Беседа Олега Гальченко с Дашей Староверовой о памяти и Дне Победы
«Когда ходишь по улицам и видишь машины с наклейками вроде «Идём на Берлин» или «Можем повторить!», понимаешь, что это совсем не про дань уважения к подвигу павших и живущих героев. Мы, видимо, совсем ничего не поняли, раз допускаем подобные формулировки».
Наверное, так происходит со всеми значимыми историческими событиями. Пока живы и находятся в здравом уме и ясной памяти очевидцы, то прошлое – это смесь боли и гордости от своей причастности к большой истории. Следующие два поколения всё ощущают уже не так остро, ибо деды и отцы могут рассказать далеко не всё. Однако успевают объяснить что-то важное, искренне выстраданное. А затем приходят те, для кого, что Сталинград, что Берлин, что битва при Фермопилах – одинаково давнее, полумифическое и не очень-то сильно трогающее душу «ужасное далёко».
Мне было четыре года, когда страна праздновала 30-летие Победы и с телеэкрана Лев Лещенко впервые спел про «этот праздник со слезами на глазах». И ему аплодировали ещё относительно молодые ветераны, знавшие подлинную цену этим словам, этим слезам. Прошло больше сорока лет с тех пор, и мы беседуем с нашей гостьей из будущего Дашей Староверовой — о той великой войне, о памяти, о Дне Победы, который, оказывается, и для неё тоже не просто цифра на отрывном календаре.
– Даша, что значит для вас такой праздник, как День Победы?
– На самом деле сложно День Победы назвать именно «праздником». С одной стороны, это светлый и значимый день, когда ад, который растянулся на четыре года, наконец-то закончился. С другой стороны, когда мы говорим о 9 мая именно сейчас, мы забываем о том, скольких человеческих жизней эта победа стоила.
– То есть и вы заметили, что в последние годы он трансформируется не в лучшую сторону?
– Это очень мягко сказано. Одно дело, когда мы говорим о подвиге людей, которые были вынуждены воевать и отдавать свои жизни за то, чтобы их потомки могли жить в более безопасном мире. А когда ходишь по улицам и видишь машины с наклейками вроде «Идём на Берлин» или «Можем повторить!», то понимаешь, что это совсем не про дань уважения к подвигу павших и живущих героев. Мы, видимо, совсем ничего не поняли, раз допускаем подобные формулировки. Такое нельзя повторять!
– Особенно впечатляет, когда надпись «Можем повторить!» красуется на автомобиле, разработанном в 1933 году по личному распоряжению фюрера… Кстати, в годы моего советского детства пресса очень часто публикации об ужасах войны, голоде, разрухе, человеческих трагедиях давала под шапкой «Это не должно повториться», а одной из самых частых поговорок у наших стариков было: «Лишь бы не было войны!» Сейчас почти все они уже умерли, и рулят балбесы, совсем не понимающие, что говорят.
– То, что мы имеем сейчас, – это не выражение уважения к ветеранам и павшим, это демонстрация собственного превосходства на каком-то дурацком уровне. Но ещё грустнее то, каково у нас отношение к живым ветеранам. Когда наступает 9 мая, о них говорится много красивых слов, но во все остальные дни года их практически не вспоминают.
Чтобы далеко не ходить, достаточно про несчастный «Невский пассаж» вспомнить, который не могут снести уже несколько лет. Среди жильцов того дома есть ветеран, но даже к его голосу никто не прислушивается – пристройка как стояла, так и стоит. Это ли не иллюстрация того, кого и как мы на самом деле уважаем?
– Зато парады на Красной площади с каждым годом всё пышнее… А есть ли какие-то, связанные с праздником, семейные традиции, которые поддерживаются в вашем доме?
– Пока была жива моя бабушка, детство которой выпало как раз на годы войны, и она ещё могла ходить, мы старались выбраться в город, сходить к Вечному огню. Когда же её здоровье ухудшилось, мы с ней смотрели парады по телевизору. Чай с тортом пили. Всё-таки бабушка имела больше отношения ко Дню Победы, чем я: она родилась в 1939 году, и её отец – мой прадед, погиб под Ленинградом то ли в октябре, то ли ноябре 1941-го. И если что-то казалось уместным в этот день, то только то, что в него хотела вложить моя бабушка. А для неё это был повод вспомнить об отце и о тяготах, пережитых её семьей.
– Пока были живы мои дедушка и бабушка по материнской линии, они тоже иногда вспоминали о пережитом. Особенно страшными были рассказы о первых месяцах войны. Маленький городок Велиж на Смоленщине фактически никто не собирался защищать. Немцы его беспрерывно бомбили, обстреливали, а партийные чиновники не смогли организовать эвакуацию и на все вопросы отвечали одно: «Не сейте панику!». Когда же выяснилось, что линия фронта уже совсем рядом, они сели в свои машины и унеслись в неизвестном направлении, предоставив простым людям возможность выбираться как придётся, прячась от бомб в придорожных канавах. Бабушке, дедушке и моей тёте, которой было полтора года, удалось вырваться из города одними из последних, а оставшийся в оккупации Велиж стал свидетелем бесчисленных зверств – каратели выжигали целые кварталы с местными евреями. Ещё у бабушки была боль всей жизни – брат, служивший подводником на Балтийском флоте, в августе 1941 года пропал без вести. Она в течение многих лет искала его следы, но безрезультатно. И буквально за несколько дней до её смерти осенью 1998-го прессу всего мира облетела новость: финские дайверы в северной части Балтики обнаружили затопленное судно, которое идентифицировали как советскую подлодку, однажды не вернувшуюся из похода. Газеты опубликовали фотографии и списки членов экипажа, и правда об их гибели, наконец, открылась. А что рассказывала вам о своём военном детстве бабушка?
– Она запомнила не так много, поскольку была ещё совсем маленькой, и ей как-то больше запомнилось то, что было непосредственно перед войной – последние месяцы до того, как отец ушёл на фронт и они ещё были единой семьей. Какие-то обрывочные воспоминания, как они были в эвакуации, кажется, в Череповце и о голодном послевоенном времени, когда люди возвращались в освобожденный Петрозаводск и было непонятно, где жить. Бабушка со своей матерью жила в речном общежитии, которое тогда стояло на набережной. И ещё она рассказывала, какое ощущение пережила, узнав, что человек, которого ты любишь – твой отец, уже никогда не вернётся. И ты даже не знаешь, где он похоронен, ибо заключение «пропал без вести» вообще ни о чём не говорит. А об обстоятельствах его смерти известно только то, что их эшелон разбомбили.
– О том, что война сделала с Петрозаводском, по-моему, лучше всего сказал Владимир Морозов в своей ранней поэме «Анастасия Фомина», где как раз описывается возвращение из эвакуации:
Остановка. Закутан вокзал
В паровозную дымную бороду.
Вышел и… не смотрели б глаза!
За вокзалом не было города.
Вообще, очень важным источником информации о войне и для моего, и для вашего поколения, являлись фильмы и книги. Какие-то произведения произвели на вас по-настоящему сильное впечатление?
– Конечно. Причём, те произведения, которые появились ещё в Советском Союзе, трогают гораздо сильнее, чем те, что выходят сейчас. Одна из самых ярких книг, отложившихся в памяти, – «Повесть о сыне» Елены Кошевой, прочитанная мной лет в десять. После этого мне очень захотелось узнать побольше о «Молодой гвардии», членом которой был Олег Кошевой. Поэтому я прочитала и роман Александра Фадеева. И это была книга, которую читать было тяжело и любимой её никак не назовёшь. Но тоже тронула очень сильно. Из фильмов же, прежде всего, хотелось бы назвать «В бой идут одни старики» и ещё «Офицеров». Из поэзии для себя выделяю «Реквием» Роберта Рождественского, стихи Юлии Друниной и Ольги Берггольц.
– «Мы жили, мы дрались. Мы плакали, скорбя…» По-моему, лучшее и самое честное, что написано о блокаде – это «Блокадная книга» Д. Гранина и А. Адамовича, составленная из реальных дневников ленинградцев. А вообще из всей военной прозы я больше всего люблю повести Василя Быкова. Они очень страшные, но лучше всего объясняют, почему мы победили. Побеждает тот, кто честен наедине с собой и в самой безнадёжной ситуации остается человеком. А песни военной поры вам нравятся ?
– Разумеется. «Журавли» Бернеса и его же «Сережка с Малой Бронной», «Песня фронтового шофера», «От героев былых времён…» из фильма «Офицеры», «День Победы» тоже очень хорошая песня. Не назову в числе самых любимых «Священную войну», но благодаря ей можно почувствовать дух времени. Но каждая из этих песен – это больше, чем просто музыкальное произведение. Это как весточка из другой эпохи, как отголосок тех событий.
– Боюсь, далеко не все ваши ровесники могут похвастаться таким знанием советской классики. Впрочем, где они могут всё это послушать, кроме как по телевизору в праздничные дни и в ужасных перепевках современных попсовиков? А историю они могут изучать по сериалам, в которых по лесам бродят «разведчицы» с гламурным макияжем и «партизаны» — гладко выбритые и в новенькой, аккуратно выглаженной форме. Или всё-таки политики и педагоги сгущают краски, утверждая, будто школьникам и студентам дают недостаточно информации о Второй мировой войне и роли в ней СССР?
– На уроках истории мы разбирали ход войны и наиболее значимые сражения достаточно подробно. Плюс, когда я училась в начальной школе, уроки истории, посвященные Великой Отечественной войне, у нас отличались тем, что мы сами готовили доклады о наших родственниках, которые воевали. Кроме того у нас чуть ли не ежегодно перед 9 мая проходили Уроки мужества, когда к нам приходили ветераны и рассказывали о своём опыте. В 13-м лицее имелся небольшой музей, посвящённый военным годам, где была и знаменитая фотография детского концлагеря в Петрозаводске, и колючая проволока, и шлемы с дырками от пуль, и образцы плакатов. Уроки мужества очень часто проходили именно там. Так что дело, как мне кажется, не в количестве информации, а в том, в каком ключе она подаётся.
– Вот-вот, дело-то не в знании дат, не в том, какая армия какого числа нанесла удары туда-то и туда-то, а в смыслах. Вам хоть что-нибудь рассказывали, например, чем отличался нацизм от фашизма? Или о том, какого цвета был флаг у Третьего Рейха, как называлась партия, руководимая Гитлером? Это всё очень важно, ибо невозможно воспитывать уважение к победе, если непонятно, кого именно мы победили: просто щеголей в красивой форме из «Семнадцати мгновений весны» или что-то более мерзкое и опасное. Не сумели объяснить – вот вам новое поколение скинхедов, школьницы, считающие, что Холокост – это клей для обоев, и кавээновские шутки про генерала Карбышева. Кстати, вы замечаете в современном мире признаки возрождения фашистской идеологии?
– Мне повезло: в своём окружении я не могу вспомнить ни одного человека, который бы называл себя «скинхедом» или «русским фашистом». Были, правда, те, кто поддерживал насаждаемый сейчас культ милитаризации, привязанный ко Дню Победы. Но тому, что подобные настроения существуют, я не удивлена, видя, как по телевизору рассказывают о нашем превосходстве и исключительности. Не является ли это первым звоночком того, что мы ушли недалеко от фашистских идей?
– При этом информации-то вокруг очень много. В одном только интернете опубликовано столько документов, воспоминаний, кино- и фотоматериалов, дающих пищу для размышлений! Было бы желание ознакомиться и проанализировать. Другое дело, что, окунаясь во всё это с головой, иногда можешь приходить к весьма неудобным для наших пропагандистов выводам. Скажем, о том, как бессовестно лгут политики-патриоты, заявляющие, будто мы никогда ни на кого не нападали. В 1945-м на Японию первыми напали именно мы, хотя были связаны с ней подписанным четырьмя годами ранее мирным договором. А чего стоит миф о том, что «в годы войны весь советский народ в едином порыве…»! На самом деле Сталин воспитал не только сотни настоящих героев, но и миллионы рабов, которым было всё равно, кому служить. В одних только частях вермахта служило около полутора миллионов русских коллаборационистов. На оккупированной территории — причём, не только на Украине и в Прибалтике — действовало несколько марионеточных «республик» (Локотская, Зуевская и т.п.), где всё самоуправление — и все злодеяния, осуществлялись силами местных предателей, а партизаны чувствовали себя более чем неуютно. Реальная история куда сложнее схем, рисуемых нам в школьных учебниках, но большинство людей боится этой сложности.
– Чем больше знаешь, тем труднее всё воспринимать в чёрно-белой гамме. Перестает работать такая упрощённая система восприятия – мол, наш народ хороший, немцы плохие. Оказывается, что и наши соотечественники могли творить такое… Принять эту информацию бывает очень сложно. Мне вспомнился случай, который рассказывала бабушка. Мать моей покойной соседки была надсмотрщицей в концлагере, находившемся недалеко от моего дома. Много лет спустя она столкнулась с женщиной, которая в том концлагере содержалась. И, узнав её, сказала: «Так ты ещё жива, тварь?!» Да, далеко не все поддерживали этот «единый порыв» и воевали за хорошее, светлое.
– Старшее поколение любит ругать молодёжь – мол, если завтра начнётся война, то среди вас не найдётся достойных защитников Родины. А как вы думаете, что бы вы делали, если бы оказались в 1941-м?
– Это сложный вопрос. Если бы повторилась ситуация 1941 года, в ряды активных участников военных действий меня бы толкнула только необходимость защитить тех, кто мне дорог, тех, ради кого стоит умирать. При этом я не знаю, как бы смогла дожить до победы, если бы мне пришлось кого-то убивать и если бы вокруг меня постоянно умирали люди. Лично мне проще умереть самой, чем обречь на смерть кого-то ещё.
– Вы когда-нибудь в День Победы участвовали в акции «Бессмертный полк»?
– Нет, я только сопровождала его как волонтёр года три назад. Мы занимались тем, что помогали построению колонны и следили за соблюдением порядка. Само прохождение колонны было незабываемым. У нас в тот год было очень много участников – около десяти тысяч, если не ошибаюсь. Огромная толпа начинала собираться на площади Ленина и шла медленным шагом до площади Кирова. При этом царила такая тишина. Было слышно только, как переговариваются между собой волонтеры и дают какие-то указания, контролируя порядок. От этой тишины становилось не по себе, будто, знаете, и правда не только живые собрались…
– Что вы чувствуете, подходя к Вечному огню в центре Петрозаводска?
– Когда я вижу Вечный огонь, я прежде всего вспоминаю о своей бабушке. Я ведь не могу ничего действительно знать о войне. Меня там не было, я не видела это своими глазами. Зато я знала свою бабушку — совсем еще маленькую девочку, у которой война забрала не только счастливое детство и здоровье, но и любимого папу. Я знаю, что есть истории куда более страшные, чем эта, но разве это так уж важно? Поэтому бабушка для меня – символ войны. Не в возвышенном, не в героическом смысле, а в бытовом, повседневном.