Всё плохое в детях есть результат действий или бездействия взрослых. Наблюдения, размышления и воспоминания детского хирурга, профессора Игоря Григовича.
Так уж судьбой было определено, что значительная часть моей жизни была связана с детьми. И не только профессионально. Хотя когда из 24 часов в сутки не менее 15-ти ты общаешься с детьми разного возраста, это не может не отразиться на образе твоего мышления. Начинаешь обращать внимание на своих пациентов не только как на объект своего труда, но и как на ребенка, как на личность.
При этом возраст этой личности не имеет значения. Каждый ребенок, будь то новорожденный нескольких дней или отрок 12-17 лет, всегда имеет свои особенности. Разумеется, чем старше этот человек, тем грани его особенностей разнообразнее и интереснее.
В силу специфики своей профессии видишь детей в период страданий, не всегда кратковременных, видишь после того, как все неприятности заканчиваются, и они возвращаются к нормальной жизни. Слышишь их разговоры (тех, кто уже говорит), замечаешь, во что они играют, а у старших, что они читают (если читают), что смотрят на современных электронных носителях, как общаются друг с другом. Все это очень интересно.
Поэтому, встречая здоровых детей вне больницы – во дворах, школах, просто на улице, не проходишь равнодушно мимо, а обращаешь внимание на внешний вид, поведение, речь, эмоции. Когда долго живешь, то невольно сравниваешь с тем, как все это было 10-20 и более лет тому назад и, как ни странно, вспоминаешь что-то из времени своего детства.
Меня часто спрашивают о современных студентах: лучше они или хуже по сравнению с прошлыми поколениями. Честно говоря, трудно ответить однозначно. В чем-то лучше, а в чем-то хуже. Не стану уточнять, поскольку сегодня речь веду о детях. О детях спрашивают реже. Поэтому я расскажу про свои наблюдения, связанные с детьми, а вы будете судить сами – лучше они или хуже
Балкон моей квартиры на 5 этаже выходит во двор, который тесно соседствует с площадкой детского садика. В погожие дни, когда появляется свободное время, люблю наблюдать с балкона за шумной жизнью детсадовских воспитанников. Площадка достаточно большая с множеством всяких приспособлений: лестниц, вкопанных в землю автомобильных покрышек, для самых маленьких – песочницы, деревянные машинки, паровозики и т.д.
Лет 10-15 тому назад с интересом следил, как кто-то из детей начинал перепрыгивать с покрышки на покрышку. Тут же выстраивалась очередь. Расстояние между ними 50-60 см, у кого-то получалось легко и просто, а у кого-то нет. Некоторые неудачники старались повторить, другие уходили к другим играм. Несколько малышей в песочнице что-нибудь строили, другие тоже строили в другой части песочницы, не мешая «конкурентам». Некоторые играли в пятнашки. Были и индивидуалисты, чаще мальчики. Каждый из них садился в укромном месте и сосредоточенно чем-то занимался. Плач слышался, но редко, чаще, если кто-то падал и, видимо, было больно. Воспитатели располагались в разных частях площадки, следили за происходящим, приходили на помощь, если что-то не ладилось.
В последние несколько лет ситуация изменилась. Стало как-то тревожнее на площадке: чаще слышен плач, стали возникать конфликты между детьми — то не поделили игрушку, то мешают прыгать на те же колеса тем, у кого это хорошо получается; обсыпают друг друга песком, стараясь бросить песок в лицо. А то окружат одного парня и начинают его толкать друг на друга, он хочет выскочить из этого круга, а его не выпускают, и он плачет, а остальные смеются.
Воспитатели теперь все больше стоят кучкой и обсуждают, видимо, свои проблемы. Если уж очень громко кто-то плачет или кричит, то одна повернется и крикнет: «Витя (Коля, Галя ), прекрати», — и снова продолжит разговор с коллегами. Возможно, за целый день тесного общения с детьми воспитатели действительно устают, но разве раньше не уставали? В общем, как мне кажется, в последнее время в этом конкретном садике дети меньше стали играть, а чаще принимают участие в каких-то конфликтах, скандалят, выясняют между собой отношения,
Еще один объект моих наблюдений – соседний двор, где расположен гаражный кооператив. Ежедневно утром и вечером в силу необходимости я посещаю гараж и невольно встречаюсь с детьми, но уже школьного возраста. Они очень любят этот двор и наши гаражи. Их длинный ряд с двумя ответвлениями, плоские крыши ребята выбрали для игр и просто сидения с курением и бутылками пива. Компаниями по 3-5 человек, преимущественно мальчики, но иногда и с девочками такого же возраста (10-15 лет), они могут часами сидеть, курить, пить пиво и громко разговаривать, как правило, матом. Их не смущает, что рядом ходят взрослые и все это слышат.
Большинство взрослых делает вид, что не слышит, никто им не делает замечания. Однажды, когда они сидели прямо над моей головой, я сказал им что есть в нашем языке и другие слова. Они промолчали. Утром металлические ворота моего гаража были расписаны краской такими словами, которые даже меня привели в замешательство. Вечером я встретил авторов (три мальчика и одна девочка) и спросил, не их ли работа. Они перегнулись с крыши, сделали вид, что прочитали, и ответили, что нет, это не их почерк.
Весь наш гаражный двор покрыт осколками разбитых пивных бутылок: «детям» очень нравится бить бутылки о железные ворота гаражей. Попытался призвать согоражников к борьбе с этим злом. «Себе дороже, — сказали соседи, — они в отместку и пожар могут устроить».
Начиная с 1 сентября (начало учебного года), когда я в 7.30 утра прихожу в гараж за машиной, наблюдаю одну и ту же картину. Около углового гаража (это место не видно из окон соседнего дома) собирается стайка (3-5) девочек 10-12 лет в полной школьной амуниции, они тихо о чем-то беседуют. Затем к ним подходит еще одна, но чуть постарше, достает пачку сигарет, и вся компания дружно приступает к первой утренней затяжке. Когда они замечают меня, уходят за другой угол гаражей.
Два раза был свидетелем коллективного избиения школьницами своей одноклассницы. Били жестоко, ногами по разным местам, ранцами, и слова при этом говорились самые непечатные. Попытались разнимать с проходящим мужчиной и с трудом прекратили только после того, как стал набирать на телефоне милицию. С результатами именно таких девчачьих разборок встречаюсь несколько раз в год уже в качестве врача. Травмы наносятся достаточно серьезные, требующие госпитализации, а иногда и операции.
В Республиканской детской больнице, где проходит большая часть моего рабочего времени, проходя по коридору одного из хирургических отделений, люблю заглянуть в палату без всякой конкретной цели, просто посмотреть, чем занимаются дети, когда они не заняты лечебными процедурами. Особенно меня интересуют подростки. Читают книги? Очень редко. Играют в шахматы? Лет 10-15 тому назад играли часто и с удовольствием. Один из наших ведущих хирургов, неплохой шахматист, вечерами устраивал сеансы одновременной игры с ребятами. В настоящее время шахматисты не встречались. Собираются и о чем-то спорят? Собираются, но не говорят, а смотрят в свои и чужие мобильники, только и слышится: «Прикольно» или «Во ржачка!» (это значит «смешно»). Даже разговоры с родителями по мобильным телефонам происходят в телеграфном стиле: «Не знаю, не говорили» (это, видимо, о выписке). Или: «Да, отстань, все нормально, не приноси» (это о передачах).
Обычно, когда захожу в палату, здороваюсь и спрашиваю о чем-нибудь. Отвечают, но неохотно. Вопросов никаких не задают. Не помню, чтобы пришлось сесть и о чем-нибудь поговорить. Ощущение такое, что я им мешаю, и лучше бы ушел поскорее, и они снова сунутся в свои ноутбуки и телефоны. Думаю, может быть, разница в возрасте колоссальна и им кажется, что с таким реликтом не о чем уже и разговаривать? Возможно, но они и с молодыми моими коллегами ни о чем не разговаривают. Свои заболевания их интересуют только с точки зрения выписки домой.
В жизни мне редко приходилось тесно общаться со здоровыми детьми школьного возраста, разве только со своими собственными или иногда на лекциях по профориентации. Но это в моем взрослом статусе происходило редко. А мы какими были в их возрасте?
Первые два класса почти не помню, так как начинал учиться в Киеве, потом трехкратная эвакуация: Харьков – Таганрог – Тбилиси. Второй класс уже начинался в Таганроге, продолжался в Тбилиси. Вот в этом городе я уже учился в сознательном возрасте, окончив неполную среднюю школу, т.е. семилетку. Здесь же я получил дворовоуличное воспитание со всеми его недостатками и достоинствами. Нет, я не оговорился, достоинства также имели место.
Воспитывали нас, эвакуированных детей, родители? Да, конечно, но в очень малой степени и только, когда что-то с нами происходило из ряда вон выходящее. Моя мама, как и родители моих сверстников, проживающие в общежитии авиационного завода, уезжала на работу очень рано и возвращалась затемно. Все остальное время мы были предоставлены сами себе.
Нас было много, семьи были разные – от высших ИТРовцев до рабочих. Воспитывали нас также по-разному: чаще разговорами, редко – физическим воздействием. Меня били только дважды, правда, не сильно, но больно. Поскольку отца в это время у меня не было, вернее, он был, но далеко на Севере, то моя интеллигентная мама обращалась «за помощью» к отцу моего друга Сережки Микаэляна. Первый раз это случилось, когда мы с ним вернулись из театра (!) в половине первого ночи, и родители пребывали в сильнейшем волнении. Второй случай был более серьезный.
В один из январских вечеров начался обильный снегопад, что для Тбилиси было необычным явлением. Время было каникулярное, и ребята нашего дома решили встать на следующее утро пораньше и, если снег не растает, повоевать снежками. Да и день был выходной, родители должны встать поздно, а мы порезвимся. Дружно все встали в 6 утра (почти подвиг), но, к сожалению, снег на улице, смешавшись с грязью, приобрел такой вид, что бросать его расхотелось. Решили посмотреть, что делается на крыше нашего четырехэтажного общежития. Пробрались через чердак, и оказалось, что снега много и он в своей первозданной белизне. Повоевали, а потом кто-то из нас глянул через бордюр вниз на улицу, и жестами стал звать всех остальных посмотреть: по нашей, достаточно тихой улице, двигался отряд конной милиции. Ехали они тихо, красиво. Не знаю почему, но у всех нас возникла шальная (тогда нам казалась, что смешная) мысль – атаковать этот отряд. Мы дружно бросили снежки в милиционеров. Отряд остановился и спешился, «противник» в количестве пяти человек вошел в подъезд нашего дома. Вот тут мы испугались по-настоящему и бросились по квартирам. Бежали молча. Часть ребят, живших на нижних этажах, кидались к тем, кто жил высоко. Наша комната была на четвертом, и со мной забежал Сережа. Я впрыгнул в одежде под одеяло, а Сергей залез под мою кровать. Удивительно, но моя мама и ее брат с женой в этот момент не проснулись. Это произошло через пару минут, когда в нашу фанерную дверь громко постучали. На пороге стояли два стража порядка: «У вас дети есть? – спросил один из них. «Да, – сказала мама, – сын». «А где он?». «Спит», – сказала мама и показала на кровать. Они ушли. Тут появился мой дядя, сдернул с меня одеяло и прошипел: «Что ты, паршивец, натворил?». Тут из-под кровати вылез Сергей, и мы во всем признались.
На нижних этажах дело обстояло значительно хуже: «Дети есть», но на месте их не было. Весь дом проснулся, обнаруживались пропавшие, шум, крики. На ком-то родители тут же демонстрировали свои физические методы. Мамы со слезами упрашивали блюстителей не забирать детей с собой, они, мол, глупые, мы им все «объясним». Милицейский начальник обещал вернуться вечером для окончательного вердикта, но на том дело кончилось. На этот раз Сережин папа, дядя Арам, использовал ремень, было больно и унизительно, но мы понимали всю глубину нашего «преступления».
Конечно, двор и улица не располагают к хорошему поведению. Мы дрались, но не изощренно. Не помню, чтобы кто-то бил кого-то ногами. Не помню, чтобы несколько били одного, чтобы пользовались какими-то палками, железками. Дрались руками, один на один, до первой крови или падения и тогда драка прекращалась.
Мы много играли в игры, которые требовали силы и ловкости. Я уже как-то писал об этом, когда обратил внимание, как в нашем дворе мальчишки школьного возраста играли вместе с девочками в классики и прыгали через веревочку. В Тбилиси такое было невозможно. Игры мальчиков-подростков всегда содержали в себе элементы воспитания будущего мужчины: выносливости, терпения к боли. Ругались ли мы матом в этом возрасте? Не буду ханжой – ругались, но редко и только когда в большом запале посылали по известному адресу. Просто так, как сейчас, разговаривать этими словами не приходилось. Упомянуть мать при этом значило обречь себя на страшную обиду с длительным отвержением от своих товарищей.
Пока писал о всяких драках, вспомнились два занятных эпизода того времени. Оба они произошли при большом скоплении народа и в местах явно не предназначенных для таких происшествий.
Сейчас это может показаться странным, но мы, будучи вполне уличными пацанами, часто посещали театры. В частности, Тбилисский ТЮЗ и Русский драматический театр им. А.С. Грибоедова. Первый случай произошел в грибоедовском. На дневном спектакле я искал свое место на балконе и услышал разговор парнишки моего возраста с сидящей рядом с ним девочкой. Она спросила: «Кто это?», кивнув в мою сторону, а он ответил: «Сапожник». Поясню: в ЦПКО при детской железной дороге существовали различные кружки, и я почему-то записался в кружок по пошиву модельной обуви. Почему этот кружок был при железнодорожной организации, ей богу, не помню. В то же время, сапожниками принято было назвать всех тех, кто что-то напортачил или плохо сделал. Например, если во время киносеанса рвалась лента, то в зале начинали кричать «сапожник» или футбольный судья якобы ошибался, его также обзывали сапожником. Услышав это в свой адрес, я, недолго думая, ударил обидчика, он, конечно, ответил. Прибежали две билетерши и пожарный и вывели нас вон из театра.
Второй случай был более шумный. В тбилисском дворце пионеров была встреча с Героем Советского Союза генералом Константином Николаевичем Леселидзе. Следует сказать, что дворец пионеров располагался в одном из красивейших зданий города, бывшем дворце наместника царя на Кавказе графа Воронцова. Сподобился я туда попасть в связи с «активной работой на детской железной дороге» и телеграфной благодарностью «Вождя народов и лучшего друга детей» за помощь фронту. В депо ДЖД дети делали подковы для конницы (!) Красной Армии. Мало того, что меня послали на такое собрание, так еще и посадили в первый ряд президиума почти рядом с генералом Леселидзе. За закрытым занавесом организаторы нас расставили по своим местам. Потом заиграла музыка, занавес стал медленно раздвигаться. Президиум стоял на фоне громадного цветного портрета Генералиссимуса. Музыка смолкла, мы стали садиться, но стоящий во втором ряду за моей спиной «шутник» убрал мой стул и я, к большой радости зала, грохнулся на пол. Вы, конечно, догадываетесь, что произошло дальше. Вскочив, я врезал шутнику, а он мне. Тут на сцену выскочили два здоровых мужичка, схватили нас за шивороты и в буквальном смысле слова вышвырнули на мраморные ступеньки исторического здания. К счастью, все обошлось без последствий.
Вспоминая все это и многое другое из отроческого периода, скажу откровенно, совершенно не идеализируя прошлое: конечно, мы хулиганили, доставляли много печалей взрослым, но то время было более чистым. Если мы дрались, то тем восстанавливали свое достоинство, если ругались, то редко и только в каких-то сверхэмоциональных обстоятельствах. Но такой грязи, как сегодня, ни в словах, ни в действиях не было.
Кроме дворово-уличной части нашей юной жизни, существовала и школьная. О ней я давно грозился рассказать. Именно грозился, так как в тбилисских школах я столкнулся с одной особенностью, с которой мне не приходилось встречаться в школах российских. Но лучше все по порядку.
Мне пришлось проходить школьную науку в трех тбилисских школах: по году в 3 и 4 классах в двух школах и в течение трех лет в одной из лучших (с точки зрения педагогов) городских школ №13 на проспекте Плеханова, вблизи от дома.
Все школы были русскими и мужскими, в то время образование было раздельным. Классы большие – по 30-35 человек. Речь пойдет главным образом о школе №13. Примерно половину моих соклассников составляли армяне, грузины, курды, было четыре перса (так называли почему-то азербайджанцев), остальные русские. К ним относили всех не кавказцев. Среди русских была часть эвакуированных из разных республик СССР, а часть – коренные жители Тбилиси. Никаких межнациональных распрей не было.
Разделялись ли мы по материальному достатку? В семьях, наверное, но в школе это не ощущалось. Помню только, что в нашем классе учился внук академика Орбели (их было два – физиолог и историк, кого из них был «наш» внук, не знаю). Знаю, что его мама была известная актриса. Точно имя мальчика не помню, кажется, его звали Ника. Он был маленького роста, тихий, очень хорошо учился, ни в каких опасных играх не участвовал, даже в футбол не играл. В отличие от остальных ребят, он приносил с собой в школу еду: половину французской булки с маслом и колбасой. Как-то он попросил меня научить его спрыгивать на ходу с трамвая, посулив мне половину булки, и я согласился. Три дня длились «уроки», пока Ника, спрыгнув с подножки вслед за мной, не попал в объятия своей мамочки. Мне было сделано строгое внушение с угрозой обратиться к директору школы. На этом мое дополнительное питание закончилось, а «ученик» остался недоученным.
Учили нас в школе, по-моему, хорошо, поскольку что-то осталось на многие годы. А вот дисциплину поддерживали физическими наказаниями, причем, достаточно изощренными. Запомнил я эти экзекуции в подробностях, так как ни дома, ни в школах (до и после Тбилиси) на меня руку никогда не поднимали. Даже когда меня драл за уши дядя Арам по просьбе моей мамы, то она при этом не присутствовала и просила, чтобы он делал свою работу безболезненно для наказуемых («Вы уж, пожалуйста, не делайте им очень больно»).
Начну с Домны Карикосовны, так звали нашу учительницу в 3 классе. Это была уже немолодая женщина, маленькая, толстая и с очень добрым лицом. По каждому поводу и без повода она начинала кричать на нас противным визгливым голосом. Но когда считала, что кричалки не действуют, то она хватала первого попавшегося ей под руку, открывала классную дверь, ставила виновника к стенке за дверь и всей своей массой этой дверью прижимала жертву к стене, даже не просто прижимала, а периодически ударяла ею. Было больно. Потом мы приспособились и слегка отставляли ногу в ботинке, и тогда попадало не различным частям тела, а только ноге. Мы ее не любили и очень боялись.
Однако дверная казнь Домны Карикосовны после моего перехода «в лучшую городскую школу г. Тбилиси» уже казалась невинным развлечением. В этой школе большинство учителей «сеяли доброе и разумное» с помощью физических методов. Так, учительница грузинского языка, высокая, очень ярко одетая (имени ее не помню), всегда была вооружена длинной и довольно тяжелой линейкой. Когда ей что-нибудь не нравилось, она не кричала, а с какой-то кривой улыбкой била провинившегося по голове, а чаще по рукам и при этом приговаривала: «Ты выучишь язык Великого Сталина, я заставлю тебя знать язык любимого Вождя». И все в таком роде. По голове было как-то не очень больно, а вот по рукам, лежащим на парте – очень, иногда даже слезы выступали.
Завуч школы, Петр Конович преподавал у нас химию. Тощий, маленького роста, с длинным острым и к тому же кривым носом. Все это вместе и прямые белесоватые волосы, висящие по бокам лица, делали его похожим на дореволюционного церковного дьячка. По характеру он был занудливый и вроде бы не вредный человек. Но когда кто-нибудь из нас вел себя шумно и не реагировал на его тихие замечания, его терпение кончалось, он подходил, цепко брал виновника за шиворот, выводил из класса на лестничную площадку центральной лестницы и давал коленом под… ниже спины. Чтобы не покатиться вниз по каменным ступеням, мы обычно хватались за перила, но иногда это не удавалось, мы падали и больно ушибались. Вслед обычно произносилось: «Без родителей не возвращайся».
Иногда в класс приходил директор школы (имени его тоже не помню). Это был высокий, худощавый, пожилой человек. Он любил посещать уроки грузинского языка. Ходил в проходах между партами и, если замечал какой-либо непорядок, то подходил сзади и брал жертву за ухо. Если жертва хотела встать, то он ласково говорил: «Сиди, дорогой, сиди, мой хороший». В то же время он вращал взятое ухо и тянул его вверх. Вставать все-таки приходилось, но разница в росте позволяла ему вытягивать ухо все выше и выше, пока даже у самых терпеливых из нас не начинали капать слезы. После этого он ухо отпускал и с чувством выполненного долга выходил из класса. Все при этом вставали. Ухо после этого болело несколько дней.
Однако, как мы их называли, «учители-мучители» бледнели на фоне воспитательных действий нашей математички. Ее звали Эрануя Эрвандовна. Она оставила самый глубокий след в моей (и не только) школьной жизни. Надо отдать должное этой пожилой и злющей женщине: она была прекрасным преподавателем, фанатично любившим свой предмет и, видимо, потому ненавидела всех тех, кто, с ее точки зрения, математику не любил или мешал ее любить другим. Худенькая, с гладко зачесанными и собранными на затылке пучком волосами, с близко посаженными черными, как угольки, глазками, приходила в ярость по каждому, даже очень незначительному поводу. В этот момент она, как мне видится сегодня, не соображала, что творит. Однажды, зайдя в класс на свой урок, она громко объявила, что сегодня мы будем писать контрольную. Быстро повернулась к доске, энергичным жестом разделила ее на две половины и начала писать два варианта задания. Поскольку я сидел один за партой, то поднял руку и, не дожидаясь ее разрешения, спросил какой вариант писать мне. Реакция Э.Э. была мгновенной и совершенно для меня неожиданной. Она резко повернулась лицом к классу, увидела меня, стоящего и ждущего ее ответа, буквально подбежала ко мне и стала бить меня по лицу толстой общей тетрадью, откуда она списывала варианты. Она была в страшной ярости, лицо перекошенное, глаза безумные.
Взяв свою сумку, я вышел из класса и отправился домой. Вечером я сказал маме, что больше в эту школу ходить не буду. Сначала не стал рассказывать, что случилось, а потом все-таки поведал. Мама в первую минуту не поверила мне, допытывалась правду ли я говорю и даже сходила к соседям и поговорила с моим одноклассником. Убедившись, что я не солгал, мама на следующий день, отпросившись с работы, посетила какое-то школьное начальство, и я вновь стал ходить в эту школу. Удивительно, но Э.Э. больше меня не трогала, точнее, она просто меня не замечала. По отношению к другим все продолжалось, но в щадящем варианте. В конце концов, ее сдержанность все-таки нашла выход, и все закончилось печально.
На первой парте в нашем классе сидели два приятеля, чьи «успехи» в учебе и поведении не были примером для других. Они выделялись от остальных ребят своей взрослостью: крепкие, жгучие брюнеты с явно заметной растительностью на лицах. По-моему, школьные дела их вообще не интересовали. Это их родители хотели, чтобы дети получили образование. Один из них был перс (азербайджанец), мы звали его Назар, но это было не имя, а часть его фамилии – Назаров. «Персы» в Тбилиси занимались чисткой и мелким ремонтом обуви. Будочка, в которой обычно работала мама Назара, стояла в очень людном месте, на проспекте Руставели. Иногда Назар подменял мать, и тогда мы подходили к нему и смотрели, как виртуозно он чистил ботинки какому-нибудь богатому клиенту.
Второй парнишка, сопартник Назара, Алик, был курд из многодетной семьи. Курды в Тбилиси относились к наиболее бедной части населения. Взрослые курды-мужчины (отец Алика в том числе) работали носильщиками. В Грузии это была очень востребованная работа. Состоятельные грузины обычно нанимали носильщика – мушу (от грузинского слова «мушаобид» – работа) для того, чтобы он помог принести с базара тяжелые корзины с продуктами, или что-нибудь другое, но тяжелое (шкаф, например).
Так вот, Назар и Алик сидели на первой парте в нашем классе, но в этот раз, на уроке по математике, они о чем-то поспорили и начали громко выяснять свои отношения. Эрануя Эрвандовна сделала шаг к этой парте, размахнулась и сильно ударила ладонью по лицу Алика, а чтобы замах не пропал, тыльной частью кисти ударила по лицу Назара. Ему достался более болезненный удар. Назар побледнел и сильно толкнул в грудь учительницу, она от этого удара попятилась, ударилась спиной о доску, сползла вдоль стены и упала на пол. Наступила мертвая тишина. Э.Э. встала, вышла из класса и больше мы ее не видели.
Назар не пострадал, но очень испугался. Это сегодняшние сверстники нашего возраста тех лет открыто и громко ругаются в школе матом, не таясь, курят, пьют пиво (и не только), занимаются рукоприкладством к своим учителям. Мало того, снимают все это на видео и выкладывают в Сеть.
То, что происходило с нами в Тбилиси и то, что мы наблюдаем в некоторых сегодняшних школах России, с моей точки зрения, отвратительно. Физические наказания школьников применялись не только в той школе, где я учился. Рассказывая своим сверстникам эти истории, выяснил, что и в других школах Грузии происходили подобные истории, Встречалось подобное и в некоторых других республиках бывшего СССР, да и в некоторых южных регионах России.
Так случилось, что уже 15 лет почти профессионально занимаюсь проблемой жестокого обращения с детьми. Напомню, что к этой категории относятся люди от момента рождения и до 17 лет включительно. Следовательно, жестокость, проявленная в отношении школьников со стороны учителей, относится к зоне моего внимания. Это важнейшая и обширнейшая проблема современного человечества. Не стану углубляться в нее, для этого есть профессиональные источники знаний. Скажу только, что физическое насилие над детьми имеет давние корни. Известные писатели обращались к данной проблеме: Чарльз Диккенс, Виктор Гюго и другие.
Что касается жестокости, которая наблюдается именно в образовательных учреждениях, то стоит вспомнить произведение, к сожалению, ныне забытого, а в ХIX веке очень популярного украинского литератора Николая Герасимовича Помяловского. В своей во многом автобиографической книге «Очерки бурсы» (1852) автор красочно описал жестокие нравы, царившие в этой духовной семинарии: издевательства преподавателей над учащимися и старших семинаристов над младшими. Читаешь о сегодняшней армейской дедовщине и складывается впечатление, что методы бурсы успешно клонированы и используются в сегодняшнем обществе.
Проходят столетия, окружающий нас мир использует самые современные научные достижения, а борьба с плохим поведением детей и подростков идет теми же методами, что и несколько веков тому назад. Удивительно, но наказание розгами процветает в ряде самых цивилизованных стран, в частности, в Англии. Несколько лет тому назад в этой стране была сделана попытка запретить такой метод наказания в школах законодательно, но ничего не получилось, с протестом выступили… родители.
Встречаясь в своей практической работе, знакомясь с многочисленными публикациями и сюжетами по ТВ о насилии над детьми, я все более убеждаюсь, что все плохое в детях есть результат действий или бездействия взрослых людей. И пусть не обижаются на меня педагоги, но в тех случаях, когда насилие производят дети над учителями, виноваты бывают сами учителя.
Чтобы завершить свои печальные воспоминания и рассуждения чем-то хорошим, расскажу об учителе истории той самой тбилисской школы, в которой происходили вышеприведенные случаи физических наказаний.
К сожалению, не помню ни его имени, ни фамилии. Мы его называли «Козлик», именно так, ласково, а не модным ныне прозвищем «Козел». Прозвище было связано с его внешностью: небольшого роста, худенький, по возрасту старше 60-ти, на голове остатки седых кудрявых волос и главная деталь – остроконечная реденькая бородка. Ходил медленно, говорил негромко тонким голоском.
Его приход в класс был каким-то незаметным. Вдруг обнаруживали, что он уже стоит за учительским столом, а мы еще продолжаем беситься, считая, что учитель опаздывает. Но увидев его, мы сами затихали и рассаживались по своим местам. Его урок всегда начинался одной и той же фразой: «Здравствуйте, дети. Прошу остаться тех, кто хочет, а кто не хочет, могут идти во двор и играть в футбол. Отмечать не буду». Все оставались, даже Назар и Алик, которым вообще все было неинтересно. Козлик начинал тихим голосом что-нибудь рассказывать из истории, показывал картинки на больших альбомных листах. Несмотря на тихое и неэмоциональное изложение, слушать его было страшно интересно. Он нас спрашивал, но никогда не ставил оценок, но если улыбался – значит доволен, если просто говорил: «Достаточно, садись» – недоволен. Совсем плохо отвечать или молчать было стыдно, поэтому мы старались перед уроком почитать учебник. Он жил в здании этой же школы, в полуподвальном этаже с взрослым сыном. Говорили, что сын его был психически больным. Иногда он обращался к кому-нибудь из нас с просьбой помочь принести из его квартиры в класс тяжелые книги и атласы. Всегда был с нами вежлив, благодарил, когда ему помогали.
Оказывается, всё значительно проще: необязательно делать грозный вид, громко кричать на учеников, а тем более бить их за непослушание, оскорблять, называть дебилами и т.п. Надо просто хорошо знать и любить то, что ты преподаешь, уважительно относиться к тем, кого учишь.
Но где найти таких «Козликов» для всех школ?