Мне стало скучно, и я достал из портфеля книжку «Наша древняя столица» с иллюстрациями Владимира Фаворского и в подражание великому графику начал с наслаждением рисовать простым карандашом деревянный город на высоком берегу реки, пристань с ладьями и парусами, пахаря в его поле, деревья, церкви, колокольню, дорогу с всадниками, телегу с мужиком и мальчишкой поверх здоровенных мешков… В подробностях, с «прожилочками и складочками», как в книжке. Все это я рисовал на парте. А парта, надо сказать, была удобная, недавно покрашенная бледно-зеленой масляной краской. И карандаш осталяла на ней едва заметный рельеф. Постепенно парта превращалась в старинную доску для печатанья книг, похожую на ту, которую придерживает рукой каменный первопечатник Иван Федоров возле букиниста «Находка».
Урок прошел, как один миг.
Подошедшего учителя я заметил только после того, как вокруг меня воцарилась подозрительная тишина. В школу вызвали маму с тряпками и куском хозяйственного мыла. Я отмывал не только свой офорт, но и еще несколько парт.
А в моем дневнике появилась жирная запись: «Рисовал на уроке рисования!»
Терпеть положено. Ведь тебе хотят хорошего и главное, совершенно бесплатно. Вот родился бы ты, сами знаете где. Что тогда? Учиться в школе счастье, потому что только тут маленькие пока еще недочеловеки, получив знания, становятся настоящими людьми. Портреты тех, кто стал настоящими человеками, висят в классх выше шкафов или над доской. Это высокая цель.
Ведь только в школе созданы все условия для нормального обучения. Здание, классы, учебники. Где и как еще ты можешь учиться и получить аттестат твоей (со)зрелости?
Стать человеком? Школа всегда права, так как хочет для тебя лучшего, а ты («…маленький гаденыш, тварь такая неблагодарная, моральный урод, лентяй не без способностей, еще посмотрим, станешь ли ты художником…» — на выбор, в контексте обстоятельств) хотел для себя…, да чего ты пока еще можешь хотеть? Что ты знаешь?
По мнению школы, я очень хотел стать дворником. И поэтому для формирования настоящего человека необходимо было причинять мне как можно больше боли любыми доступными способами всех возможных видов и по всем пунктам, включая любимый пятый. Терпеть боль научиться трудно. Но ради высокой цели и за десять лет можно.
Скрывать необходимо. Помнится, дону Румате старшие товарищи вменяли, что «Все самое дорогое должно быть внутри тебя…» Когда первый раз прочел эту книгу, был поражен точностью формулировки. Скрывать надо все, что не входит в представлении школы в обучение согласно базисному плану и воспитанию согласно плану воспитательной работы. Но главное – представлению о том и другом вместе взятом у конкретных педагогов. Все лишнее должно быть удалено, как воспаленный аппендикс, максимально быстро (нечего рассусоливать!), желательно публично (чтоб все видели…) и, разумеется, без наркоза (ты у меня запомнишь…).
В седьмом классе начались химия и физика. Полученные учебники были тщательно исследованы. Начала уроков, особенно химии, ждали с вожделением. После первых двух занятий вопросов не осталось. К концу первой четверти учительница разделила класс на тех, кто желает учиться, и баранов. Баранам было достаточно пересказать хоть что-то из учебника и не мешать остальным, за что они получат законную тройку. Четверо наиболее усидчивых составили когорту «остальных» и перешли на язык, понятный только им и педагогу.
Я был бараном, но не простым, как многие, а с выкрутасами. Меня еще некоторое время интересовали не формулы и количество атомов на орбитах и не плотность или ускорение. Мне очень хотелось понять, почему этому ученому пришло в голову именно так расположить противовесы и пружинки. Почему никто раньше вот этого человека не додумался выпарить, выскоблить и смешать при высокой температуре… Как они это поняли, как додумались? Ну, с Менделеевым понятно. Ему, говорят, приснилось. С Ньютоном вроде тоже понятно, на него упал плод. Но может, к Джоулю приложили силу? И страшно подумать, что сталось с физиком и физиологом А. Вольтом. «На дурацкие вопросы у тебя, оказывается, есть время. Сначала сдай проверочную, а потом, если останется время, поговорим».
Но я точно знаю, что времени не останется.
У школы есть время на тысячи вопросов, которые я ей не задам, и нет времени на вопросы, которые меня действительно волнуют. И не вообще «по жизни», а вот же по этому, вашему предмету. Зачем на уроке пения мы весь год поем о несчастном сурке? Зачем тридцать шесть человек в классе по очереди читают наизусть Пушкинского «Пророка»? Почему на математике, если не понял, нельзя переспросить больше одного раза и каким образом колонка двоек стимулирует желание учиться, учиться и учиться?
Значит, я сам буду искать ответы на эти всякие разные, другие вопросы. И я, конечно, найду их. Где-то там. В другой жизни. Потому что школа меня научила тому, что она параллельна той самой жизни. И связывает ее с жизнью только аттестат, волшебная бумажка («…куда ты пойдешь без аттестата? В дворники?»). Но чтоб его получить, надо сперва научиться терпеть, потом скрывать, надо пройти через боль и страдания. И, похоже, это единственное, чему действительно можно научиться в школе, что на самом деле может пригодиться.
А знания? Да разве их кто скрывает? Бери. Хоть до последней минуты. Как академик Павлов, диктовавший на смертном одре своим студентам симптомы умирания собственного организма. До тех пор, пока мог. И при чем тут школа, с ее планами и воспитательной работой? И еще благодаря школе я понял и хорошо выучил, что сама школа должна быть какой-то другой. А позже, когда стал в ней работать, выяснилось, что это не только мое ощущение. И оказывается, совсем не обязательно это терпеть, и совершенно незачем что-то скрывать, и учеба имеет право быть радостью, а не болью. Что гораздо более сообразно человеческой природе.