Литература

Хронический поэт

Алексей Жидков…Это было летом 1994 года. Тогда лето еще действительно было летом, а, может, так нам казалось потому, что мы были моложе? Словом, именно тогда автор «Лицея», журналист и поэт Валерий Ананьин рассказал у нас в редакции о поэте, барде Алексее Жидкове. Человек взыскательный, не терпящий пустых слов, он дал такую высокую оценку, что мы в редакции немедленно  сказали: «Пишите! Даем полосу!» А вскоре встречей с Жидковым открыли наши лицейские четверги.
Теперь и читатели нашего сайта могут познакомиться с той первой публикацией о талантливом поэте. А петрозаводчане могут прийти 14 октября на встречу с Алексеем Жидковым в Национальную библиотеку.

Лишь осенью впервые вышел на сцену бард Алексей Жидков. И сразу его концерты стали событием.
— Мы только что записали передачу об одном парне, заканчиваем озвучку, хочешь взглянуть?— сказала мне коллега. Рабочий день кончался, а дел оставалось еще вагон и тележка, голова пухла, и я с облегчением отодвинул бумажный ворох: отвлекусь на пяток минут, в самом деле.
Открывая дверь в аппаратную видеомонтажа, услышал гитарные аккорды, красивый (честное слово!), чуть хрипловатый голос с некоей печальной усмешливостью выговаривал странно-бодрым для такого текста речитативом:


…Пускай увидит ангелов
Хронический поэт!

Я просидел в АВМ до последних титров передачи. И остался на просмотр записи — на все сорок минут. В перерыве успев познакомиться вживе с автором — Алексеем Жидковым.
Между прочим, в натуре он оказался как-то наглядно моложе, и глаз — не такой умудренный, как на экране, и голос в жизни — тембром попроще, словом — редкий случай телегеничности. А вот улыбка такая же, неожиданно мальчишеская. И песни те же.
А через десяток дней на его концерте в университетской библиотеке услышал и много других. Узнал, что концерт этот в его жизни — всего второй, до этого — было осеннее выступление в Доме актера, в нынешнем году — передача о нем по молодежному Карельскому радио (прошло тогда мимо, не слыхал). А до Петрозаводска он с гитарой на сцену вообще не выходил, даже в студенчестве, на вузовских вечерах. Певал только немногим друзьям.
…О чем он сочиняет свои песни, этот рыжеватый бородач? Ни слова на злобу, что называется, дня, никакой «политики», ничего «социального», сплошная «лирика» — вроде вне времени и быта… Ах, о чем можно сегодня — и всегда — говорить стихами? О чем — стоит, сегодня и всегда? И, может, особенно — сегодня? О простых, совсем простых вещах. И самых сложных. Самых главных. О любви. О душе. О жизни. О смерти. О совести. Доморощенная «философия»? Да помилуйте,— никаких претензий. А просто — говорится, что думается.
Совершенные тексты? Точное слово, снайперски вы¬свечивающее чувство ли, мысль? Магия образов? Волшебство не — прозы? Да тоже не очень. Не всегда, скажем мягко. Особенно на глаз, при чтении с листа, заметно: не волшебник еще, учиться есть чему, было бы желание.
Искренность? Без душевной позы, без словесного и умственного выпендривания? Это — да, это — ко¬нечно. Это не подделаешь, это привлекает и внушает симпатию. Но одной искренностыо ни стих, ни песня живы не будут…
Недавно один из журналов — еще четыре-пять лет назад едва ли не учитель и светоч для среднеобразованных масс, а ныне помельчавший, пожелтевший «Огонек» — констатировал давно очевидное: про¬шли и не вернутся времена, когда наши барды были властителями дум и душ, нашим оазисом в духовной пустоши, нашим гласом, нашей совестью. Время иное, люди вокруг — иные. И сами мы — другие, полиняли, порастеряли голубые перышки, где вы, идеалы духа, ау? Несимпатичны мы, невеселы, ожесточенны, разбежались по своим злым заботам, помельчали наши роднички, поиссохли — да и были ли? Грушинские фестивали с их нафталинной масштабностью уже в последние годы были что-то сероваты, почти бесплотны, как десятая копирка в старой пишмашинке. Компьютеры на дворе. Время лихих, сногсшибательных (до буквального смысла) клипов всюду — в политике и сатире, в эфире и в газетах, в стихах и прозе, в фантастическом нашем быте, наконец. Время черного юмора — до тоски несмешного.
И все-таки он существует, мир человеческих вещей. Любовь. Душа. Улыбка. Грусть. Жизнь и смерть. Строчка стиха. Две ноты из песни.
И то, что невнятно и беспомощно назвали мы когда-то авторской песней,— оно существует тоже. И будет существовать. И хорошо, что перестало играть не свою роль — некоей духовной «глобальности», «способа жизни», почти «идеологии», роль океана, а стало тем, чем и должно быть: ручейком на особинку, ОДНОЙ ИЗ ФОРМ СУЩЕСТВОВАНИЯ ПОЭЗИИ. Всего лишь. И даже — одной из инфантильнейших форм. В эпитете нет уничижительности, одна «генетика». Бардовская песня — слишком близка к праформам, «доисторическому» виду, когда неизощренный мелос и СВОИ слова, и сам рапсод — всё было едино, жило и воспринималось СИНКРЕТИЧЕСКИ (не путать с синтезом — изобретением ума, дрессированного цивилизацией), нерасчленяемо, еще до — анализа, и еще не знало, что становится поэзией.
Я не знаю, как объяснить, чем меня ВЗЯЛ Алексей Жидков. А потому не очень знаю, зачем взялся за перо, что и как о нем сказать — чтоб внятней. Хотя, нет, знаю.
Человеки, у нас в Петрозаводске теперь прибавилось жителей — на один талант.
Не боюсь, что это вроде бы слишком большое слово. Вроде не принято — этак вслух, при живом-то адресате. Не боюсь, что у Алексея закружится голова,— он и так не страдает комплексом неполноценности. К счастью. И не боюсь, что буду им не так понят. Талант — не индульгенция от грехов недоумелости, а просто точка отсчета. Не венец, а начало. А дальше — путь. Труд. И ты еще должен доказать, а точнее — всю жизнь доказывать, снова и снова, что таланта своего достоин.
Конечно, его все-таки надо видеть и слышать. Он — бард. Чистого помола — оттуда, из нашей молодости. Как возник — не в то время? В каких инкубаторах задержался на годы? Ему и сегодня — 28, почти юноша, по нашим-то меркам.
В его песнях часто слышна ирония, усмешка, порой — появней, порой — попритаённей. Нет, не нынешняя, ставшая давно общим — и скушным — местом в раскованных наших постмодернистах,— ирония стёба над всем и вся. А та, извечно свойственная человеку умному, интеллигентному, когда он говорит, по сути, обнаженно о чем-то очень для себя серьезном. Не очень, вроде, ловко, уютно себя чувствуешь, решаясь сказать о важном тебе, о себе, о своем. Самоирония как самозащита. И — как защита лши СЕРЬЕЗНОГО, дорогого тебе или больного. Ведь выговорил словом, пустил в мир это свое, теплое, живое,— а как его встретят, чем, на кого попадет, приветят ли, или наткнется на оловянный глаз, на недоброе ухо? Да и стеснительно где-то — со своим идти к ДРУГИМ, а им это — или неинтересно, или жевано-пережевано, и у каждого — своего по горлышко…
И еще вроде бы странность: многовато у него всякого невеселого, да и просто-напросто слово «смерть» частенько мелькает, и все — вроде применительно к себе. Но почему-то, впрямую спросив и услышав от него, что он, наверное, все же оптимист, я не удивился. И понял, как мне показалось, почему он так, ‘а не иначе ответил на другой вопрос: не опасается ли, что кто-то заподозрит-таки его в некоем душевном кокетстве с «похоронной тематикой». А ответил он — подумав!— не мудрёно: «Нет, никогда с этим не кокетничал, просто — часто об этом думаю.» Я сказал: «Блок, перед самым концом, выговорил сухо и устало: единственно о чем стоит и должно писать поэтам во все времена — о любви и о смерти». И снова увидел заразительную улыбку: «Не знал, теперь будет что ответить, если прицепятся».
А то, что я понял, прозвучит опять достаточно тривиально (впрочем, кому как: нет, в сущности, фундаментальнее истин, чем банальные, а для человека, отдельного, живого,— никак это не банальность, а живая и неотпускающая маета). Он ведь вовсе не о смерти говорит — он думает о жизни. О том, как прожить ее не зря. Достойно. Сделав, оставив за собой — нечто. След. Труд. Любовь. Память. Чтоб не было мучительно больно за прожитые годы, простите за несвоевременную, неавторитетную ныне цитату. Чтоб хоть изредка, хоть разок — увидеть ангелов… Да, это — проблема.
Наверное, тут пора сказать о том, кто же он, Алексей Жидков, в миру, вне своих песен. Он — врач. Педиатр. С достаточно нерасхожей специализацией: детский реаниматолог. То есть — обученный «воскрешать» ребятишек, спасать их на грани — и даже почти за гранью. Признаюсь, не смог, не решился у него спросить — доводилось ли, и сколько раз, опускать руки… Думаю, врач он неплохой: в ординатуру к знаменитому Зильберу, в петрозаводский ИТАР, с улицы, полагаю, не берут.
А до этого была работа в Лоухской глубинке, после Ленинградского (тогда еще Ленинградского) первого медицинского.
Между прочим, по песням его о профессии Алексея тоже не догадаешься, даже мрачная фантазия потусторонней «прозекторской душ» в одной из них: это совсем о другом… Сам — вятский. Из медиков в семье — только брат.
Не знаю — и сам Алексей не знает пока,— надолго ли останется он петрозаводчанином. С женой и крохой-дочкой Сашенькой живут они в общежитии — на время ординатуры. А она кончается. Работа бы нашлась — да не светит с жильем. Так что — туман пока. Может, пройдет немного месяцев — и город наш обеднеет. На один талант.
…Он — Овен. Овны прямы и откровенны, они хотят, чтобы люди относились к ним так, как они сами к себе относятся. А они — в душе дети, мир для них: огромное, яркое и запутанное прибавление к их «эго», бесхитростному и доверчивому. Они постоянно готовы помогать другим. Цитаты из гороскопа: «имеют склонность»… учительство, политика, журналистика… не то, не то… ага!— «к медицинским профессиям»! Впрочем, к сцене и музыке — тоже. Гайдн, Рахманинов, Марлон Брандо, Чаплин, волшебник Гарри Гудини — хорошая компания у них, ей-Богу!
Кажется (если правильно прикинул), родились мы с Алексеем в один год — год Змеи, с разницей в четверть века. Родившиеся в этот год — симпатичны (ну, сказано так, мы не виноваты!). Но — умеют делать из жизни проблему.

P.S. А еще он сочиняет… не знаю, как сказать… такие миниатюрки, называет — «придумками». А еще пишет грустноватые и забавные сказки, не детские, но и какие-то «невзрослые» тоже. А еще иногда — рисует. Странные это фантазии — каждая слов¬но изоформ какой-то его ненаписанной песенки.

Алексей ЖИДКОВ

СТИХИ
Я, наверное, умру рано,
как и многие в наш век чудный.
Правда, нет пока большой раны,
так ее ж не получить трудно.

Вдруг исчезнет тот, кто так нужен,
иль с победным враг пройдет маршем,
или друг предаст — еще хуже,
о тебе и говорить страшно.

Или подлость кровь сосать станет,
ткнувшись в сердце мордою крысьей,
иль почтовый ящик вновь сдавит
грудь отсутствием твоих писем.

Иль отравит кто кусок хлеба —
и такое может быть тоже,—
иль, в конце концов, кирпич с неба,
как сказала б ты: «Не дай, Боже!»

Это можно все в наш век милый
получить за просто так, даром,
и в лицо, и в душу, и в спину…
Так что вряд ли я стану старым.

***
Капли дождевые пресными слезами
спутались с солеными на лице твоем.
Прервала без спроса
разговор наш осень,
в грустный диалог врезалась дождем.

Крупной спелой каплей сбило лист осенний.
Все же есть, наверное, в прощении резон.
Ты вдруг улыбнулась.
Тут и я заметил,
что в руках держу нераскрытый зонт…

Из «ПРИДУМОК»


Она не раз раздевалась перед ним.
Но каждый раз
это напоминало ему
открытие памятника.
И он вставал,
и произносил пламенную речь.

«ЛЮБОВЬ»

Полюбил себя.
Признался себе в любви.
Сделал самому себе предложение.
И вскоре женился.
Жили они
и долго,
и счастливо,
и умерли в один день…
Вот только детей у них
не было.

«СНЕГОПАД»

Снежинки —
это замерзшие души
опавших
осенью
листьев.

СОЧИНИТЕЛЬ

Я сочинил непонятное,
и ты сказала:
«Это — не понятно ».
Тогда
я сочинил понятное,
но ты сказала:
«Кому это нужно?!»
С тех пор я ничего не сочиняю,
а ты,
между прочим,
до сих пор
ничего
не сказала.
Фото Ирины Ларионовой 
«Лицей» № 7 1994