Памяти моего отца и его поколения
К столетию со дня рождения историка Александра Витухновского
«Все они без исключения прошли тяжелейшие испытания и имели целый набор претензий к неласковому, а подчас и смертельно грозному отечеству. И все они умели отделять нелюбовь к режиму от любви к Родине».
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
Анна Ахматова
Мне на плечи кидается век-волкодав…
Осип Мандельштам
Настоящий Двадцатый Век – так назвала Ахматова ту драматическую эпоху российской истории, которая наступила с началом первой мировой войны. Осип Мандельштам, вынесший на своих плечах многие тяготы этой эпохи и ставший одной из её невинных жертв, подобрал ей точное имя: «век-волкодав». Этот страшный век перемалывал людей миллионами – на фронтах мировой, а потом гражданской, а вслед за этим Великой Отечественной, в безжалостной мельнице террора – красного, белого, сталинского, в нечеловеческих условиях ссылок и лагерей, раскулачиваний и депортаций целых народов. Я часто задумываюсь, как страна, пережившая то, что выпало в эти десятилетия на долю России – СССР, смогла выжить, восстановиться, а её граждане не утратить высоких человеческих качеств и созидательного, творческого начала.
Когда я размышляю об этом, мне на ум приходит поколение моего отца, и прежде всего он сам, история его жизни.
Папа родился 24 июня 1917 года в Киеве – в то время, когда в стране нарастал хаос, власть выпускала из рук бразды правления, и подспудно созревали те страшные силы, которые совсем скоро обрушили Россию в безумие гражданской войны. Киев в это время отнюдь не был спокойным гнёздышком – как и во многих других национальных регионах, здесь быстро развивалось националистическое движение, нарастали центробежные силы, возникали новые политические проекты.
Это было время революционного энтузиазма и романтики. Страна только что совершила революцию, за которой последовали многочисленные либеральные реформы и безграничное ожидание новой, свободной и справедливой жизни. Олицетворением этих надежд был в то время для многих Александр Керенский – и не случайно именно в его честь папа получил своё имя.
В метрической записи киевской еврейской общины значится: «Отец – гражданин города Глухова Черниговской губернии, Лейзер Ицков Витухновский, мать – зубной врач Эфруси Шмулевна, урождённая Хинкис. Сын – Александр». Как видим, папины родители отказались дать сыну традиционное еврейское имя, гордо назвав его именем сверхпопулярного военного и морского министра, которого в те дни называли «рыцарем революции», «львиным сердцем», «гением русской свободы», «солнцем свободы России» и даже «спасителем Отечества».
Как мы знаем, эйфория весны и лета 1917 года сменилась растерянностью, а потом ощущением надвигающейся катастрофы. После Октябрьского переворота и разгона Учредительного собрания в стране нарастал хаос. Можно только представить, каково было дедушке и бабушке с малым ребёнком в Киеве в годы гражданской войны: по подсчётам историков, власть в городе менялась 14 раз, причём некоторые из режимов отличались лютым антисемитизмом. В 1925 году папа пошёл в школу и учился в Киеве пять лет, пока семья в 1930 году не переехала в Пушкин. Отсюда его знание (начальное, конечно) украинского языка.
В Пушкине семья поселилась совсем недалеко от Екатерининского дворца и парков, в небольшом двухэтажном деревянном доме, заняв две комнаты в коммунальной квартире. Папа окончил школу-семилетку и поступил в школу – ФЗУ (школу фабрично-заводского ученичества) при Ленинградском металлическом заводе. Он мечтал стать историком, но в то время детей служащих, не имеющих рабочего стажа, не принимали в высшие учебные заведения. Поэтому, окончив за два года ФЗУ и получив квалификацию токаря IV разряда, папа работал на заводе.
В 1935 году папа поступил на только что, в 1934 году воссозданный исторический факультет Ленинградского университета. Наверное, невозможно было бы выбрать худшего времени для учёбы: после убийства 1 декабря 1934 года Кирова в Ленинграде начались массовые репрессии. Сильно пострадал и исторический факультет: один за другим арестовывались преподаватели и студенты, и, по папиным воспоминаниям, однокурсники прощались ежедневно, не зная, кого из друзей они недосчитаются назавтра.
Вот лишь самые краткие сведения о том, что творилось на факультете: уже в 1935 году был арестован первый декан факультета Г.С. Зайдель, обвинённый в связях с Г.Е. Зиновьевым. Вместе с ним арестовали 12 преподавателей, названных «скрытыми зиновьевцами». В следующем году были арестованы ещё 10 преподавателей, в том числе и сменивший Зайделя на посту декана С.М. Дубровский. В 1937 году был арестован и третий декан А.К. Дрезен, обвинённый в том, что не сумел принять «срочные меры для ликвидации троцкистской контрабанды». Два следующих декана были уволены со своих постов.
Слушая папины, довольно скупые, рассказы о том времени, я не уставала удивляться отсутствию в них трагических нот. Он рассказывал с улыбкой – о том, как был редактором сатирической стенгазеты «Остракон», где опубликовал крамолу и чуть сам не попал в тюрьму. Речь шла о размещённой в стенгазете басне по мотивам «Лебедя, рака и щуки», повествовавшей о том, как после ареста преподавателя античности в преподавании этого предмета воцарился полный хаос – лекции читали три аспиранта, один другого хуже. Папа додумался завершить басню крыловскими словами: «Уж верно мы, друзья, тогда поладим, коль вместе сядем». Разразился страшный скандал, газету сняли, авторов и редактора пропесочивали. Удивительно – но скандал удалось замять, и, что самое фантастическое, стенгазету повесили вновь. А последние строки были отредактированы так: «Уж верно мы, друзья, тогда поладим, коль рядом сядем». Кстати, именно эта ситуация «лебедя, рака и щуки» привела к тому, что папа, мечтавший заниматься историей античного мира, был вынужден сменить специализацию: учить его профессии было некому.
Рассказывал папа и о шапочном знакомстве с учившимся курсом старше Львом Гумилёвым, который, напомню, в годы учёбы трижды арестовывался. С уважением говорил о том, как юный Лев бросился на лекции защищать имя своего отца, подвергшегося уничижительной критике со стороны преподавателя (фамилии, увы, не помню). Это был смелый поступок – Николай Гумилёв, расстрелянный в 1921 году, считался антисоветским деятелем. Хотя, как подчёркивал папа, его книги ещё можно было купить в букинистических магазинах, и он, очень любивший стихи Гумилёва, собрал тогда целую библиотечку гумилёвских сборников. В войну не только библиотека, но и всё имущество семьи погибло в оккупированном Пушкине.
С увлечением рассказывал папа и о том, как они, молодые романтики, следили за Гражданской войной в Испании (1936 — 1939), как болели за республиканцев, как мечтали участвовать в этих событиях (не знали они, что очень скоро им придётся участвовать в событиях не менее грозных, и на родной земле). Один папин друг, Давид Петрович Прицкер, знавший французский язык, был привлечён к участию в испанских событиях в качестве переводчика. С каким ликованием встречали его однокурсники после возвращения из Испании!
Студенческая жизнь шла своим чередом. Нам теперь трудно понять, как люди, сознававшие, какая страшная угроза нависает над ними каждый день, могли вести обычную, подчас даже весьма беззаботную жизнь. Но человек не может постоянно жить в страхе, особенно человек молодой, и папа с друзьями радовались жизни. Они раскатывали по Пушкину на велосипедах, посиживали в ресторанах. Один из ресторанов располагался почему-то прямо на Камероновой галерее, и я помню сочинённое кем-то из них тогда двустишие: «Зашли на Камеронку, увидели девчонку…» — в девчонках, насколько я понимаю, недостатка не было, пока папа не познакомился с мамой, жившей здесь же, в Пушкине.
Парки и дворцы папа знал, как свои пять пальцев, так как водил по ним экскурсии – подрабатывал. На заработанные деньги приобрёл радиоприёмник, велосипед, и предмет одежды, которым он особо гордился – мантель (летнее пальто). К экзаменам готовились тоже весело – попеременно занимаясь и играя в преферанс. Причём за день до экзамена колода карт торжественно сжигалась, сутки посвящались массированной подготовке, а потом столь же торжественно шли в магазин и приобретали новую колоду.
Я не сомневаюсь, что, несмотря ни на что, эти молодые ребята надеялись на лучшее – им, наверное, казалось, что устанет же когда-то репрессивная машина, жизнь встанет на рельсы, страна сможет зажить нормальной жизнью… Но всё рухнуло 22 июня 1941 года. Папа, окончивший университет с красным дипломом и готовившийся поступать в аспирантуру, прямо из военных тренировочных лагерей отправился на фронт. Попрощаться с отцом, матерью и беременной женой он не смог – и родителей так больше никогда не увидел: они, бежавшие пешком с отступающей армией из Пушкина, умерли в блокадном Ленинграде. Там же умерла и родившаяся зимой 1941 года дочь, наша сестра, которую я никогда не видела. Мою маму с сёстрами, полуживых, вывезли по Дороге жизни. Их деда со всей семьёй замучили и убили в Смоленской области…
И опять, после этого четырёхлетнего ужаса, нужно было восстанавливать жизнь, начиная всё практически с нуля. Жилья не было – комнаты в Пушкине были заняты другими людьми, все документы погибли. Семья (к тому времени уже родилась моя старшая сестра Алла) ютилась в Ленинграде на птичьих правах, занимая углы и снимая комнаты. Папа в считанные годы написал и защитил диссертацию, при этом постоянно подрабатывая чтением лекций (мама подрабатывала чертёжными работами).
Уже с сентября 1948 года папа, а чуть позже и мама с сестрой переехали в Петрозаводск – оставаться в любимом Ленинграде было невозможно, не было ни жилья, ни работы. Кроме того, как мы знаем, репрессии и террор продолжались и после войны, усилившись к 1948 году. Именно в этом году началась так называемая «кампания по борьбе с космополитизмом», а чуть позже, в конце осени 1948 года, стали осуществляться антиеврейские репрессии.
С декабря 1948 года начало разворачиваться страшное «ленинградское дело», жертвами которого стали сотни человек. Одним из объектов расправы стал Ленинградский университет. Перед самой защитой папиной диссертации на тему «Россия и англо-бурская война» в 1949 году был арестован руководитель диссертации Михаил Борисович Рабинович (он подробно описал эти драматические события в своих воспоминаниях).
Петрозаводск, Карелия стали тогда местом укрытия, спасения от репрессий для многих. Мы узнаём об этом из воспоминаний папиных ровесников и друзей. Например, о своём бегстве из Ленинграда подробно написал в воспоминаниях известный фольклорист Кирилл Васильевич Чистов. Он рассказывает, как начали сгущаться тучи над его учителем М.К. Азадовским: «А в это время уже началась кампания борьбы с космополитизмом. Азадовского объявили «космополитом», ругали и Жирмунского, и Проппа. Марк Константинович мне тогда и сказал: «Раньше я вас отговаривал от переезда в Петрозаводск, а сейчас скажу: поезжайте туда, потому что Карелия — страна фольклорная, мои ученики там и до войны работали, и вы ездили туда в экспедиции. По-моему, там хорошее начальство, поезжайте».» Под крыло карельского «хорошего начальства» отправились тогда многие учёные, сформировавшие сильный преподавательский костяк петрозаводских вузов и исследовательскую группу филиала Академии Наук.
Вспоминаю рассказы родителей о переезде в Петрозаводск – ни квартиры, ни комнаты поначалу не предоставили, несколько дней семья жила в ванной комнате филолога Леонида Владимировича Павлова и его жены Веры Ивановны, прекрасных людей, настоящих русских интеллигентов, с которыми наша семья дружила всё время, пока Леонид Владимирович и Вера Ивановна были живы. Мама рассказывала, как она прорыдала несколько месяцев подряд: переезд из царственного Ленинграда в полуразрушенный Петрозаводск дался ей нелегко. Но шло время, родители вживались, привыкали, постепенно полюбили обновлявшийся, хорошевший город.
В 1953 году умер Сталин, и «век-волкодав» ослабил челюсти. Медленно, не сразу спадал груз с плеч этого поколения – исчезал страх внезапного ареста, угрозы доносов, боязнь промолвить лишнее слово. Дышаться стало легче, но это не значит, что дышалось легко. Вспоминаю анонимные доносы на папу, отстранение его в 1969 году с должности декана исторического факультета в связи с обнаружением там «антисоветской подпольной группы» под руководством студента Александра Учителя. Помню, как однажды дверь нашей квартиры оказалась вымазанной какой-то гадостью. Отец огорчался, мрачнел, ощущая своё бессилие. Однако продолжал вдохновенно и твёрдо заниматься своим делом, просвещая, обучая студентов, да и многих других своих учеников. Он читал лекции по всей республике через общество «Знание».
Вот об этом свойстве поколения моего отца мне и хотелось бы сказать в заключение. Мне всё время вспоминаются эти люди, окружавшие нас, составлявшие ближайший круг нашей семьи. Все они без исключения прошли тяжелейшие испытания и имели целый набор претензий к неласковому, а подчас и смертельно грозному отечеству. И все они умели отделять нелюбовь к режиму от любви к Родине. Они, мне кажется, понимали, что без их повседневной созидательной работы – несмотря ни на что! – в стране не произойдёт важных перемен. И поэтому они трудились не за страх, а за совесть. Именно они воспитали то поколение, которое позже сумело добиться изменений в жизни страны. Это были честные, упорные, талантливые люди, и низким поклоном их памяти я хотела бы закончить этот небольшой текст. Никто не сказал о них лучше Ахматовой:
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час;
Но в мире нет людей бесслёзней,
Надменнее и проще нас.
Фото из семейного архива