Хронический поэт

Лишь осенью впервые вышел на сцену бард Алексей Жидков. И сразу его концерты стали событием.
— Мы только что записали передачу об одном парне, заканчиваем озвучку, хочешь взглянуть?— сказала мне коллега. Рабочий день кончался, а дел оставалось еще вагон и тележка, голова пухла, и я с облегчением отодвинул бумажный ворох: отвлекусь на пяток минут, в самом деле.
Открывая дверь в аппаратную видеомонтажа, услышал гитарные аккорды, красивый (честное слово!), чуть хрипловатый голос с некоей печальной усмешливостью выговаривал странно-бодрым для такого текста речитативом:

…Пускай увидит ангелов
Хронический поэт!

Я просидел в АВМ до последних титров передачи. И остался на просмотр записи — на все сорок минут. В перерыве успев познакомиться вживе с автором — Алексеем Жидковым.

Между прочим, в натуре он оказался как-то наглядно моложе, и глаз — не такой умудренный, как на экране, и голос в жизни — тембром попроще, словом — редкий случай телегеничности. А вот улыбка такая же, неожиданно мальчишеская. И песни те же.

А через десяток дней на его концерте в университетской библиотеке услышал и много других. Узнал, что концерт этот в его жизни — всего второй, до этого — было осеннее выступление в Доме актера, в нынешнем году — передача о нем по молодежному Карельскому радио (прошло тогда мимо, не слыхал). А до Петрозаводска он с гитарой на сцену вообще не выходил, даже в студенчестве, на вузовских вечерах. Певал только немногим друзьям.

…О чем он сочиняет свои песни, этот рыжеватый бородач? Ни слова на злобу, что называется, дня, никакой «политики», ничего «социального», сплошная «лирика» — вроде вне времени и быта… Ах, о чем можно сегодня — и всегда — говорить стихами? О чем — стоит, сегодня и всегда? И, может, особенно — сегодня? О простых, совсем простых вещах. И самых сложных. Самых главных. О любви. О душе. О жизни. О смерти. О совести. Доморощенная «философия»? Да помилуйте,— никаких претензий. А просто — говорится, что думается.

Совершенные тексты? Точное слово, снайперски вы¬свечивающее чувство ли, мысль? Магия образов? Волшебство не — прозы? Да тоже не очень. Не всегда, скажем мягко. Особенно на глаз, при чтении с листа, заметно: не волшебник еще, учиться есть чему, было бы желание.

Искренность? Без душевной позы, без словесного и умственного выпендривания? Это — да, это — ко¬нечно. Это не подделаешь, это привлекает и внушает симпатию. Но одной искренностыо ни стих, ни песня живы не будут…

Недавно один из журналов — еще четыре-пять лет назад едва ли не учитель и светоч для среднеобразованных масс, а ныне помельчавший, пожелтевший «Огонек» — констатировал давно очевидное: про¬шли и не вернутся времена, когда наши барды были властителями дум и душ, нашим оазисом в духовной пустоши, нашим гласом, нашей совестью. Время иное, люди вокруг — иные. И сами мы — другие, полиняли, порастеряли голубые перышки, где вы, идеалы духа, ау? Несимпатичны мы, невеселы, ожесточенны, разбежались по своим злым заботам, помельчали наши роднички, поиссохли — да и были ли? Грушинские фестивали с их нафталинной масштабностью уже в последние годы были что-то сероваты, почти бесплотны, как десятая копирка в старой пишмашинке. Компьютеры на дворе. Время лихих, сногсшибательных (до буквального смысла) клипов всюду — в политике и сатире, в эфире и в газетах, в стихах и прозе, в фантастическом нашем быте, наконец. Время черного юмора — до тоски несмешного.

И все-таки он существует, мир человеческих вещей. Любовь. Душа. Улыбка. Грусть. Жизнь и смерть. Строчка стиха. Две ноты из песни.

И то, что невнятно и беспомощно назвали мы когда-то авторской песней,— оно существует тоже. И будет существовать. И хорошо, что перестало играть не свою роль — некоей духовной «глобальности», «способа жизни», почти «идеологии», роль океана, а стало тем, чем и должно быть: ручейком на особинку, ОДНОЙ ИЗ ФОРМ СУЩЕСТВОВАНИЯ ПОЭЗИИ. Всего лишь. И даже — одной из инфантильнейших форм. В эпитете нет уничижительности, одна «генетика». Бардовская песня — слишком близка к праформам, «доисторическому» виду, когда неизощренный мелос и СВОИ слова, и сам рапсод — всё было едино, жило и воспринималось СИНКРЕТИЧЕСКИ (не путать с синтезом — изобретением ума, дрессированного цивилизацией), нерасчленяемо, еще до — анализа, и еще не знало, что становится поэзией.

Я не знаю, как объяснить, чем меня ВЗЯЛ Алексей Жидков. А потому не очень знаю, зачем взялся за перо, что и как о нем сказать — чтоб внятней. Хотя, нет, знаю.

Человеки, у нас в Петрозаводске теперь прибавилось жителей — на один талант.

Не боюсь, что это вроде бы слишком большое слово. Вроде не принято — этак вслух, при живом-то адресате. Не боюсь, что у Алексея закружится голова,— он и так не страдает комплексом неполноценности. К счастью. И не боюсь, что буду им не так понят. Талант — не индульгенция от грехов недоумелости, а просто точка отсчета. Не венец, а начало. А дальше — путь. Труд. И ты еще должен доказать, а точнее — всю жизнь доказывать, снова и снова, что таланта своего достоин.
Конечно, его все-таки надо видеть и слышать. Он — бард. Чистого помола — оттуда, из нашей молодости. Как возник — не в то время? В каких инкубаторах задержался на годы? Ему и сегодня — 28, почти юноша, по нашим-то меркам.

В его песнях часто слышна ирония, усмешка, порой — появней, порой — попритаённей. Нет, не нынешняя, ставшая давно общим — и скушным — местом в раскованных наших постмодернистах,— ирония стёба над всем и вся. А та, извечно свойственная человеку умному, интеллигентному, когда он говорит, по сути, обнаженно о чем-то очень для себя серьезном. Не очень, вроде, ловко, уютно себя чувствуешь, решаясь сказать о важном тебе, о себе, о своем. Самоирония как самозащита. И — как защита лши СЕРЬЕЗНОГО, дорогого тебе или больного. Ведь выговорил словом, пустил в мир это свое, теплое, живое,— а как его встретят, чем, на кого попадет, приветят ли, или наткнется на оловянный глаз, на недоброе ухо? Да и стеснительно где-то — со своим идти к ДРУГИМ, а им это — или неинтересно, или жевано-пережевано, и у каждого — своего по горлышко…

И еще вроде бы странность: многовато у него всякого невеселого, да и просто-напросто слово «смерть» частенько мелькает, и все — вроде применительно к себе. Но почему-то, впрямую спросив и услышав от него, что он, наверное, все же оптимист, я не удивился. И понял, как мне показалось, почему он так, ‘а не иначе ответил на другой вопрос: не опасается ли, что кто-то заподозрит-таки его в некоем душевном кокетстве с «похоронной тематикой». А ответил он — подумав!— не мудрёно: «Нет, никогда с этим не кокетничал, просто — часто об этом думаю.» Я сказал: «Блок, перед самым концом, выговорил сухо и устало: единственно о чем стоит и должно писать поэтам во все времена — о любви и о смерти». И снова увидел заразительную улыбку: «Не знал, теперь будет что ответить, если прицепятся».

А то, что я понял, прозвучит опять достаточно тривиально (впрочем, кому как: нет, в сущности, фундаментальнее истин, чем банальные, а для человека, отдельного, живого,— никак это не банальность, а живая и неотпускающая маета). Он ведь вовсе не о смерти говорит — он думает о жизни. О том, как прожить ее не зря. Достойно. Сделав, оставив за собой — нечто. След. Труд. Любовь. Память. Чтоб не было мучительно больно за прожитые годы, простите за несвоевременную, неавторитетную ныне цитату. Чтоб хоть изредка, хоть разок — увидеть ангелов… Да, это — проблема.

Наверное, тут пора сказать о том, кто же он, Алексей Жидков, в миру, вне своих песен. Он — врач. Педиатр. С достаточно нерасхожей специализацией: детский реаниматолог. То есть — обученный «воскрешать» ребятишек, спасать их на грани — и даже почти за гранью. Признаюсь, не смог, не решился у него спросить — доводилось ли, и сколько раз, опускать руки… Думаю, врач он неплохой: в ординатуру к знаменитому Зильберу, в петрозаводский ИТАР, с улицы, полагаю, не берут.

А до этого была работа в Лоухской глубинке, после Ленинградского (тогда еще Ленинградского) первого медицинского.
Между прочим, по песням его о профессии Алексея тоже не догадаешься, даже мрачная фантазия потусторонней «прозекторской душ» в одной из них: это совсем о другом… Сам — вятский. Из медиков в семье — только брат.

Не знаю — и сам Алексей не знает пока,— надолго ли останется он петрозаводчанином. С женой и крохой-дочкой Сашенькой живут они в общежитии — на время ординатуры. А она кончается. Работа бы нашлась — да не светит с жильем. Так что — туман пока. Может, пройдет немного месяцев — и город наш обеднеет. На один талант.

…Он — Овен. Овны прямы и откровенны, они хотят, чтобы люди относились к ним так, как они сами к себе относятся. А они — в душе дети, мир для них: огромное, яркое и запутанное прибавление к их «эго», бесхитростному и доверчивому. Они постоянно готовы помогать другим. Цитаты из гороскопа: «имеют склонность»… учительство, политика, журналистика… не то, не то… ага!— «к медицинским профессиям»! Впрочем, к сцене и музыке — тоже. Гайдн, Рахманинов, Марлон Брандо, Чаплин, волшебник Гарри Гудини — хорошая компания у них, ей-Богу!

Кажется (если правильно прикинул), родились мы с Алексеем в один год — год Змеи, с разницей в четверть века. Родившиеся в этот год — симпатичны (ну, сказано так, мы не виноваты!). Но — умеют делать из жизни проблему.

P.S. А еще он сочиняет… не знаю, как сказать… такие миниатюрки, называет — «придумками». А еще пишет грустноватые и забавные сказки, не детские, но и какие-то «невзрослые» тоже. А еще иногда — рисует. Странные это фантазии — каждая слов¬но изоформ какой-то его ненаписанной песенки.

Алексей ЖИДКОВ

СТИХИ

Я, наверное, умру рано,
как и многие в наш век чудный.
Правда, нет пока большой раны,
так ее ж не получить трудно.

Вдруг исчезнет тот, кто так нужен,
иль с победным враг пройдет маршем,
или друг предаст — еще хуже,
о тебе и говорить страшно.

Или подлость кровь сосать станет,
ткнувшись в сердце мордою крысьей,
иль почтовый ящик вновь сдавит
грудь отсутствием твоих писем.

Иль отравит кто кусок хлеба —
и такое может быть тоже,—
иль, в конце концов, кирпич с неба,
как сказала б ты: «Не дай, Боже!»

Это можно все в наш век милый
получить за просто так, даром,
и в лицо, и в душу, и в спину…
Так что вряд ли я стану старым.

***
Капли дождевые пресными слезами
спутались с солеными на лице твоем.
Прервала без спроса
разговор наш осень,
в грустный диалог врезалась дождем.

Крупной спелой каплей сбило лист осенний.
Все же есть, наверное, в прощении резон.
Ты вдруг улыбнулась.
Тут и я заметил,
что в руках держу нераскрытый зонт…

Из «ПРИДУМОК»

Она не раз раздевалась перед ним.
Но каждый раз
это напоминало ему
открытие памятника.
И он вставал,
и произносил пламенную речь.

«ЛЮБОВЬ»

Полюбил себя.
Признался себе в любви.
Сделал самому себе предложение.
И вскоре женился.
Жили они
и долго,
и счастливо,
и умерли в один день…
Вот только детей у них
не было.

«СНЕГОПАД»

Снежинки —
это замерзшие души
опавших
осенью
листьев.

СОЧИНИТЕЛЬ

Я сочинил непонятное,
и ты сказала:
«Это — не понятно ».
Тогда
я сочинил понятное,
но ты сказала:
«Кому это нужно?!»
С тех пор я ничего не сочиняю,
а ты,
между прочим,
до сих пор
ничего
не сказала.