Сто лет тому назад, даже более, в самом начале двадцатого века, в наших краях было очень голодно. Я что-то такое читала про этот неурожай, когда по дорогам странствовали изголодавшиеся люди в поисках пропитания: дома все равно есть было нечего. Но я никогда не думала, что это может как-то относиться ко мне.
Теперь, когда я изредка захожу к маме, она всякий раз рассказывает мне истории из далеких-далеких дней, все больше погружаясь в собственное детство, что часто случается со старыми людьми. Вспоминает, какие были у нее крошечные сапожки — давно, еще до войны, и как бабушка возвращалась с покоса с той стороны канала. Лодка была столь обильно нагружена сеном, что края едва-едва выступали над поверхностью воды.
Мама была младшей дочкой, любимицей, и все ее баловали. Старшие братья сделали ей игрушечный деревянный комодик, совсем как настоящий. Я помню его по своему детству. Он, наверное, приехал из деревни в Петрозаводск, когда я родилась. В деревнях игрушки вообще живут долго. Когда дети вырастают, их относят на чердак или в сарай, до следующих детей. Совсем недавно этот комодик попался мне на глаза в залежах ненужных вещей, которыми набиты мамины шкафы. Мама точно так же не может выбросить ничего, что когда-то было частью ее жизни. Хотя этот комодик я бы сама ни за что не выбросила. Он — один из немногих свидетелей моего детства на станции Кочкома. Да и вообще он какой-то живой, настоящий, без всякого вранья. В нем выдвигаются крошечные ящички, в котором мышки могут держать свои вещички, в нем открываются дверцы с крошечными ручечками… Сказочный комодик, даже не верится, что его сделали простые деревенские парни. Дядьки мои, которые погибли на войне.
Когда бабушке перевалило за девяносто, и она уже не могла жить одна в деревне, дочери перевезли ее в город. Она еще затухала медленно несколько лет, все дальше погружаясь в прошлое, в юность, а потом в детство…
Вчера я узнала от мамы, что бабушка рассказывала ей про этот голод в начале прошлого века, когда они ходили пешком в Сороку просить подаяния. Бабушке было тогда лет десять. И вот она постучалась в один дом с высоким крыльцом. Открыла женщина, очень красивая, как бабушке показалось, впустила ее внутрь, сразу стала искать, чем бы накормить прохожую. Так и приговаривала: «Что ж тебе дать, дочка? Что ж тебе дать…» А бабушка тем временем загляделась на куклу, которая сидела на комоде. У нее были настоящие глаза и волосы, и шелковое платье с кружевом. Заметив ее взгляд, хозяйка сказала: «Куклу я тебе подарить не могу, это моей дочери. Но посмотреть дам», — и, сняв куклу с комода, протянула бабушке.
Впереди у бабушки был еще целый двадцатый век. Революция, три войны, полет Гагарина и т.д. Но в конце своей жизни она вспоминала именно эту куклу, которую всего несколько минут держала в руках. И какие у нее были реснички, и ручки с настоящими пальчиками… Само голодное лето почти стерлось у нее из памяти. Может быть, потому, что вся последующая жизнь была не больно-то сытой. А кукла осталась. Почему?
В моем детстве было много игрушек. Куклы уже умели говорить «Мама» и переставлять ноги. Они были поточного производства, с нейлоновыми волосами, в пластмассовых тапочках. Кстати, я не знаю, куда они потом подевались. Скорее всего, лежат, похороненные на антресолях, среди прочих ненужных вещей. А вот что сохранилось на поверхности, в том числе, на поверхности моей памяти, — это деревянный комодик, который сколотили мои покойные дядьки еще до войны. Для них самих жизнь ведь не состоялась по большому счету. Они погибли совсем молодыми. Так странно, что все, осталось после них на свете, — это забава, игрушка.
13 апреля 2008