{hsimage|Рисунок с сайта myjulia.ru ||||}
Военная быль
Когда началась война, Зое было 16. Жила она на Смоленщине в небольшом городке Сычевка. В кармане лежал комсомольский билет, к тому времени она окончила 9 классов и курсы ГСО — «Готов к санитарной обороне».
Комсомольцы Сычевки хотели помогать фронту. К ним в городок, в школу, перевели госпиталь из Орши. Направились туда, но их не взяли из-за возраста, мол, слишком молоды. Зоя не успокоилась, написала своим красивым почерком заявление и пошла к начальнику госпиталя.
Заходит, сидит за столом военный. Зоя протянула ему заявление, он стал читать, а она с замиранием сердца думает, что сейчас про возраст спросит. Вдруг в кабинет врывается женщина в белом халате.
— Мы не справляемся в приемном покое, — возбужденно говорит она. — Дайте кого-нибудь в помощь!
Начальник глянул на заявление и говорит:
— Вот тебе готовый кадр. Забирай!
Так началась военная биография Зои. Через две недели госпиталь перевели в Череповец, и она поехала с ним.
После войны госпиталь не смог вернуться в Оршу — здание его было разрушено, расквартировали в Минске. Там и стали собираться в День Победы врачи, фельдшера, медсестры. Он и сейчас там есть — госпиталь № 436. Вот только встречи уже лет десять как прекратились. Зоя была во время войны самая молодая, сестричкам было по 25, врачам по 30-40 лет. Сейчас все уже умерли. А тогда, на этих встречах, вспоминали войну, но не страшное и тяжелое, а веселое.
— Я была самая молодая, — рассказывает Зоя Алексеевна, — и такие истории происходили со мной часто. Когда мы собирались после войны, меня всегда просили: «Зоя, расскажи, как ты кормила Башкинадзе».
…Наш госпиталь находился тогда в Рыбинске на территории авиационного техникума. А рядом был авиазавод, который выпускал моторы для военных самолетов. Как нам рассказывали, на завод каждый день звонил Сталин, в восемь утра и в восемь вечера, и спрашивал, сколько выпущено моторов. Поэтому у нас была очень строгая светомаскировка.
Немцы много налетов совершали на Рыбинск. Рядом было водохранилище, и если бы его разбомбили, уровень воды поднялся бы на четыре метра и затопил город. Но атаки всегда отбивали. Особенно строго следили за светомаскировкой той части госпиталя, которая выходила к авиазаводу. Вечером свет выключали везде, сестры ходили с фонариками.
В Рыбинске часто бывали артисты из Москвы, фронтовые бригады. Приезжали на бортовой машине, там стояло пианино. Песни пели, читали стихи. В скверик при госпитале выносили стулья, кровати.
Начинался сентябрь. Однажды сказали, что приехала Шульженко! Мы ожидали концерт после завтрака. Но в Рыбинске было пять госпиталей, нам сказали, что до нас очередь дойдет после обеда. Потом, что после ужина точно будет концерт. Все стали готовиться: вынесли кровати с первого этажа, больные, которые могли ходить, стали располагаться в скверике.
Я тогда работала в гипсовой. Думаю, как бы тоже попасть на концерт. И вдруг говорят, что нескольким раненым нужна перевязка, а потом и гипс. И вот я наложила последний гипс, думаю, даже убирать не буду, утром приду и все сделаю. Бегу по коридору к запасному выходу, чтобы поскорее на концерт попасть. А у палаты № 6 на костылях стоит больной и говорит: «Сестричка, нам сейчас раненого привезли, у него каша манная стынет, кофе тоже. Надо накормить. Сам не может, руки повреждены. Все ушли на концерт, никого у нас нет. Он здесь, рядом, первая койка у двери». Думаю, ах ты! Но что делать — надо накормить. Я захожу, уже темно, фонарика у меня нет. Сажусь, беру ложку, смотрю, ага, рот виден. Начинаю кормить его манной кашкой.
Он:
— Спасибо, сестричка, спасибо.
— Кофе будем пить?
— Нет-нет, кофе сейчас не надо, я его не люблю.
Я скорее на концерт. Конечно, уже опоздала. Утром встаю пораньше, надо же убрать в гипсовой. Бегу по коридору и вижу, что у шестой палаты собрались больные и что-то весело обсуждают. И слышу: «Вот-вот, это она, та самая!»
Захожу к больному, а у него все лицо в манной каше.. Я-то думала, что в рот кашу кладу, а это у него усы были, грузин он. Оказывается, я положила всю кашу между усами и носом. А он даже не сказал мне об этом. Больные говорят: «Ну, все, она видела, теперь можно мыть». Санитарочка его помыла, а я так расстроилась. Убрала в гипсовой, приняла больных, иду на обед. Опять у шестой палаты народ толпится. А там у нас было место на стене для боевого листка. Подхожу — висит большой ватманский лист. И нарисована подушка, на ней больной изображен Дедом Морозом и я с ложкой. Написано: «Баллада о чудесном превращении в палате №6»:
Сестра Зоя на Шульженку поспешила
И палату рассмешила.
Видно темнота ее попутала,
Только рот она с усами перепутала.
Клала кашку она ложечка за ложкой
И получилась такая вдруг оплошка.
Весь народ в палате удивился,
Башкинадзе за ночь
В Дед Мороза превратился.
И усы и борода,
Дед Мороз, ну просто хоть куда.
Башкинадзе на сестричку не в обиде,
Улыбается едва ее завидя.
И сказал он нам в палате:
«Вот окончится война,
Заберу сестричку Зою
Я в Тбилиси навсегда».
А внизу кто-то приписал красным карандашом: «Вот это да!». Говорю, что сейчас сорву листок. Нет, отвечают, поставим дневального и никакого срыва. Я чуть не плачу. Этот боевой листок висел несколько дней, ходили больные и с первого этажа и с третьего. Я потом пошла к начальнику отделения, говорю: «Анна Игнатьевна, ну что это такое?» А она сказала: «Зоя, так все напряжены, а сейчас немножко хоть чем-то отвлеклись. Ко мне пришел политрук и рассказал, что всей палатой балладу сочиняли».
Долго мне еще припоминали эту историю. Иду в гипсовую, а меня окликают: «Зоя, ну зайди, Башкинадзе еще не ужинал».
Послесловие. Когда Башкинадзе смог ходить, Зоя прогуливала его по коридору госпиталя. А затем его эвакуировали дальше в тыл. Зоя получила от Башкинадзе одно письмо, потом пути их разошлись. К сожалению, не сохранились фото Зои Алексеевны Жуковой времен войны: чемоданчик с вещами, фотографиями и письмами у нее украли сразу после войны, когда она везла в Ленинград пережившей блокаду тете Зине мешок с картошкой. Берегла его как зеницу ока, а чемодан исчез.