных инструментов, некоторое время посещал кружок радиолюбителей в том же Дворце пионеров, там мои успехи ограничились тем, что выучил (а потом благополучно забыл) азбуку Морзе и собрал транзисторный приёмничек, который ловил местную радиостанцию. Несмотря на эти более чем скромные достижения, я всё же научился держать в руках паяльник, что мне очень пригодилось во взрослой жизни.
А ещё папа с работы принёс мне белых мышей, для которых мы с ним соорудили клетку, где они и жили, пока не заскучали. Тогда я подарил их вместе с клеткой самому отчаянному сорванцу из соседнего дома Борьке Новокурскому. Тем временем, не знаю уж откуда, папа принёс пару кроликов, и я стал юным кролиководом. Эти кролики какое-то время жили в специальной клетке у нас в сарае. Я их исправно кормил, поил, чистил им клетку, играл с ними и демонстрировал дворовым приятелям. Потом они куда-то исчезли – неожиданно и навсегда.
День был на удивление длинным, потому что ещё оставалось время на игры с друзьями, чтение, походы в детскую библиотеку на площади Кирова и многое-многое другое.
К вечеру родители возвращались домой, и наступало время полноценного обеда. Топились печи в комнатах, если на дворе был мороз, топилась плита на кухне, если необходимо было что-то приготовить. Все дружно принимались за работу. Что готовили? Обычно что-нибудь на скорую руку. Из супов борщ или щи, реже мама варила вкуснейшие солянку или рассольник. На второе – котлеты или треску с отварной картошкой или пюре.
Мама прекрасно пекла блинчики или оладушки.
Все любили ржаной подовый хлеб. К чаю всегда дома было варенье – брусничное, малиновое, а то и айвовое.
Летом дома всегда был хлебный квас, за ним бегал я с трёхлитровым бидоном, у бочки с квасом было постоянное место рядом с рыбным магазином на углу Урицкого и Вытегорской. Из кваса готовили окрошку, её любили все.
А ещё все любили калитки и рыбники, мама пекла их по выходным, – и это было объедение. Я больше всего любил калитки с пшённой кашей, но и с пюре уплетал за обе щеки. А рыбники с палтусом или судаком!
На стене в коридоре нашей квартиры на Вытегорской висел и никогда не выключался репродуктор-тарелка, наследие военного времени. Я совершенно точно знаю, что и в квартирах моих друзей-приятелей в нашем ли доме или в других домах такие же тарелки звучали в непрерывном режиме, замолкая только на ночь – с 12 ночи до 6 утра. Ровно в 6 часов раздавались звуки гимна, с которыми просыпалась страна, готовая к трудовым подвигам.
Мне же открывала каждое утро «Пионерская зорька». Газеты «Ленинская правда», «Медицинская газета» и «Известия» приносили рано, и родители успевали просмотреть их ещё до работы. Я же читал республиканскую газету «Юные ленинцы» и общесоюзную «Пионерскую правду».
Ещё дома был патефон с пластинками. По вечерам или в выходной мы крутили его ручку и слушали что-нибудь под настроение.
Папа очень любил слушать Клавдию Шульженко, а нам с мамой больше нравились оперные арии или романсы в исполнении Михаила Александровича, Марка Рейзена, Изабеллы Юрьевой, запретного Петра Лещенко. Все с наслаждением заслушивались Александром Вертинским. Пластинок было много, кое-какие из них сохранились у меня до сих пор.
Не могу не отметить, что дома у нас всегда был телефон – большая редкость по тем временам. Его установили ещё до того, как мы въехали в новый дом на Вытегорской.
Причина простая: родители были врачами, и требовалось средство связи, чтобы кого-либо из них срочно в любой момент дня и ночи могли вызвать на работу. Что нередко и случалось. Я до сих пор помню наш первый телефонный номер: 32-31, два звонка. Автоматической связи ещё не было, и именно так надо было сказать диспетчеру, чтобы у нас дома зазвонил телефон. Когда появилась автоматическая связь, номер остался прежним, исчезли только «два звонка». Что означал этот пароль, не знаю до сих пор.
В квартире на Вытегорской мы прожили до 1962 года. За это время улица получила новое название, теперь она называлась улицей Правды. И вообще много воды утекло.