Уже два года – Боже мой, целых два года! – нет с нами поэта, писателя, педагога Андрея Евгеньевича Сунгурова.
В следующем абзаце следовало бы сказать что-то вроде: «Для меня же он навсегда останется просто Андреем, близким и любимым другом…», но зачем лгать? Близкими друзьями мы, смею надеяться, были, но до панибратства никогда не опускались. Есть высшая степень уважения и доверительности в отношениях между наставником и учеником: это когда вы с наставником на вы, а он с вами на ты. Андрей Евгеньевич был одним из трех моих Учителей, от которых я удостоился такой чести.
И все же одна черта, бесконечно привлекательная в Сунгурове как друге, очень, мне кажется, вредила ему как педагогу.
Как бы ее сформулировать?.. Помните, в финале последней книжки о Гарри Поттере Джинни Поттер, провожая сына, просит его поцеловать за них всех Невилла? Сын возмущается: «Мама, как же я могу поцеловать профессора Долгопупса?!» И читатель улыбается, ведь он действительно давно знаком с Невиллом Долгопупсом как с милым неуклюжим подростком, а тут – профессор!
Вот таким вечным подростком – полноватым, сутулящимся из-за высокого роста, щекастым, застенчивым очкариком – всю жизнь оставался Андрей Сунгуров. И даже не то беда, что школьники его совершенно не боялись. Просто хороший педагог, ничего не попишешь, обязан строго держать некоторую дистанцию между собой и воспитанниками. А Сунгуров этого совершенно не умел. Он любил учеников даже не как своих детей, но как непутевых младших братьев: вечно с ними возился, старательно отыскивая (а чаще выдумывая себе) их скрытые таланты, устраивал внеклассные мероприятия, учил желающих играть на гитаре… Несолидно! И школьники, прекрасно помню, заглазно над ним подсмеивались. Он знал, но продолжал в том же духе. Могла ли сработать такая сомнительная стратегия?
По крайней мере один раз, кажется, сработала. Однажды учитель русского языка и литературы Андрей Евгеньевич Сунгуров рассказал классу, что такое венок сонетов, и обещал пятерку в четверти тому, кто сумеет написать нечто подобное. Через неделю один из школьников – двенадцатилетний графоман – венок сонетов ему предоставил: чудовищно напыщенный, совершенно бессмысленный, но зарифмованный по всем правилам. Сунгуров по своему обыкновению пришел в восторг, объявил школьника гением, вытребовал у него еще несколько стихотворений и отнес опусы сии в молодую тогда газету «Лицей». Через месяц юный «гений» впервые с гордостью увидел плоды своих трудов опубликованными, да еще и с чрезвычайно лестной подводкой все того же Андрея Сунгурова. Как вы уже, разумеется, догадались, я описал головокружительное начало собственной литературной карьеры.
Вскоре я сменил школу, Андрей Евгеньевич формально перестал быть моим учителем, и началась многолетняя дружба, уже не омрачаемая никакой официальной субординацией. Это напоминало капустник, который выдумали и разыгрывают для собственного удовольствия сдружившиеся первокурсники. Мы строили наполеоновские планы, обсуждали книги и фильмы, бренчали на гитарах, посвящали друг другу эпиграммы.
Помню, как-то раз дал скопировать для Сунгурова драгоценную аудиокассету Джими Хендрикса нашему общему приятелю Косте Скворцову. Костя случайно нажал не на ту кнопку, и с кассеты исчезло одно из лучших соло. Так что сделали эти варвары? Сунгуров написал шуточную песенку «Про Кирюху-абитуриента» длиной ровно в утраченный кусок записи, взял гитару, сел перед магнитофоном и заменил Хендрикса лично. Балбесы.
Ничего, я потом нашел способ отыграться: под очередной Новый Год без предупреждения явился поздно вечером к Андрею Евгеньевичу домой в накладной бороде и костюме Деда Мороза. Чем заслуженно перепугал его самого и совершенно незаслуженно его жену Татьяну. Совсем маленькие тогда сыновья Сунгурова получили в подарок по «киндер-сюрпризу».
Однако все эти безобразия вовсе не мешали мне по-прежнему многому серьезно учиться у Андрея Евгеньевича: он давал советы по теории литературы, технологии сдачи экзаменов, ведению индивидуальной литературной политики.
Во многом благодаря его советам я поступил сначала в Петрозаводский университет, потом в Литературный институт и, наконец, во ВГИК.
Мы, конечно, уже не могли часто видеться, но неизменно встречались при каждом моем посещении родного города. Был случай, когда и он погостил у меня в Подмосковье.
Проходящие годы все более нивелировали разницу в возрасте, и стыдно признаться, но в какой-то момент я поймал себя на том, что иногда начинаю говорить с Андреем Евгеньевичем не как со старшим, а как с младшим товарищем. Ну, в самом деле – взрослые же люди, не один пуд соли съели, прекрасно понимаем, как жизнь устроена, а он, словно юноша, всё носится с какими-то очаровательными, но совершенно бесперспективными проектами. То мечтает возродить земства, то ввяжется в издание детского журнала, то затеет писать рок-оперу.
Кажется, именно это неизбывное мальчишество мешало ему по-настоящему вписаться в круг сверстников, солидных семейных мужчин. Однажды, в очередной раз приехав в Петрозаводск, я попросил Андрея Евгеньевича организовать для меня рыбалку: «Хоть душу отведем». Он с готовностью сел на телефон, свел меня с одним из своих знакомых, рыбалка состоялась. А сам Андрей Евгеньевич с нами не поехал. И не потому, что был занят. Просто как-то не монтировался Сунгуров с традиционными брутальными мужскими забавами: охотой, рыбалкой, баней со всем комплексом традиционных услуг… Я вот могу при случае перестать говорить о литературе и со вкусом обсудить достоинства немецких ружей, преимущества самолова перед спиннингом или различия в типах женских прелестей, а он не мог. Не было все это ему интересно по-настоящему.
Зато как раз о литературе с ним легко было говорить часами. О литературе классической и современной. О его собственных поэтических и прозаических опытах и о моих драматургических потугах. Что на данный момент происходит в литературной жизни Карелии, вернее всего можно было узнать тоже именно от Сунгурова. Как теперь жить без этих разговоров?
…В последние годы Андрей Евгеньевич все сильнее болел. Я не избегал встреч, но признаюсь, часто смотреть на него было просто страшно. Потухший, виноватый взгляд из-за толстых стекол очков сменялся прежним – заинтересованным, по-мальчишески горящим – только когда разговор заходил о детской поэзии. Он всегда писал стихи для детей, но кажется, только к концу жизни понял, что именно они – его главное призвание. Прежде всего, именно в них продолжает для нас звучать его удивительно светлая, трогательно печальная, по-детски беззащитная, вечно юная душа.
Ранее не публиковавшиеся стихи для детей Андрея Сунгурова здесь