Память моя, песни мои…
Маленькая повесть-эссе
…Год, кажется, 1963-й. Или 64-й. Во всяком случае, еще до круглого юбилея Победы. Начало мая. Вечер. Мы, втроем, за столиком ресторана «Кивач».
Не надо ухмылок: ни провинциальной «золотой молодежью», ни прожигателями жизни мы не были. Обыкновенные студенты. Просто тогда в петрозаводских ресторанах можно было прилично и недорого поесть. Ну, не каждый день, конечно, но все-таки. Стипендий, представьте, хватало даже на это. А то и красного себе позволить (у нас популярно было такое «Рыцарское», польское, кажется; водки не любили).
Гуманитарии – филолог, два историка, – говорим, естественно, за искусство. Литература, кино. Стихи. Ах, эти странные 60-е, первая половина! Время стихов в стране. Никогда больше не повторилось такое: первый и последний раз – после далеких, уже мифических для нас 20-х – вся страна, кажется, читает стихи. Уж молодежь-то – поголовно, запоем, по маковку – погружена в них, невиданных раньше поэтов. Молоды они, непохожи на прежних сов-хрестоматийных, громкоголосые, ершистые, дерзкие. Томики, книжечки, журналы со стихами – в руках встречных на улице, в автобусе, на скамейках по проспектам и бульварам, за столиками кафе, в общагах – и, конечно, дома, на кухонках или у торшеров…
{hsimage|www.kn.md ||||} А люд в ресторане всё прибывает, а у нас – один стул свободный. И вот к нам, вежливо спросив разрешения, подсаживается мужчина. Не очень-то симпатичный. Спокойный, не расхристанный, но… потасканный какой-то. Дешевенький пиджак, неновая рубашка, немолод. Да что там – старик! Потом сообразил – ему где-то за сорок, ну, сорок пять, так ведь нас, каждого, старше минимум вдвое, значит – не «свой», архаик. Лицо тоже не внушает: сухое, впалое, топорное, в резких морщинах, редковатые волосы. Седоват? Но и седина какая-то… серая. Ну, не интеллигент явно. И мрачен как-то, угрюм. И это, немудрящее, vulgar: графинчик водки взял, снедь-закусь какая-то мелкая…
Нет, нам он не мешал, потягивал свою водочку, молчал. Но – и мешал. Тем, что сидит тут, лишний, не «наш», из другого племени. Хмурый. Слушает, похоже, и – как бы не одобряет. Чужие и мы ему… Словом, довольно скоро стало нам как-то неуютно. Нет-нет и покосимся на молчуна. Разговор привядает. И засобирались уже уходить. И кто-то тут вспомнил: скоро же 9 мая. Святой день. Победа. И «на посошок» – подняли мы свои бокальчики за нее и за тех, кто до Берлина дошел, и за тех, кто не дошел, и, конечно, за них, кого тогда студенчество помнило и кем гордилось: ифлийцы, павший молодняк поэтов, Коган, Кульчицкий, Майоров… И кто-то из нас сказал: нам – не выпало, они за нас все сделали, и потому – никто не забыт, ничто не забыто… И вот тут наш визави дернулся. И – заговорил! И первое, что мы услышали, – стандартно-ядреный русский мат. И вздрогнули уже мы. И встопорщились. И уже почти гневно раскрыли рты. Но – не успели. Он – заговорил. Забыв о недопитой стопке. И так, и такое, что мы – так и остались сидеть, молча и ошарашенно. А он, догорив-довыхрипев, а не то – оборвав себя, бросил на стол пятерку (заказ свой оплатил щедрейше, с лихвой, по тогдашним ценам) и ушел, быстро-широким – и совсем не пьяным – шагом.
Ушли и мы. Странно было и неловко как-то. Словно в чем-то виновны перед ним. Не за того приняли. Не так. Не то увидели и не так оценили. Щенячья слепая фанаберия. А еще о «высоком» поминаем: правда искусства, уроки истории, судьбы родины, прошлое, будущее, стихи вот кропаем… Кажется, что-то говорили, выйдя, вяло комментировали, не помню. А ночью в общежитии (только что перейдя на филфак с медицинского, я последние недели доживал там, на Анохина, первое свое общежитие медики делили с желдортехникумом, а родители вот-вот должны были переселиться в Петрозаводск из родного Медвежьегорска) набормоталась-накричалась самодельная песня – «записался», как уж сумелось, тот его яростный монолог (песни свои я тогда сочинял часто – да тогда полстраны, наверное, их сочиняло! – только не пел: гитарой не владел и не владею; разве что изредка прочитывал-попевал «акапелла» кому-нибудь из сотоварищей-друзей…). Так и осталась она в старых бумагах с тем немудреным названьицем: «Монолог инвалида, обращенный к соседу по ресторанному столику».
(Забыв о недопитой рюмке) – Что, поджимаешь губы?
Зазорно – со мною рядом?
Я пью. Я ужасно грубый.
Сплошным изъясняюсь матом.
Рубаха – старье и в пятнах.
А твой пиджачок – отпарен…
Я – инвалид. Понятно?
Я – мертвый. Понятно, парень?
Прижали мой взвод забытый
К обугленной роще танки…
По сводкам в архивах – убитым
Меня до сих пор считают.
Доныне на той проклятой
Земле не растет ни чёрта,
Где, в красную кашу стёрты,
Мои полегли ребята…
Я полз. Черной кровью харкал.
И всё мне казалось: в затылок
Целится тот, из танка,
Сожженный моей бутылкой.
Я выжил. Ты слышишь?Выжил!
В санбатах еле залатан.
Я пью. Я вчистую вышел.
А ты меня судишь, салага.
Сидит возле сердца косо
Осколок вместо медали.
А Насер Героя носит,
Которого мне не дали.
Ты – скоро нацепишь ромбик
На правом лацкане фрака…
Я – кончился там, на фронте.
А шел – со второго, с филфака.
Ты вырос – высокий, статный,
Интеллигентный парень.
А пробовал ты в атаке,
Прошитый навылет, падать?
Совсем, навсегда – слышишь? – падать,
И превращаться при этом
Не в прах, как пишут поэты,
А просто, простите, в падаль?
Стынуть в кровавой жиже,
Глазницы в небо уставя,
И знать, что тебе те, кто живы,
Памятник не поставят?
Знать, что не сложат руны?
А маме закроют веки, –
И мир, за который умер,
Не вспомнит тебя вовеки?
И все-таки, если б – снова…
Без ног бы – идти на доты
Тебя б заставило слово,
Что выше шкурных расчетов.
Иные на нем жирели,
Трепали его в поэзах.
Но в тех, кому выпал жребий,
Входило оно железом.
Отмыто солдатской кровью,
Оно выходило чистым
(А муж, на утеху вдовью,
Навечно в списки зачислен).
И если нагрянут орды, –
Пусть мы нагие-босые,
Оно заклокочет в горле,
Чистое слово – РОССИЯ.
Что волку все ноты МИДа!
Тут мертвым бы – встал на бруствер.
Россия – моя планида,
А я, в Бога душу, – русский!.. (оборвав себя, встает и уходит)
Ныне – тут уже примечания нужны кое о чем. Забыт египетский вождь Гамаль Абдель Насер, произведенный – в оскорбление еще многих тогда живых ветеранов – от царских щедрот, по случаю клятв в дружбе, Хрущевым в Герои Советского Союза (он еще успел сделать тем же Героем и алжирского тогдашнего вождя, вскоре свергнутого своими). И забыты милые сердцу седых экс-студентов, отмененные ретивыми реформаторами вузовские ромбики: накладно ведь, поди, для госбюджета, кризис опять же, да и металл тратим, главное же – совковая допотопная блажь-гордыня, заграница-то образованная усмехается (хотя старшее поколение, питомцы того, почти добитого сегодня, когда-то лучшего в мире образования, знаю, хранят их и берегут, да и чем наши ромбики были хуже оксфордских-итонских памятных галстуков).
А песни… Время стихов, сказал я? И – время песен. Неслыханных, не с помпезных концертов, не из радиорупоров, не с экранов ТВ, – пошедшх вдруг в рост снизу, от невиданного самостийного племени – бардов. Началось с Михаила Анчарова, солдата той войны и автора полуфантастических – и таких реальных повестей с такими настоящими, рыцарственными, такими «узнаваемыми» для нас, студенческого молодняка, героями. И – пошло потопом, освежающим, озонным. Немолодой Городницкий и совсем юный Юлик Ким. Новелла Матвеева. Визбор. Клячкин, Кукин… И выше всех, обожаемей всех, любимей всех – он, Окуджава… Высоцкий, Галич – они дошли до нас чуть позже, когда изменилось время, точнее – когда треснули, раскрошились, опали розовые чистые стекла у повзрослевших птенцов славных – и обманных, лукавых – 60-х годов…
А тогда… Туристская гитара, угли костра, горы, звезды в глаза, алые паруса бригантин… Верность. Дружба. Любовь. Честь смолоду. Вера в добро. И – в свою страну. Да, да. В то, что путь будем – прям. И атланты – удержат небо.
Немного потребовалось лет, чтобы зрение и слух прояснели – сначала неверяще, потом с гневом, с горечью, наконец – с отчаяньем. Когда стало видно, что озон суденческой вольницы – совсем не воздух всей твоей страны, да и не был ли он веселящим газом? Когда уже к концу 60-х, а уж с черного 68-го окончательно, стало ясно, что тебя – обманули, поманили и солгали – и твои вожди, отцы страны, государство твое, и твои глашатаи, пастыри душ. Что ты с твоими наивными идеалами им не нужен и даже лишний, мешаешь, словно бы и опасен… Чужой какой-то. В лучшем случае, если не очень возникаешь, – будешь под неким подозрением.
Но все это было – потом. Попозже. А тогда… Вычистим черные пятна недавнего былого! К чистоте помыслов и дел! «Уберите Ленина с денег!» «Все прогрессы реакционны, если рушится человек!» К заветам героев-отцов! К легендарным идеалам революции! «И если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной, я все равно умру на той, на той единственной Гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Это же Окуджава пел – юношей честно прошедший войну, видевший там сталинских комиссаров и бериевских особистов, уже обруганный, ошельмованный критикой и комсомольской прессой, уже истоптанный за свою военную повесть, – но ведь не сдал веру, не возненавидел, пел же это, и был искренен, и верил, и мы пели и верили вместе с ним. Много позже, на рубеже уже нового века, вспоминал я в своей поэме о том времени, о том, какими мы были, и о том, чем она была тогда для нас, поэзия молодых стихов и песен:
Твои хлеба,
Твои корма
Имели вкус один:
Не яд,
Не допинг,
Не хурма –
Насущный витамин.
Он освежал,
Он насыщал,
И кто его вкусил,
Тем он –
Назавтра! –
Обещал
Победу светлых сил,
Тех сил,
Что все превозмогли,
Испив из родников
Далекой
Сказочной
Земли
Святых большевиков,
Свободной праведной земли
Под разноцветьем зорь.
Мечту о ней не извели.
Пески ее не занесли.
Иди – и ею исцели
Сомнений
Злую хворь…
Очень скоро сомнения обернутся горчайшей явью. Станет пронзительно ясно, что та земля – как была, так и остается сказочной, что Ленин – никак не хрустальный идол, и нет и не было «святых» большевиков. А мечта та – да, была, но так и осталась мечтой отцов-матерей и дедов – тех, хотя бы из великого фильма Панфилова «В огне брода нет»…
Хотя просто честные – рядовые, не из номенклатуры – коммунисты БЫЛИ и потом. И не единицы – многие и многие. Хочется думать – большинство. Честно строили и пахали, варили сталь и учили детей. И умирали на фронтах. И было это – писали перед атакой люди: «погибну, – считайте коммунистом», тут не выдумки совписцев и не предсмертный бред оболваненных зомби, как сегодня уже привычно кому-то плевать в могилы павших…
Вот – хотя бы мои родители, из крестьян. Папа и мама, два коммуниста. Оба – ни разу не сделали кому-то подлости, не солгали ни людям, ни своим детям, не покривили душой. Мама из многодетной деревенской семьи. Много-много позже узнал от нее: дед мой, Игнаха Видякин, выбранный сельчанами первым главой сельсовета, деревенский кузнец и силач, сгинул без следа в известной конторе «Щит и меч», после того, как выбросил с треском из деревни в самом начале коллективизации первый наезд резвецов, прибывших и здесь, как повсюду, – «раскулачить»… Семье же повезло: как-то не вспомнили о ней впопыхах, это ж было на самом старте глобальной операции, не поднаторели еще, не обрели должных навыков все местные органы; это попозже всё заработало аккуратнейше, без промашек, подчистую… Так что виноват, ошибся я: одна лукавина есть на счету мамы (как и ее сестер и братьев; никого уже нет в живых, и родни не осталось у меня, а один из двух дядьев, пограничник и пехотинец, с двумя шпалами на воротнике, помню на старом фото, не вышел живым еще из войны): обманули они государство, ни разу не написав в анкетах, как именно остались без отца. Почему молчали, – понятно любому. Корить их за этот единственный «проступок», лгунами двуличными считать? Я – не могу, увольте. Отец-то, кстати, это, оказывается, знал, он был из деревни не ближней, губерния архангельская большая, но от него мама не скрыла, – а не донес на дочь врага народа, женился на ей, вступил, значит, в преступную связь. Мне, что, винить его в измене стране или совести? В моральном совковом уродстве? Отец в юности, между прочим, еще батраченком успел побывать…
Оба стали обычными совслужащими. Оба – не скрали и копейки у государства, не взяли ни крохи «подношений», ни мама – секретарь рядового Совета, потом – кадровик не где-нибудь, а в «хлебном месте», горторге; отец – заведуя райпочтой, потом – уже в райсовете депутатов, а ведь могли бы, иные и тогда – не стыдились. Знаю, помню, – об этих, не стыдящихся, с горечью и гневом говорили они дома, а мы с сестрой – слушали и запоминали. И приходили к отцу незнакомые люди за помощью, рабочие и учителя, «шоферюги» и врачи, пенсионеры и выпускники школ, и к нам домой приходили, не очень я, малец, вникал, но помню. Часто говорили об этом родители, о том, что приходится воевать отцу и с высшей силой района – райкомом, и радовался он, говоря – вот тому-то удалось помочь, и светлел, помню: на то она и есть, советская власть, люди же надеются и верят, что найдут правду, что власть эта для них и за них, как же я – мимо-то их, глаза-то от них прятать… И ведь считались с ним, с предРИКа (кто не знает: «районный исполнительный комитет совета депутатов», райисполком то есть, вообще-то должный быть, как ежу понятно, довеском-вывеской при власти той, настоящей), – считалась в том числе и та, главная партвласть. И ее пересиливал-таки, доказывал, пробивал стенку, – бывало. И, наверное, это было все-таки удивительно и не очень привычно для «пересиливаемых», за что и не только терпели его, но – уважали. А кого уважают – того изредка и одобряют, и даже награждают. Впрочем, надевал он эти знаки редко-редко, только по самым большим официозам, когда полагался «парад»…
{hsimage|www.museum.ru ||||} И оба они, мать с отцом, сами когда-то кончавшие, уже почти взрослыми, простейшие школы ранних советских лет, да еще малопочтенные «партийные» курсы и ВПШ (кто не знает: «высшая партийная школа», что никак нельзя счесть за подлинное образование; впрочем, отец еще мичманскую школу окончит, что и станет его первым чином), всю жизнь самоучились, тянулись к книгам и искусству, и не остались невеждами, и вырастили, выучили, пестовали, как могли, сына – «интеллигента в первом поколении» в крестьянской семье Ананьиных. И тягу ко книгам, к литературе посеяла и взращивала во мне мама, еще в детстве читая нам с сестрой вслух: Пушкина – и Твена, Некрасова – и Дюма… И много и щедро покупала мне книги. Когда же в ранние мои годы приходилось нам порой на время менять жительство (отца «перебрасывали» – то на год «укреплять» колхоз в Спасской Губе, то в Кемь – наладить работу почты), одной из первых забот мамы было: свести меня в библиотеку и в книжный магазин, познакомить, попросить приветить; и я уже знал, бывало, когда в книжном бывают поступления, и приходил, и мне, младшешкольнику, доверяли распаковывать кипы книг, и первым держать в руках по-особому пахнувшие эти разноцветные и разномастные кирпичики, гладить, рассматривать и торопливо, но осторожно открывать-листать – было счастьем и наслаждением…
И первого Шекспира – дорогое тогда и «элитное» ПСС – подарила мне мама, до сих пор со мной эти восемь томов. Как и другой дар – тридцать томов Диккенса. Как и другие, ее заботами, подписные многотомники для щенка-школяра: «1001 ночь» (! – не убоялась) и Майн Рид, Жюль Верн, Уэллс и Александр Беляев, все пять томов «Мушкетеров» Дюма, подписные Стивенсон и Вальтер Скотт, «Библиотека приключений» и «Зарубежная фантастика». И первый тогда у нас после долгих лет пятитомник Грина. А попозже – полный академический Пушкин, шесть томов Куприна, четыре – Лермонтова. И еще – Алексей Толстой, Шолохов, Паустовский, Катаев, Форш… И двухтомник Михаила Кольцова. И тома Эренбурга. И возвращаемый читателю Зощенко. И собрание Есенина. И многотомник Эйзенштейна. И еще книги по кино и театру. И тщательно ею собранные отдельные издания главных книг Толстого-великого и Достоевского. И при ее жизни последние подписки – Гоголь, Чехов, Щедрин… Всё – мне, уже вполне взрослому.
А сама – бережно хранила одну скромную медаль: «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».
И отец, офицерский кортик которого храню поныне, не стыдился малых воинских наград: медали «За оборону Заполярья», «За победу над Германией» и давнего значка «Оличник ВМФ», полученного еще до войны в матросах… Как не стеснялся он и того, что на морском кителе – серебряные погоны с сиренево-розовым кантом: капитан интендантской службы. Да, став офицером, войну прошел не на корабле – в штабе. Этого я, по младенчеству, не мог долго понять и даже сердился малышом на отца: не могу объяснить мальчишкам, что за странные погоны у моряка и почему: моряк, а не на корабле? Не на корабле – но моряк? Опять же: только став старше, понял и оценил не только простую истину: военный человек служит там, куда его послали командиры, а и скромную, но и чуть гордую правду в его полушутке: если бы и стоило в войну немецким шпионам охотиться за нашими флотскими офицерами в безнадежной надежде на возможных «языков», так это за такими, как он, капитан Ананьин, в чьи обязанности входило ежечасно, ежеминутно знать всю дислокацию, ход и главное – боевое состояние всех плавединиц северного флота, где бы они ни находились, чтобы в любой момент дать нужную информацию начальству в непрерывной работе командного штабного мозга…
Он и на гражданке потом честно заработал свой скромный «Знак Почета», а уж к старости – и «Трудовое Красное Знамя»… А вот много позже – принимал хмуро и с невеселой усмешкой подачки-награды новой власти еще живым ветеранам: списочно, под юбилеи, уже обесценкой боевых орденов: «Отечественной войны» – раз, к очередному юбилею Победы – еще один; вдруг – старику, давнему седому отставнику – звание майора: помазали, подсластили, не понимая, что этим – оскорбляют людей ТОЙ войны… И пенсионером, с двумя инфарктами, одной почкой и несколькими глазными операциями, на очередной уставный выход «в люди» – отписку-отмазку власти, казенную «встречу с ветеранами», при помянутом требуемом параде, – нацеплять всю юбилейную бижутерию очень не любил, хмурился и посапывал, и глаза узились под кустистыми бровями… Да, при первом известии о смерти Сталина он плакал – как и миллионы: что будет дальше? Но доклад Хрущева, тот, знаменитый, о культе, прочел я еще школьником – красная брошюра в размер «Роман-газеты»: принес на день и дал его мне он, отец, они в парторганизации должны были «ознакомиться, обсудить и принять решение» (естественно, заранее известное: горячо одобрить – о чем бы ни вещал партийный олимп низам). И зря сегодня утвердилось от тех, кто не жил тогда: не знала, мол, страна «секретный доклад». Вся – знала, а многие и читали: редко в какой семье из родственников (да и друзей) хоть кто-то, да не был партийцем, а обсуждать доклад обязана была каждая партячейка. И от своих близких – не таили, квартирные «обсуждения» бывали бурными. «Диссидентом» же отец не был никогда и партдисциплину уважал, тут еще и рефлекс чести былого офицера – ведь чем-то сродни присяге… Но вот тут – нарушил почему-то: выдал на вечер мне, беспартийному школяру, партдокумент. Выходит, уважал и сына, хотел, чтоб и он, тинейджер по-нынешнему, – ЗНАЛ…
Ах, да, песни… Кто тогда из студентов 60-х не пробовал писать свои! И тут тема родины, героики, истории была не из последних. Вот передо мной жухлый листок. Еще из моих песен – тех лет. Название сегодня отдает пафосом – но строчкам тогдашним, искренним, вровень: «Перекличка».
Падал закат в двадцатом
Красным клинком на вербы.
Черный оскал бурьяна
Ноги босые резал.
Очень, ребята, надо
В будущих вас поверить,
Если у края ямы
В сердце глядят обрезы.
Рвали закат снаряды
Осенью в сорок первом.
Шли мы по глине вязкой
В черный огонь атаки.
Очень, ребята, надо
В завтрашних вас поверить,
Если с последней связкой
Молча идешь на танки.
Не прожигал мне горло
Черный свинцовый ветер.
Но перекличка – с детства
В каждом дыханьи длится.
И обелискам гордым
Я отвечаю: – Верьте!
Не перестанет сердце
В ритме атаки биться.
Ага! – слышу голос, ныне – из давно набивших оскомину. – Вот оно, милитаристское воспитание! Вот они, мальчики-зомби империи зла: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях!» Чушь, отвечаю. Бред. Ни бездумными петрушками в руках инфернальных кукловодов-идеологов, ни карликовыми совкиплингами мы не были, как и тот студент-ифлиец, помянувший «Ганг» и легший под «мрамор лейтенантов – фанерный монумент», как горько написал о своих товарищах уцелевший солдат Давид Самойлов. А – кем же были? Думаю, последними романтиками страны, тогда – как бы проснувшейся, потом – очень быстро, на наших глазах, окостеневшей, а потом и сгинувшей, но ощущавшейся нами – СВОЕЙ страной… Верить – значит, расписаться в скудоумии, слепоте и «зомбировании»? Да., этим – бывает для кого-то и чревато. Но веры – они разные бывают. Жить в стране – без веры в страну? Долго ли проживет такая страна, с взращенными на безверии поколениями? Вот что писал я в той же поздней поэме-воспоминании:
Мы были – всякими.
Но бил
Живой по жилам пыл.
И культ –
Он нашей болью был.
И Братск – любовью был.
Какой за дверью окоем!
Какой простор
Цветной!
И завтра – горы мы свернем.
И – крылья за спиной!
Уменье веровать…
Беда,
Коль в нем изъян возник.
И как мы верили –
Тогда! –
Шатнувшись лишь на миг.
Не в чей-то бюст,
Не в чей-то лик,
Не в плешь газетных фраз –
В свой век,
Который так велик,
Что возвеличит нас!
Мы верили,
Что долгий путь
Отныне –
Чист и прям,
Что можно
Прошлое –
Стряхнуть,
И Ленину –
В глаза взглянуть,
И века вес – принять на грудь,
И словом – землю повернуть,
И делать это –
Нам…
Мы были – всякими.
Но мы,
С каких сторон ни взять,
Готовили свои умы
Не для дороги
Вспять.
Не покупались ни на лесть,
Ни на гипноз имен…
Бездарная, впадающая в маразм власть страны, сама же вызвавшая эту волну – и старым точным нюхом учуявшая в ней угрозу себе, сделала все, чтобы выхолостить, увести в обманные тупиковые ручейки, с помощью верных из комсомольской номенклатуры, и (на это каток силы еще был у нее велик) – забить, заглушить, сломать, отравить, вытоптать этот настрой молодых поколений, упустила последний, наверное, шанс ТОЙ страны – обновиться, выжить и стронуться с якорей…
Расставаться с иллюзиями и надеждами, чувствовать, как рушат в тебе, вытравляют твою большую веру, заставляя тебя думать, что была она – наивной, ненужной твоей стране… Нет повести печальнее на свете. Да, они еще оставалась – поувядшая романтика, идеалы из легенд – те, окуджавовские, «в пыльных шлемах» – еще не хотели нас отпускать, еше певалось… «В пустой степи, в траве некошенной остался маленький трубач», «Отмененная конница пляшет вдали. Опаленные кони в песню ушли – про героев, про витязей и про невест… Вы когда-нибудь видели сабельный блеск?..» Еще бывала спасительной память об отцах, победивших в недавней страшной войне, спасших планету… Но… Перечитываю сегодня строчки своей песни той поры, с наползавшими сумерками, – и снова начинает стучать в виске больной дятел.
Сиплых бардов перебравши по памяти,
Всех исполнив – и блатных, и иных,
Начинаем мы в застольной компании
Хриплым горлом трогать тени войны…
Тот, от зелья – зеленее покйника,
Взяв гитару за кадык, чтоб звончей,
Вдруг заводит, как завоет, про конников,
Про порубанных в степи трубачей.
Льет огарочек интим в сизой завеси,
Песня корчится, ломая гортань…
И встает над недоеденной закусью
Тень в обугленных шрапнелью бинтах.
Хлещут проруби глазниц дымным заревом.
Словно к стенке, я к стене отхожу,
Глядя в страшные глаза комиссаровы
Затвердевшими губами твержу:
«Что сказать тебе, браток, как тут каяться?
Не для клятвы и не в смертном бою,
Не станковыми гремя, а стаканами,
Потревожили мы память твою.
Ты прости, браток, прости нас по совести
И наотмашь не суди нас, таких.
Не от подлости ведь мы, не по злобности,
Не по дурости, а просто – с тоски.
Лет немало наших пылью рассыпано.
Лжем мы женщинам, живем в суете.
Редко трезвыми поем про Россию мы,
Да и спьяну: чаще песни – не те.
Только плачет где-то в нас, плачет издавна
Неумелая тоска, как вина,
По судьбе, что не про нас была писана
И навылет била в сердце – не нам.
В ковылях не мы отпеты горнистами.
Ты послушай, ты услышь за хмельём,
Как отчаянно поем мы, как истово
Про чужое злое счастье поем.
Та тоска ломает горло до хруста нам.
Ты – счастливый: ты успел, ты узнал,
Как поет угрюмый полк, встав над бруствером,
Свой последний «Интернационал»…
Нет, не выпало проснуться под марши нам,
Похмеляться не винцом, а свинцом.
В анекдотах – имена старых маршалов.
Пляшем мы – под хлипких песен дрянцо.
Мы не шли степной золой, горьким вереском,
С кровью выхрипев «Ура!» черным ртом…
В нас не очень-то тебе, видно, верится?
Мы ведь это понимаем, браток…»
Свечка гаснет над скатеркой истертою.
Песня кончилась, отплакал аккорд.
И на нас из темноты смотрят мертвые.
Молча смотрят. Неподвижно. В упор.
А писалось это накануне 68-го, когда наша власть послала танки в бои не с фашизмом – в братскую страну, на площади забурлившей чешской столицы, и герои великой войны перевернулись в братских могилах от стыда за свою державу. Проснуться же под марши – а многим потом вернуться домой черным «грузом 200» – выпало не нам: другим русским мальчикам. А многим – и не вернуться даже в гробах. Когда сумасшедшие вожди державы послали ребят в чужую страну, тупо барабаня про неведомый «интернациональный долг», и совсем-совсем не за те, нашей юности, мифические, но светлые легенды-идеалы довелось им умирать… И еще, вскоре, когда рухнула прежняя страна, когда полилась кровь, заполыхали национальные разборки, когда уже в другой, варварски «одемократившейся» России грянуло безумие «чеченской войны» – особенно той, чудовищно бездарной «первой». За полегших на Кавказе наших парней так и не ответил никто… А жизни моего поколения тогда пошли уже далеко «за второй перевал», а потом и за третий… Обращаясь к своему ровеснику, говорил я потом в той поэме, возвращая его к казавшимся такими – и навсегда! – вольными дням студенческой юности:
…А Праги стыд наш и беда
(А там, через года стыда, –
Афгана черная страда,
А там, где лет темна вода, –
Чечни кровавая бурда) –
Тебе не снились никогда
Ни в днях, ни в снах твоих…
Шестидесятые года!
Мы – злые дети их.
Злые, сказал я? Ну, это слово там-то, во всем контексте поэмы, – на своем, частном, месте. Здесь, сказанное «отдельно», ощущается несколько неожиданным и чересчур однозначно акцентированным. Хотя…
Помню, где-то еще в «перестройку», в одной из газет горький и оскорбленный выплеск кого-то из последних писателей прежней страны, из настоящих. Астафьев? Абрамов? Вот тут – запамятовал. Но суть – врезалась. Описана была реальная сцена, коей автор был свидетель. Остановка автобуса. Ожидающий люд. Среди них – двое. Парень – нет, не рокер и не панк, обыкновенный, вровень с нынешними: высок, раскрепощен, средне-простецкие джинсы, пивко в руке. И – невысокий сухонький-старенький человек. С потертой колодочкой наград на пиджаке – не снял еще. Типичный ветеран. И – парень ему: – У! Из дошедших до Берлина? Вот если бы не вы, такие, – мы бы давно уже хорошее немецкое пиво пили, не совковое пойло! И люди вокруг – смолчали! – прямо-таки кричит автор. И ветеран – только дернулся и голову опустил. И я – всё кричит автор, – не сказал ничего! Ошеломлен был? Да. Но когда прошел столбняк, – уже сели они в автобус, оба – в один… Помню, как отчаянно стало страшно, когда прочел я это. И сейчас, когда вспоминаю ту, давнюю уже, газету, снова – нехорошо, как с тяжелого похмелья… И – вот она, злость. Ярость даже. На кого? На того недоумка? Который – не то что немецкого пива бы не дождался – на свет бы не родился в уничтоженной нашествием отчей его земле, не будь «таких, как они», те, кого оскорбил смертельно? А, знаете, – нет, пожалуй. Он же вырос таким – не с луны свалившись. Что-то – его таким вырастило.
Знаю: сейчас, когда столько наломано дров (и ломается дальше, и новые ломки в планах неуемных реформаторов), столько вылито «демократического» дегтя на прошлое страны (и продолжает выливаться) – огульно, на всё и на вся, на всех, на память, на корни, на историю ее, горькую и великую, на труды и подвиги, на мертвых и выживших, – сегодня уже все-таки все больше тех из молодых, кто хочет добраться, достучаться, добыть истину истории и жизни своей страны, не однозначно выхолощенную для него и беззастенчиво вымазанную, а подлинную, сложную, сплетенную из тьмы – и света, грязи – и чистоты, низкого – и героического, кому и нынешний, и завтрашний день России не безразличен, кто хотел бы найти именно здесь доброе применение своим желаниям, идеям и способностям, себе – и стране – на пользу.
Но слышу и другое – и не реже, едва ли не чаще: да сваливать надо отсюда, не страна, а бардак, ничего тут не добиться, власть дурная, ворье, бездарность и спесь, грабить бы, унижать да об успехах врать, житье нищее, культура кастрирована, перспектив никаких, ум не в цене, таланты никому не нужны, вот диплом получу – и адью, дограбливайте, что осталось, догнивайте без меня… А кто-то, попроницательней умом, добавляет и вывод: какими были вы, такими и остались, большевиков-кнутобойцев свалили, – так теперь опять жить вам под новой, одной и непогрешимой партией, новой «умом, честью и совестью эпохи», эпохи по-российски пещерно-развитого капитализма…
Кого как, а меня больше всего пугает (и оскорбляет) в таких речах это: «вы, ваше» – знак полной и сознательной отрубленности, обрубленности корней и связей, отмежевания и разрыва, холодного и презрительного равнодушия не к чему-нибудь – к земле, которая родила. Но ведь в этих жутких словах – есть и правда. И обида за страну действительно вскипает до злости – на тех, кто, уничтожив прежнюю страну (в конечном счете – неизбежно: не сумела стать воплощенной мечтой о «свободной праведной земле»), – за двадцать лет так и не смог построить новый, добрый и достойный жителей дом, такой, в каком жильцам хотелось бы жить (и все чаще приходит: а сумеет ли, а может ли – да и хочет ли «мочь», не наплевать ли зодчим вообще на рядовых-то жильцов, если им самим в несуразном здании – удобно, тепло и сытно-денежно?).
…А у дверей – 66-й День Победы. Как сатаной нашептанное, скребется: не хватает только начальной (или конечной) «шестерки», чтоб напомнило апокалиптическое число… Ну, это извращенные судороги «филологии», недостойная игра ума, вырвалось, забудем. А вот каким он будет – нынешний «некруглый» парад? Героев-ветеранов, недоуморенных еще, – единицы их остались, – пригласят ли? Здесь, в карельской столице, ходили слухи – собираются салют отменить, подумаешь, дата, ни то, ни сё… К счастью – не оправдалось, одумались. Или уж – скандала побоялись, возмущения. Еще опасаются, значит, не совсем заматерели, не ощущают пока, что достигли всей полноты власти – на сегодня.
В прошлом, юбилейном году по Красной площади прошли не только наши солдаты – еще и войска НАТО. Понимаю возмущение и гнев тех ветеранов, кого это оскорбило: они помнят и бесконечную резину со «вторым фронтом», стоившую нам немало лишней крови, и планы превентивной войны-разгрома СССР, созданные сразу после 45-го, и дежурстово годами, без выходных, самолетов с ядерной смертью у наших границ, и сжимавшуюся (а сегодня – уже под горло) удавку натовских баз…
Понимаю – но все же не разделяю. Не говоря уже о том, что кому и пройти было в юбилей рядом с нами, как не ветеранам героического полка «Нормандия». И польские легионы тоже дрались рядом, в одних атаках. Хотя и не забыли о сталинской Катыни, о телеграммах наших вождей Гитлеру с поздравлениями осенью 1939-го, об обмене торжественными маршами советских и немецких войск – над уже не польским Бугом (и двух лет не пройдет, как танки Гудериана рванутся на тот самый Брест, который им же был церемонно передан СССР – по такому джентльменскому соглашению! – в черном для Польши сентябре), о постыдно преданной Сталиным восставшей Варшаве (не по его указке, «не те», его политические враги призвали варшавян к оружию, и он удержал наши войска до тех пор, пока на том берегу не погибло в крови восстание); о том, наконец, что их братья, первая польская армия генерала Андерса, тоже сформированная в СССР, не захотела воевать под главкомом Сталиным, ушла – воевать без него, без нас… Они все это помнили, но – пошли сражаться рядом, враг был – один, общий, и под его пятой – их Польша… Так что французским, польским шеренгам – честь и место в парадном марше.
А – американцы, англичане? Да, у них – свой день Победы, на день раньше, по существу – сепаратно, презрев союзника, внесшего главный вклад, офрмили акт о капитуляции, так и празднуют поныне. Да, на их юбилее 8 мая – не то что без наших солдат или ветеранов – без высокого представительства от былого союзника предпочли обойтись. Да, в Америке не покажут больше американо-советский документальный фильм четвертьвековой давности «Неизвестная война» с великим актером Бертом Ланкастером в ведущих. Фильм и тогда для американцев был почти шоком: как воевали и что сделали для общей победы мы, было и тогда рядовому американцу практически неизвестно, а уж сегодня, когда уже утверждается как истина, что победили Гитлера они, Америка и Англия, а СССР… ну, где-то чего-то, вроде, тоже делал, не стоит поминаний… Дико, в дурном сне не приснится, – но ведь сегодня половина молодежи Запада (были опросы!) уверена, что Советы вообще воевали… вместе с Гитлером, против их демократий! Обо всем этом и писали год назад возмущенные ветераны, которым вид НАТО на московской брусчастке отравил, отнял ИХ кровный праздник. Понимаю их жгучую обиду.
И все-таки – что ж нам-то уподобляться тем бесстыдным политикам, сегодняшним лукавым «партнерам»?
Пусть они в упор «не помнят». Мы-то – помним. Помним, что союзниками – были. Помним ленд-лиз. Помним, что американские и английские солдаты и отважно сражались, и гибли – на островах Тихого океана, в Африке, Италии. Помним трагедию Пирл-Харбора, Дюнкерка, Арденн – и, наконец-то, победный прыжок через Ла-Манш. Пусть, что бы ни говорилось с джентльменскими улыбками на саммитах и ассамблеях, Россия остается для НАТО и их лидера (да, да!) потенциальным врагом, и при первом же, показавшемся удобным, случае это проявляется мгновенно и хищно, – куда только деваются улыбки, партнерство по антитеррору, рукопожатия и заверения! – грузино-осетинская кровавая микро-война тому свежайший пример. Пусть! Будем достойнее их. Покажем, что былое союзничество в самом страшной войне XX века для нас, в отличие от них, – не звук пустой. Тем более, что эти британские и заокеанские парни – не в ответе за их политиков, и смотрите, как они по-человечески рады и горды, что идут парадным шагом по знаменитой площади, что их привесттвуют, что их страну и их отцов, воевавших с фашизмом, здесь помнят и уважают.
…А нам – со своей историей, прошлым, настоящим и завтрашним своей страны – что делать? Как объяснить юным – чтобы вняли, поверили, ощутили, – что их страна, даже когда она оборачивается вдруг некрасивой, неуютной, темной, грязной стороной, все-таки не мачеха и не просто место обитания (желательно – временное), а – родная почва? Что она ОДНА – НА ВСЕХ нас? И что страницы ее истории – давней и еще живой, еще «цепляющей», тем более – самые судьбоносные или катастрофические, – никогда не бывают в один цвет, светлый или черный, и никогда, на деле, не становятся просто перевернутым прошлым, обязательно остаются, протягиваются, отражаются, даже определяют что-то, а то и многое, а то и стержневое, в последующем. Аукнутся непременно. Не сегодня – так завтра. Или послезавтра.
В годы обвала, в кошмар 90-х, уже на пороге нового века – такого еще (и до сих пор) непонятного, мутного, неизвестно чем могущего обернуться для страны, – написана была моя последняя из «таких» (думаю, больше на «гражданскую тематику» не напишу ни одной, а может – вообще ни одной больше не напишу) песня. Минуло лет пятнадцать – и каких! И вот – не откажусь от нее и теперь, хотя сегодня – думаю, больше, чем могла бы тогда («бы» – потому что и она, как другие, осталась в столе, в бумажном ворохе), – вызовет у кого-то (а то и многих) непонимание, ярлыки старческой «совковости», идеологического мастодонства, а скорее – недоумение или просто безразличие, пожатие плечами. А уж о «современности»… О чем твердишь? В каком веке застрял? Где оно уже всё, тут помянутое? Прошло, проехали. Выгляни в форточку, – иной миллениум на дворе. Время менеджеров в России. А называется-то как: «Песня о революции»! Вот сказанул!.. Да, время – уже не те, 90-е, диктовавшие эти строчки. Но не подтверждается ли их горечь всем, что свалилось на нас к сегодняшнему дню?
Что-то брезжится, начинается,
Зубки режутся, в глотках зуд…
Что нам чудится, что нам чается,
Чем аукнется время смут?
Сколь нагублено, нахоронено,
Натрибунено под скандеж!
Сколь потравлено, проворонено,
Поограблено – не вернешь!
…Пели: сделаем землю раем мы,
И прошлись ножом – по своей.
Мы вождей-злодюк пили здравие,
И вспоили мы – упырей.
Гимны отчие, веры прочные,
За которые клали жизнь, –
Червем точены, кровью порчены,
Виснут клочьями кривды-лжи.
Долго, грешные, к хитрой ретуши
Приучали мы горький глаз.
Поумневшие наши детушки –
Мимо нас глядят, мимо нас.
Проклинается, что вспомянется,
Ни звезды в душе, ни креста.
Только что ж с душой нашей станется?
Чем затянется пустота?
Сейте марево, ешьте сеево,
Пейте варево всех котлов,
От бухариных до андреевых,
От конфуциев до битлов,
От сомнения до глумления,
До кликушеской веры в Русь…
Но оставьте мне – счёты с Лениным,
И со Сталиным – сам сочтусь.
Демократия наша куцая!
Пропадать ли мне? Чуда ждать?
Вы отдайте мне – Революцию,
Больше не к чему припадать.
Ты пригрезься мне, возвращенная,
Встань, обругана и свята,
Ты, простившая, ты, прощенная,
Горем стругана – дочиста.
У моей земли нет грозней судьбы,
Ярче нет – высот, горше – бед,
Чем твои огни – и твои гробы,
Жуть – и жертвенность, грязь – и свет.
Или впрямь мой брат по отечеству,
Как Антея, себя губя,
Не опомнится, не излечится,
Отрекаяся от тебя?
Ржавый молот-серп на моем гербе
Треснул, Господи нас прости.
Я приду к тебе, я приду к тебе,
Больше некуда мне идти.
Больше нечего мне завещивать
Нищим детям в пустом дому.
Ну, а дети мои и женщина,
Если любят – меня поймут…
Кто вспомнит сегодня сталинистку-профессора Нину Андрееву, пытавшуюся мертвыми комзаклинаниями остановить «перестройку»!.. Но не в этом же дело. Вот – все знаю. «Разрушим до основанья» – так и было. И смертоубийственная война, брат на брата и сын на отца. И геноцид голодом. И «Интеллигенция – говно нации» – от дедушки Ленина. И все жути сталинского времени. И лживые манки «оттепели» – и в итоге загубленное, силком кастированное целое поколение. И благолепные миражи горбачевщины. И обвал, катастрофу – на свежих клочках референдума, разорванного как ненужная помеха в новой грызне за власть. И судорожное безумье ельцинских реформ, сначала обрушивших жизнь людей в пустоту, в пропасть, потом пообещавших надежду на золотые горы и новое светлое будущие – и тут же завязнувших в грабительском переделе наследства убитой страны… И на памяти, на глазах – всё, что было потом, что сталось и длится посейчас. Но – не бывает у любой страницы истории одного цвета. Сегодня – ведь все-таки жива страна, жива не политиками, дельцами, чиновничеством, депутатскими драчками и тусовками – жива трудом ее граждан-трудяг, о котором давно и прочно молчат новости на всех каналах, о котором нет ни одной программы-рубрики, сериала или фильма, не сделано ни одного навороченного шоу с прибамбасами – ну, хоть тут-то справедливо, не для маскарадных шоу этот предмет…
А в зачеркнутом и охаянном презренном былом… Вот: чекистский беспредел, гулаги, – правда? Еще бы. Но ведь и интернаты-школы-фабрики для беспризоников, давшие жизнь и честную судьбу многим и многим, кто потом и строил страну, и побеждал в войну, – это тоже чекисты делали, тоже было.
Вот: не Сталин и черное государство, – народ, им вопреки, победил в той войне, так говорим и в это искренне верим сегодня мы – ну, опять же – многие из нас. Правда? Еще бы! Но вот полтора века назад – не менее геройски сражался народ в Севастополе, а не выстояли и флот свой потопили. И так же честно и геройски воевал русский солдат век назад в Порт-Артуре и под Мукденом. И там – проиграли. Потому что проигрывала каждый раз не солдатская народная Россия – система, бездарная вялая власть, костенеющее государство.
Да, помним: безумная, в опаске за власть свою, расправа над армией перед Отечественной, преступная слепота, приведшая к страшному началу войны, и позорная паника (чуть не неделю в шоке, прячется от своих же придворных: вдруг арестовывать придут? – а страна лила уже кровь, и с первым обращением к народу – струсил сам, послал слугу-подельника), и потом – вопиющая неумелость и фанаберия, и – сначала дурное двоевластие в войсках с комиссарами, потом – особисты в каждой части, как правило – трутни, осы, мелкие палачи. И людоедские приказы главкома, и заградотряды, и жуть штрафных рот, и лагеря для своих солдат, попавших в плен по его же вине, и много чего еще, не говоря уж о том, что он после войны творил, обожествленный великий победитель, в том числе – и с бывшими фронтовиками, верно почуяв, что – могут быть опасны, сходившие со славой за рубеж, повидавшие мир и еще гордые своей победой, людьми себя ощутившие… Всё – так.
А рядом, на фронтах – яростно дрался народ, все нации страны – рядом, и себя не жалели, и – до последнего патрона. И устояли, остановили. А потом – сами пошли, с матом и с «За Сталина!», да, было. Часто – шли, по дурным приказам, просто валом на проволоку и пулеметы. Но – дошли. И добили; и на рейхстаге расписались. Всё – так. И дрались насмерть – вовсе не потому, что «боялись – не станешь воевать, Сталин посадит в лагерь» (как прочел недавно на форуме в одном журнале в Сети). А потому что: «Это моя страна!» – клокотало в горле.
Но ведь и другое – тоже было. И в смертном страхе драпали поначалу, и в плен сдавались аж дивизиями, и массами дезертировали… И в полицаях ходили. И в то время, когда чечен, татарин, дагестанец умирал, отстреливаясь в одном окопе с русским, или под танк ложился со связкой, в его краю и нацонализм оживал, старая нелюбовь к русским – чужакам, завоевателям когда-то, и надежды на немцев-освободителей. Честно дрались и рейхстаг штурмовали, рядом с русскими – и украинцы, и латыши, и грузины, и ингуши. Но ведь были и украинские, и литовские, и кавказские части СС… А генерал Власов? Нет, не элементарный трус и предатель, непроста и темна его драма военного и русского человека. Но никуда не спрятать, не оправдать факт – офицер наступил на горло своей чести, изменил присяге. О власовцах – черного много и справедливо написано и сказано. Но даже и тут: вспомним, что в мае 45-го наши танки, брошенные с марша на помощь восставшей Праге (ни разу не видел фильма, где встык встали бы кадры хроник: как встречали пражане тогда эти танки – и как встретили те, из 68-го…), – они ведь вошли в уже освобожденный от немцев город, освобожденный – власовской армией, свирепо кинувшейся на, казалось бы, вчерашних хозяев (кстати, Гитлер всегда относился к РОА с подозрением и долго даже не позволял ей стать полноценно боевой частью).
А бериевские особисты в армии и при партизанах, проклятье боевых командиров? Но ведь и из них – совсем не каждый был просто шкурник и гад, и они тоже отважно гибли рядом с бойцами, – было, было такое. И отважные фронтовые и во вражьем тылу части НКВД были – не только заградотряды. И великий разведчик-спецназовец Николай Кузнецов – чекист. И от сплошного коврового уничтожения спасли Краков – чекисты. И отлично сработанную немцами, в основе – еще до войны, за ширмой того пресловутого пакта, шпионско-диверсионную сеть, громадный вред нам принесшую, особенно – в начале и первые годы войны, – победил, выморил, уничтожил сталинско-бериевский инфант-террибл, СМЕРШ… А великие герои и мученики первых часов и дней войны, пограничники наши – они ведь тоже были по «внутреннему» ведомству.
И закончим уж, чем начали: Сталиным. Никогда не сочувствовал сталинистам и их упертости. Но не зря вспомнено было тут о давних войнах старой России: Крымской, Японской. И когда-нибудь в будущей объективной истории Великой Отечественной окончательно и справедливо закроют тему «Сталин и война». Всё, о чем про это тут уже сказалось, – не зачеркну, было. А вот о тезисе «Выиграл народ – вопреки Сталину» еще придется договорить.
Ведь была же и есть другая часть правды: научился-таки быстро и многому, штудируя труды военных классиков и слушая профессионалов, и уже отличая (инстинктом или умом – не суть) подлинных от им же выпестованных невежд. И сумел найти и опереться на тех, кто мог и смог готовить победы и их добиваться (какой ценой – другой вопрос, хотя тоже не лишний: и самые лучшие наши маршалы войны считали солдат в первую голову – «по весу», массой «пушечного мяса»; и другой «второй вопрос» – кем почувствовал он их, полководцев, для себя, не могущего делить с кем-то славу Победителя с прописной, и как с ними поступал, попозже, когда поутихли отзвуки победных салютов…). Главное же – драконовскими мерами, жестко и жестоко – но быстро, цепко и результативно перевел всю страну, все ее громадные силы, потенции, возможности, умы ее людей и мощности ее заводов (которые успел спасти – увезти от стремитеьной лавины оккупации) на обеспечение нужд войны, в том числе – и новейшей техникой военного убийства, оказавшейся во многом лучше и эффективнее знаменитой немецкой и мировой. И взметнувшийся общий порыв – армии и тыла – взнуздал и направил в единый поток, в один долговременный, железной инерцией движения, государственный МЕХАНИЗМ: всё – для фронта, для победы. Да, чем и как, какой плетью, какой угрозой кары и какими наградами – но и каким безошибочным обращением к живому чувству родины и ее судьбы, – сделал он это, этой темы хватит на сотни романов, хроник и научных трудов. Но ведь – сделал.
И, как бы ни было нам от того неуютно, несладко и даже прискорбно, скажем вслух: в конечном счете одержали победу в смертельнейшей для планеты битве оба: народ и СИСТЕМА. И один без другого, порознь – не смогли бы. Прозрей к тому году весь народ, в каком государстве живет, умри в нем все иллюзии насчет страны, «где так вольно дышит человек», иссякни вся вера в эту страну, – да хоть осатаней власть, сломал бы ее блиц-криг, как и задумывалось (а народ бы, может, еще и помог бы… спохватился бы потом, крепок задним умом, да опоздав…). Но, не взнуздай и не пришпорь народный рефлекс на нашествие, на беду отчему краю, не поддержи быстро и мощно своими силами власти, экономики, производства этот порыв государство (то есть те, кто и был этим государством, то есть – Сталин в первую голову), – опять же: не устоять бы стране, хоть каждый дом, село, город стань Брестской крепостью или тем нахимовским Севастополем давнего века… Воистину, именно – одна на всех она, та наша Победа.
А вот когда сегодня нередко и слышу, и читаю жутковатый вопрос: случись, не дай Бог, такое нашествие в день нынешний, – устояла бы нынешняя Россия? Столько успевшая сделать, руками своих властителей, законодателей и чиновников, чтобы подорвать у народа веру к себе, доверие к себе ,– но и чтоб вселить в народ удобную для них апатию и безнадежность: а, чего там на выборы ходить, все равно посадят в кресла, кого им надо, и сделают, что захотят… И сам на тот вопрос в лоб – боюсь, не решаюсь ответить вслух.
«Два цвета времени» – так, кажется, называл когда-то один из своих романов хороший исторический писатель Виноградов (или даже – «три»? Нет книги на полке, много лет назад читал, не вспомнить уже, увы). Во всяком случае – не один. Всегда.
Та горючая моя песня о революции, – говорил уже: кто-то презрительно ухмыльнется, кто-то искренне возмутится, а кому-то все эти заморочки «про политику», споры-трепыханье замшелых «предков» – вообще до лампочки.
А я порой опять задаю себе вопрос: не случись «этой вашей проклятой революции», «Октябрьского подлого переворота политиканов, рвавшихся к власти»: что было бы с той парой молодоженов-крестьян из архангельской губернии, как сложилась бы их судьба, и главное – жизнь и судьба их сына? Словцо-то такое – «Шекспир» – услыхал ли бы он когда? Да и обучился ли – хотя бы вывески лавок и кабаков разбирать, если бы выжил и попал когда-нибудь… ну, хоть в Шенкурск-городок? И думаю. что ответ – знаю. А вы – знаете?
Впрочем, завтрашний (а нередко уже и нынешний) питомец «оптимизируемого» по евро-американо-стандартам новейшего российского образования век бы шекспиров не видал: голову лишним засорять? Будущему менеджеру – оно, что, в бизнесе поможет? Хорошо им, в свободном мире: там хоть адаптируют да на дайджесты в полстранички перекладывают эту архаику, если уж образованному при случае не лишним будет щегольнуть запомненной фамилией или «ту би о нот чего-то там». Вперед, Россия, равняйся по цивилизованному миру… Неужто будет: Гитлер не победил; холодной войной не доканали вконец, горячей – хватило у тех и других ума не пробовать; «империя зла» развалилась – глядь, и тут что-то еще осталось и о себе снова заявляет, – так нью-образование докончит-таки обновившуюся Россию?
…Одна на всех она – та Победа. И – одна на всех страна. Простите еще одну цитату, все из той же поэмы, она тут будет последняя. Она – обо мне и о ней, стране, нашей, моей, твоей. И о тех, кто, устав от неуюта ее, обидевшись вконец на жизнь в ухабах, ямах и по кругу-тупику, оскорбившись на синяки и обиды от государства, приняв его – за нее, мать, и потому посчитав ее за мачеху, – отряс прах с ног и ступил через порог, вон, подале. Или – кто завтра еще ступит.
…Я прожил – с ней.
Была странна,
То по-недоброму хмельна,
А то недвижна и мутна
Та жизнь.
Но суждена
Одна в тумане мне струна,
Межа – одна,
Земля – одна,
И, черт возьми, она – родна,
И, Бог прости ее, она,
Как ни чудна,
Как ни грязна,
Страшна,
Несчастлива,
Пьяна,
Лишь задним разумом
Умна,
И для веселья не годна,
И, как ни бьется, – ни рожна,
Ни зги, ни доли, ни хрена…
Но, хороша или дурна,
Она –
Моя страна.
И не тебе ее
Казнить
И миловать
Теперь –
Когда ты смог судьбу сменить,
Порвать серебряную нить,
Закрыть затылком дверь.
Ты – не судья моей стране,
Отныне – не твоей.
Еще придет к тебе во сне
Тоска
И память о вине,
Что не чета моей…
А мне – с ней жить.
И с ней кружить
Там,
Где – убей! – не различить,
Что в поле: пень иль зверь…
Но кости – все ж в нее сложить,
Сколь долгий век ни мерь…
…А песни… Их еще немало желтеет в жухлом моем домашнем архивчике. Других. Не всё же и не всегда писалось – о «политике», истории, судьбе родины, вообще – о «большом» или там «высоком», наоборот, этого – как раз было маловато… Может, еще найдутся те, кто захочет глянуть и в них, где иные темы, настроения, чувства и слова. Но, в общем-то, тоже отразивших, может быть, какие-то блики – от ушедших времен, от нас, тогдашних, молодых…
Так что – тянет написать: «продолжение следует». Но – погожу.
А пока… Праздник на пороге. Из истории той страны, оставшейся в книгах и памяти – очень разных и с разным окрасом у каждого! – единственный ее настоящий праздник, перешедший в наше сегодня.
С Победой, мама. С Победой, отец. Слышите, оттуда, из темноты? Люди – и старые, и молодые – здесь о ней помнят. Она, Победа, – из того немногого, что еще держит нас вместе, в изменившейся вкривь-вкось (не вдруг и узнали бы вы ее), обуженной и в шрамах, стране. И все же – держит. И – хочется верить – удержит. Пока не вспомнят люди о других добрых скрепах душ.
{hsimage| rupor.sampo.ru ||||}
{hsimage|nickky-com.livejournal.com ||||}
7 мая, 2011