Отец

Дорогой Алексей Максимович, Вы написали
прекрасный роман «Мать».
Может быть, наступило время написать роман «Отец»?»
Исторический анекдот: беседа И. Сталина с М. Горьким

«Почему ты так мало написал о своем отце?», — спросил меня мой приятель, журналист по профессии, после того как прочел мой очерк «Господин случай». «Но я же писал о том, как я попал в медицину, а мой отец к этому выбору имел самое поверхностное отношение. Просто в нашем доме отец любил играть в преферанс со своими друзьями, большинство из которых были врачи. Именно эти люди, которых я очень любил и уважал, в один прекрасный день решили помочь мне обрести новогодний маскарадный костюм и нарядили меня доктором «Айболитом», что в конце концов и повлияло на выбор профессии. Отец при этом присутствовал, но никакой роли в выборе не сыграл. Он к медицине вообще не имел никакого отношения, а был по образованию железнодорожный инженер».

После этого разговора я как-то чаще стал вспоминать своих родителей, больше думал об отце. Видимо, это связано с несколькими обстоятельствами. Во-первых, из 63 прожитых им лет и моих к тому времени 31-го мы общались с ним неполных 10. Это были мои «сознательные» два года (от 3 до 5) до его ареста, четыре года после воссоединения нашей семьи, до моего отъезда на учебу в Ленинград и по 2 месяца ежегодно на протяжении 4 лет во время наших отпусков в Белой Церкви после его реабилитации.

Скажу откровенно, что по-настоящему, серьезно я никогда не размышлял о судьбе отца, о его переживаниях, не анализировал свои с ним отношения. Профессиональная деятельность, семейные обязанности не оставляли для этого времени. Пожалуй, впервые я стал интересоваться подробностями жизни отца, когда затеял переписку с киевской прокуратурой и получил документы о его осуждении, о местах, где он находился и чем там занимался, а также когда и почему был реабилитирован. Мне захотелось больше уз-нать о своих родителях, но, увы, к этому времени их уже не было. Тогда я завел толстую тетрадь, куда стал записывать все, что не успел окончательно забыть: свои скудные воспоминания, мамины рассказы, рассказы детей (моих сверстников) друзей моих родителей. Полученные сведения стали приобретать какую-то последовательность и определенность.

Вторая причина, побудившая меня написать об отце, — это желание понять смысл репрессий, одной из жертв которых стал совершенно безобидный, не только не занимавшийся политикой, но даже не интересующийся ею мой отец. Способный инженер, делавший очень полезное дело для своей страны, должен был трудиться несколько лет на лесоповале и в результате стать забитым, почти никчемным человеком и никаким специалистом. Кому это было нужно?

И, наконец, почему фигура главного виновника всех этих экспериментов на миллионах своих сограждан до сих пор 50% живущих в нашей стране оценивается как «Спаситель Отечества»? В моей жизни имя Сталина всегда ассоциировалось с репрессиями и моим отцом. Конечно, мой отец – всего-то один из многих миллионов пострадавших, к тому же оставшийся в живых и даже успевший реабилитироваться. Что я могу добавить нового к тому, что уже всем хорошо известно? Почти 5 лет мне пришлось жить среди людей, которые так же, как и отец, стали жертвами политических преследований, и поэтому, когда рассказываю об отце и о них, я тем самым оставляю память в первую очередь для своих детей и внуков.

Итак, мой отец Николай Дмитриевич ГрИгович (именно так ставилось ударение в нашей фамилии до ареста отца) родился в декабре 1896 года в городе Брест-Литовске. В год рождения отца это был российский город, а, когда его арестовали, Брест уже принадлежал Польше. Можно добавить «к несчастью», так как при аресте в 1937 году отец обвинялся в «участии в антисоветской националистической польской организации Войсковой на Юго-Западной железной дороге». Так написано в справке Киевского областного суда.

В отличие от большинства нормальных стран в нашем государстве всякие мелкие детали биографии могут грозить крупными неприятностями. На протяжении своей долгой жизни я в этом убеждался неоднократно. Так случилось и с отцом. Теперь я точно знаю, что в его происхождении прослеживаются сербско-хорватские корни, поэтому и ударение было на первом слоге, но в паспорте он записан русским. Предполагаю, что записаться русским было выгодно: родился в России – значит русский. Удобно для жизни. После его ареста моя мама начала «ударять» нашу фамилию на втором слоге, чтобы не думали, что мы иностранцы и поэтому к нам станут плохо относиться. Тем более к семье, в которой муж и отец участник какой-то антисоветской организации. До сих пор я и мои дети испытываем неудобства, так как нам выписывают всякие документы на фамилии Григорович, Грибович, Грижович и т.д по алфавиту.

В России нерусская национальность всегда создавала для человека ситуацию дискомфортности, а порой и опасности. Вспоминаю забавный (потому что хорошо закончился) случай, произошедший с моей московской тетушкой по маминой линии. Она была замужем за сотрудником нашего посольства в Германии до войны. У них там родился сын. Муж умер, а тетушка с сыном вернулась домой в Москву. Когда началась война, ее вызвали в известную организацию, сотрудник которой поинтересовался: «У вас сын немец?». «С чего вы взяли?». «Так он у вас родился в Берлине». И тут прозвучала фраза, которую мы до сих пор с удовольствием цитируем: «А если человек родился на конюшне, он что – лошадь?». Удивительно, но обошлось.

Точно не могу сказать, но по некоторым косвенным данным отец мой происходил из простой семьи. Моего деда по папиной линии я уже не застал, но слышал, что в Бресте он был рабочим на железной дороге. Моя бабушка, папина мама, Евдокия Федоровна, жила с нами до момента нашей эвакуации в 41-м. Она читала по слогам, писать вообще не умела, тайно от моих родителей посещала костел. Под Киевом, в селе Цветково, жил ее брат Пантелей Федорович, он работал путевым обходчиком на железной дороге. В этой семье своих детей не было, и меня к ним отправляли на лето к большому их удовольствию. Дед Пантелей много мною занимался, но не припомню, чтобы он мне что-нибудь читал, хотя рассказывал много и интересно. Его жена также в грамоте немного преуспела.

С дефицитом своего образования отец боролся активно и с большим рвением. Знаю точно, что после окончания реального училища в Бресте, он поступил уже при советской власти на рабфак в Киевский институт железнодорожного транспорта, планово-экономический факультет. Видимо он был хорошим специалистом, так как участвовал в проектировании и строительстве железнодорожного вокзала в Киеве – одного из самых красивых подобных сооружений не только на Украине, но и в СССР. Мы жили недалеко от вокзала и когда гуляли, отец любил говорить о своем участии в строительстве этого здания. Продвижение отца по службе было успешным: последние годы перед арестом он был начальником какого-то отдела в Управлении Юго-Западной железной дороги.

Мои представления об отце раннего периода основываются на отрывочных детских воспоминаниях. Они ограничены пятилетним отрезком моей жизни, а если точнее, то двухлетним — от 4 до 5 лет. Остались также фотографии «доарестного» периода и, конечно же, мамины рассказы о счастливом времени, когда наша семья была полной и благополучной.

Отец был красивым человеком: высокий, стройный, сероглазый. с темными вьющимися волосами и с полным ртом крепких ровных зубов. Он свободно колол ими для меня грецкие орехи. Он был веселый и компанейский, пользовался большим успехом у женщин (это с маминых слов). Меня обожал и каждую свободную минуту, не говоря о выходных днях, он занимался мною. Я был единственным и к тому же поздним ребенком: мама родила меня, когда ей было 42 года (отец был младше ее на 5 лет).

Родители (отец в этот ранний период в первую очередь) очень беспокоились о моем воспитании и образовании. Еще до школы я был отдан в частную группу к какой-то немке, которая разговаривала с нами только по-немецки, водила гулять в ботанический сад и к вечеру возвращала родителям. Моя бабушка, живущая с нами, вечно ворчала и была недовольна происходящим, называя всю затею «барскими замашками».

Отец дома собирал для меня библиотеку. Были куплены два больших красивых книжных шкафа красноватого цвета с открывающимися застекленными полками. Книг было много, они почти все были в красивых темных переплетах. Несколько полок занимала Большая Советская Энциклопедия и энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Я часто рассматривал картинки в книгах вместе с отцом, и на меня производили впечатления цветные вкладки, переложенные тонкой папиросной бумагой. Из других книг я почему-то больше всего любил двухтомник Сервантеса, и мои первые попытки научиться чтению происходили именно на этих двух книгах. Разумеется, смысл читаемого для меня был непонятен, но мне нравился сам процесс складывания букв в слова.

Родители брали меня с собой на разные большие праздничные шествия. Запомнил приезд в Киев «Первого Маршала» К.Е. Ворошилова («Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет»). Несмотря на мой малый возраст, я очень хорошо запомнил это событие. Широкая улица, идущая от железнодорожного вокзала, улица Коминтерна (названия улиц стали мне известны значительно позже), пересекалась с улицей Саксаганского, на которой мы жили. С двух сторон ул. Коминтерна была заполнена людьми, которые громко кричали и бросали цветы на проезжую часть. Ворошилов шел впереди едущего за ним открытого автомобиля, фуражку держал в руке, периодически он поднимал руку с фуражкой и, улыбаясь, махал ею, приветствуя народ. Он шел практически по цветам, которыми улица была покрыта, как ковром. Я сидел у отца на плечах, мне было все очень хорошо видно. Потом мы пошли по тротуару, сопровождая этот кортеж до пересечения с бульваром Т.Шевченко. Затем маршал сел в машину, и она медленно двинулась в сторону Крещатика, а мы остались и дальше не пошли. Народ стал расходиться.

Отец, видимо, устал и сел покурить на бульварную скамейку. На противоположной к ботаническому саду стороне бульвара стоял какой-то мрачный двух или трехэтажный дом серого цвета с маленькими окнами и низкими глухими железными воротами арочного типа. По бокам ворот стояли два красноармейца с винтовками. Я спросил отца, что это за дом. «В этом доме живет и работает еще один известный маршал-герой – Блюхер», — сказал отец. Интересно, что через несколько лет (по-моему, это был 1938 или 1939 год), отец уже был арестован, мы с мамой повторили путь встречи «Первого Маршала», но на этот раз в Киев приехали герои-папанинцы. Было такое же народное ликование, также усыпанная цветами улица. Только герои – Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров — ехали в отдельных открытых машинах, они стояли, на них были большие цветочные венки. Когда мы с мамой присели на ту же скамейку на бульваре рядом с «домом маршала-героя Блюхера», и я радостно закричал: «Мама, я знаю, кто живет в этом доме – Маршал-герой…», мама схватила меня больно за руку, не дав договорить, и зашептала: «Тихо, не кричи, он уже не герой, а враг народа». Я, конечно, ничего не понял, но обиделся на маму за то, что она мне сделала больно и не дала поделиться с ней такими важными сведениями.

С некоторых пор, еще до ареста отца, в нашем счастливом доме что-то изменилось. Родители стали часто разговаривать шепотом, если в этот момент я заходил к ним в комнату, они замолкали, стали редко смеяться. Раньше они часто ходили к друзьям на вечеринки и собирались у нас дома. Танцевали под патефон, мама много пела, в основном цыганские романсы. Отцу и гостям ее пение очень нравилось, а я почему-то стеснялся и, когда мама начинала петь, забирался под одеяло, закрывал глаза и уши.

Как-то я проснулся ночью, услышав тревожные родительские голоса, свет их комнате не был включен, я испугался, вылез из кровати побрел к родителям. Застал я их в странном положении: отец и мама в ночном одеянии стояли на коленях и смотрели во двор через щель в шторах. Я заплакал, сказал, что я боюсь, мама меня обняла, стала успокаивать, а отец через некоторое время отполз от окна, встал и громко сказал: «Слава Богу, не к нам». Через много лет мама мне рассказала, что так они ожидали ареста, и почти каждую ночь, если машина заезжала в наш двор, они просыпались и следили, в какой подъезд заходили приехавшие люди. Их всегда сопровождал наш дворник.

Помню еще одно событие «доарестного» периода. Отец вернулся вечером с работы в каком-то возбужденном состоянии. Мы всей семьей (родители, бабушка и я) собирались ужинать, и отец, смеясь, сказал: «Сейчас я вас развеселю». Обычно утром за ним приезжал служебный автомобиль, а в этот раз папа поехал на трамвае. На остановке обратил внимание на молодого человека, который посматривал на отца как-то очень внимательно. Когда подошел нужный трамвай, молодой человек подождал, в какой из вагонов сядет отец, и сел в тот же. Когда же они вместе вышли и человек этот направился за отцом в сторону Управления Юго-Западной железной дороги, то, со слов отца, у него началось страшное сердцебиение, он вбежал на второй этаж, почти теряя сознание, влетел в свой кабинет, упал в кресло и… увидел стоящего перед ним преследователя. Он понял, что это конец, за ним пришли.

Молодой человек, увидев состояние отца, видимо, сам испугался и спросил: «С вами все в порядке, вы не больны?». Затем, наконец, догадавшись о причине отцовского страха, решил объяснить свое появление. Он сказал, что является помощником режиссера Киевской киностудии, ищет людей, подходящих для снимаемого фильма, и внешность отца вполне подходит под заданный режиссером образ.

Рассказывая нам эту историю, отец смеялся, мама расплакалась, а бабушка перекрестилась, чего она при нас никогда не делала. Далее отец, от волнения забыв о моем присутствии, стал рассказывать о том, что у них в управлении уже взяли очень многих. Ходят слухи, что из Москвы пришел список Кагановича (в это время Л.М. Каганович был наркомом путей сообщения), в котором перечислены те, которых будут арестовывать, главным образом это были руководители отделов и их заместители. А затем уже совсем грустно сказал: «Меня тоже, наверное, заберут». Если честно, то я не очень уверен, что этот разговор я запомнил именно тогда, а не позже, с маминых слов.

Предчувствие отца не обмануло. За ним пришли в день, когда у нас дома отмечалось его 40-летие. Это я помню. Было много гостей, шумно. Меня рано уложили спать, но я проснулся от того, что около моей кроватки стояли папа и мама. Мама спросила: «А что Игорю сказать?», — отец ответил: «Скажи, что я уехал далеко в командировку». Они ушли. Через несколько дней, когда мы с бабушкой были дома, приехали какие-то мужчины, показали бабушке (неграмотной) какую-то бумажку и… забрали всю библиотеку и очень красивый папин раскладной кожаный портфель. Как впоследствии оказалось, никакого права они не имели, а, видимо, во время ареста внимание привлекли хорошие книги и портфель, и они решили поживиться. Когда в 90-е годы я переписывался с киевской прокуратурой, чтобы получить документы об отцовской реабилитации, мне было сообщено, что папа был осужден без конфискации имущества и поэтому они высылают только несколько фотографий, изъятых при аресте. Оказалось, что фотографии к нашей семье вообще никакого отношения не имели. А книги и портфель славные органы просто украли.

Из довоенного времени в моей памяти осталось еще одно событие, случившееся перед самой войной уже после отцовского ареста. Это был 1938 год. В Киеве жила родная сестра моего отца — Евдокия Дмитриевна Кравченко, тетя Дуня. Ее муж был директором завода «Большевик», одного из крупнейших киевских предприятий. Его звали Юзеф, отчества не помню, для меня – дядя Юзя. Он был очень большой и толстый, с наголо бритой головой и маленькими рыжими усиками. Сейчас бы я сказал, что он очень похож на Григория Котовского в исполнении актера Мордвинова. Дядя Юзя был членом ЦИКа, Центрального Исполнительного Комитета, который в промежутках между Съездами Советов представлял высшую власть в СССР.

Когда в 1938 году дядя Юзя был приглашен в Москву на празднование 1 мая, он взял с собой не только свою жену, но и меня. Жили мы в гостинице «Москва», а 1 мая мы стояли на гостевой трибуне рядом с Мавзолеем, и дядя показывал тех, кто стоял на Мавзолее, в том числе, конечно, «Отца народов». Наша трибуна была практически рядом. И мне хорошо были видны все наши правители. Впоследствии мама мне рассказала, что дядя Юзя в Москве хлопотал о моем отце, беседовал с кем-то «на самом верху». С маминых слов, дяде Юзе сказали, чтобы он этим больше не занимался, так как отцу помочь он не сможет, а только навредит себе.

В следующий раз я увидел отца только через 9 лет, в 1946 году, когда мы с мамой приехали из Тбилиси, куда нас эвакуировали во время войны.

За это время мы все, конечно, изменились, но мама, несмотря на все тяготы, выпавшие на ее женскую долю, меньше, чем мужчины. В момент встречи отец смотрел на меня не радостно, а как-то смущенно и удивленно. Оставил в детской кроватке пятилетнего пай-мальчика с толстыми щечками и челочкой, а перед ним стоял 14-летний подросток, чуть ниже его ростом, с пробивающимися усами, в длинных расклешенных брюках, перешитых из маминого летнего пальто, в рубашке с закатанными рукавами, из-под которых виднелись тощие татуированные руки. Я же видел перед собой какого-то старого (50 лет !) дядьку, почти без волос, сутулого, с запавшим беззубым ртом, с глубоко засевшими большими серыми глазами. Теперь я знаю точно – мы не понравились друг другу: он не почувствовал во мне сына, а я в нем — отца. Забегая вперед, скажу: наша взаимная антипатия сохранялась на протяжении многих лет, пожалуй, не менее 10. Только в конце 50-х, когда я уже стал врачом, был женат и имел дочь, а отец был реабилитирован, и они с мамой вернулись на Украину, наши отношения значительно потеплели. Но об этом периоде расскажу позже.

А пока все было плохо. Сейчас уместно будет кое-что рассказать о месте, где жил отец, освободившись и работая «по вольному найму» (вольнонаемным — значит, не в зоне). Поселок, расположенный в нескольких десятках километрах к северу от города Котлас, вначале назы-вался пос. Сольвычегодский. Затем он был переименован в пос. Вычегодский, так как первоначальное название совпадало с недалеко расположенным на реке Вычегда городом Сольвычегодском, принадлежавший в XIX веке графам Строгановым, что и приводило к почтовым путаницам.

«Наш» поселок был построен заключенными, которые строили Северо-Печорскую железную дорогу от Котласа до Воркуты. Поселков, подобных Вычегодскому, на протяжении построенной железной дороги было множество, часть из них в дальнейшем стали городами (Ухта, Инта, Печора и др.). Когда мы приехали, строительство железной дороги продолжалось, но это было далеко на Северо-Востоке. Новая ветка протягивалась в сторону поселка Салехард, где в устье Оби функционировал порт Игарка.

Эта стройка (она проходила под номерами 501-503) довольно часто упоминалась отцом и его друзьями, говорили о ней со страхом, так как многие боялись, что их могут туда послать этапом. И это притом, что все из них уже свое отсидели, но, как показало время, для власти такие «мелочи» значения не имели. Дела шли, по-видимому, не очень хорошо, рабочих там было достаточно, а вот ИТР-ровцев не хватало.

Скоро слухи подтвердились, и мы стали живыми свидетелями их реализации. Друг отца, известный партийный журналист и литературовед Анатолий Ефимович Горелов, работавший в поселке заведующим баней (?!), в 1948 году был «командирован по этапу» на 501-503 стройку в Красноярский край. Надо сказать, что это был третий его срок: он сидел в СЛОНе на Соловках, затем 10 лет на стройке Северо-Печорской ж. д. Теперь, как оказалось, он остро понадобился в лесах Красноярского края. В Вычегодском он уже дышал воздухом свободы, у него был дом, жена, теща привезла сына-школьника, он совершенствовал банное дело, а вечерами писал очередную книгу о творчестве Максима Горького. В течение 48 часов он был отправлен один в далекие края. Интересно, что в отличие от многих (и моего отца в том числе), Анатолий Ефимович не сломался, не потерял тонус, хотя жил в страшных условиях (зимой, в землянке), а в письмах семье, которые часто при мне читались вслух, радостно делился своими успехами в повышении яйценоскости кур на птицефабрике, которой он заведовал. Семья плакала и смеялась. Скажу сразу, А.Е. Горелов выжил, был реабилитирован, жил в кругу семьи в прекрасной новой ленинградской квартире, писал книги и умер в очень преклонном возрасте.

Прошу прощения у тех, кто будет читать мои воспоминания об отце за пространные отступления от основной темы. Мне кажется, что экскурсы в отцовское окружение, описание обстановки в которой жила моя семья в эти годы, может быть, кому-нибудь будут интересны и полезны. Да и мои дети и внуки пусть знают, что такое «Сталинские репрессии», чем они страшны и что они могут сделать с нормальным и невинным человеком.

После нашего семейного воссоединения я стал главным раздражителем для отца, постоянным источником его плохого настроения, грубостей с его стороны не только в мой адрес, но и в отношениях с мамой. Сейчас, по прошествии стольких лет, будучи уже сам отцом и дедом, вспоминаю в подробностях эти конфликты, понимаю, что отец во многом был прав. Ему ведь в жизни все не так легко доставалось. Он трудно получал образование, добился достаточно высокого профессионального положения. Ни за что пострадал не только морально, но и буквально физически.

О том, как ему было тяжело после ареста, я узнавал случайно из отрывков тех разговоров, которые происходили между моими родителями в первые несколько месяцев после приезда в поселок. Помню, как мама спросила отца: «Коля, как же ты мог подписать весь этот бред, в котором тебя обвиняли?». «Если бы у тебя на груди лейтенант танцевал фокстрот под патефон, ты бы и не то подписала», — ответил отец. «А зубы тебе тоже этот выродок выбил?». «Половину, а вторую половину – охранники, когда нас вели по этапу пешком более 200 км, а я не выдерживал и падал; они нас били прикладами, чтобы поднять, а кто не поднимался, того пристреливали». Еще много чего я услышал и узнал из разговоров родителей. Кое-что увидел и своими глазами за те 5 лет, что прожил в Вычегодском. Наверное, стоит немного рассказать об этом поселке, так как таких населенных пунктов было достаточно много по пути строительства железной дороги, и они во многом был схожи, типичны для лагерной системы.

Тем, кто мало знаком с системой Исправительно-Трудовых Лагерей (ИТЛ) в нашей стране кратко расскажу о структуре этой системы. ИТЛ – это, как правило, громадная или очень большая площадь, которая могла включать несколько административных территорий страны, где работали и жили заключенные, занятые строительством заводов, железных и шоссейных дорог, других крупных государственных объектов. Таких ИТЛ в 1944 году насчитывалось в стране 53, и в них находились сотни тысяч осужденных по уголовно-бытовым и политическим статьям. В частности, СЕВЖЕЛДОРЛАГ строил Северо-Печорскую железную дорогу. Подчиненные этому лагерю отделения находились в Вологодской, Архангельской областях, Коми АССР и Красноярском крае. Управление этого громадного лагеря располагалось в пос. Княжпогост. Лагерь делился на отделения, и каждое из них занималось строительством поселков со всей необходимой инфраструктурой, промышленных объектов для обслуживания железнодорожного хозяйства. К тому времени, когда мы приехали к отцу, Вычегодский (административный центр котласского отделения) представлял собой достаточно симпатичный поселок, хорошо распланированный, с сохраненным лесом, что делало его летом зеленым и уютным.

В поселке находились здания, в которых располагалась администрация лагерного отделения: производственный, финансовый отделы, служба связи, охраны, снабжения, культурно-просветительный отдел и т.п. Были построены магазины, большой (мест на 300) клуб, вполне приличная баня. Что касается жилья, то вдоль улиц, мощенных деревянными чурбачками и досчатыми пешеходными тротуарами, были построены двухквартирные дома из бруса, как правило, двухкомнатные, но были и больше. Вода бралась из колодцев (1 на 2-3 дома), удобства во дворе. На небольшом участке возле дома были крытые сараи для дров, так как отопление было печное. Каждый участок имел изгородь из штакетника.

В таких домах жили с семьями те, кто работал по вольному найму. Среди вольнонаемных большинство были освободившиеся из заключения «политические», а также специалисты, приехавшие в длительные командировки. В таких же домиках жили офицеры военизированной охраны («вохровцы»), а вот рядовые охранники находились на казарменном положении в больших барачного типа зданиях, невдалеке от закрытых зон для заключенных. В таких же барачного типа домах жили ссыльные немцы, разумеется, без семей. Они не сидели в зонах, а работали в лагерных организациях на должностях (в зависимости от их образования): от простых подсобных рабочих до преподавания в школе и врачевания в местной поликлинике, а некоторые, как один из папиных партнеров по преферансу, – заведующим хирургическим отделением в Котласской городской больнице. Немного позже я о нем расскажу подробнее.

В Вычегодском заключенными был построен ряд крупных предприятий, обслуживающих железную дорогу: большое локомотивное депо, вагонный участок, какие-то мастерские. После начала их эксплуатации появилось довольно много работников железной дороги, и тоже со своей инфраструктурой: магазин, клуб и т.д. Если к этому пестрому составу жителей добавить не уехавших на «большую землю» после освобождения какого-то количества уголовников и «бытовиков», то картина станет более полной, а общее число жителей превысит 5 тысяч, и Вычегодский станет вполне заметной административной единицей даже в Архангельской области.

Что касается, заключенных, то вокруг поселка располагалось несколько зон, не менее 5 (они называются «колона», «лагпункт»), в которых за высокими заборами, с вышками, прожекторами, сторожевыми собаками отбывали свои «срока» несколько тысяч ЗК – основная рабочая сила данного лагерного отделения. Один из этих лагпунктов был женский. В мое время в зонах находились главным образом уголовники и бытовики и в меньшем числе — осужденные по политическим статьям. Часть заключенных в дневное время, имея пропуска, работали вне зоны, но к определенному вечернему часу они должны были вернуться для вечерней проверки. За опоздания их строго наказывали, а, если очень опаздывали, то такой проступок приравнивался к побегу. В заключительных кадрах фильма Рязанова «Вокзал для двоих» возвращение героя в зону после разрешенного отпуска показано очень правдоподобно. Но и людям вольным, работающим в системе МВД, а также членам их семей, разрешалось по специальным пропускам посещать зону. Для чего? По служебным делам, в первую очередь и, как ни странно, чтобы покупать в магазине этого строгого объекта продукты. Ассортимент в таких магазинчиках был более разнообразным, чем в поселковых торговых точках. Разумеется, в зоне не продавали алкоголь, но его каким-то образом проносили, хотя всех входящих тщательно обыскивали, а провинившихся наказывали очень строго.

Еще в зоне, которую я посещал по родительским пропускам, был очень приличный маленький стадиончик, где до отбоя в светлые северные вечера шли футбольные и волейбольные сражения. С удовольствием принимал в них участие и многому научился, так как среди ЗК было немало профессиональных спортсменов. Вообще, в поселке, в том числе и в зоне, было много интересных людей с богатой и тяжелой судьбой. О некоторых из них я буду рассказывать по ходу «отцовской саги», знакомство с ними влияло на наши с отцом отношения.

Дело в том, что при нашей встрече с отцом после 10-летнего перерыва, у него, как я сейчас понимаю, возник комплекс «обманутых ожиданий». Все эти 10 лет отец в кругу своих знакомых по несчастью, в основном состоящем из людей образованных и интеллигентных, рассказывал о жене и сыне. Рассказывал о нас таких, какими оставил в 37-м году. Что касается мамы, то перемены в ней произошли, но малозаметные, а вот «хороший мальчик» сильно вырос из коротких штанишек, приобрел некоторый жизненный опыт от своих товарищей по мужской общеобразовательной и специализированной футбольной школам. Но этот опыт имел достаточно много положительных моментов, а вот опыт улицы таковым признать было нельзя.

Улица располагалась в одном из самых криминальных районов Тбилиси… Правда, Бог уберег меня от прямого участия в воровстве, в поножовщине, от близкого общения с представительницами древнейшей профессии и еще от многого, в чем участвовали мои сверстники (или чуть постарше), товарищи по эвакуации. Для многих это плохо кончилось. Меня же использовали для мелких поручений: стоять и предупреждать об опасности, что-то кому-то передавать, участвовать в безоружных драках. Не могу сказать, что мне это не нравилось, в этой полукриминальной жизни присутствовал подростковый романтизм, да и не хотелось быть белой вороной. Спасли меня от беды футбол и театр.

Жили мы рядом со стадионом «Динамо», при этом же страшно популярном клубе существовала детско-юношеская футбольная школа, в которой занималось около 150 детей от 11 до 16 лет. Руководил школой очень известный и заслуженный человек – Асиль Маркович Гальперин, бывший главный тренер тбилисского «Динамо», одной из лучших команд страны. Он был очень строг с нами, проверял наши школьные успехи и дисциплину, и если на этом фронте было неблагополучно, то после одного, двух предупреждений отчисляли навсегда. Это было наказание пострашнее даже, чем отчисление из обычной школы.

А театр – это Тбилисский ТЮЗ, который с удовольствием посещали даже самые отпетые мои товарищи. Руководил театром брат С.Я. Маршака, человек с большой фантазией, фанатично любящий детей, и актеры были замечательные. Уже в зрелом возрасте я узнал, что в это время в театре работали Г.А. Товстоногов и Е.А. Лебедев и что именно в этом театре, на этих спектаклях «созрел» для актерской жизни мой ровесник Олег Басилашвили, эвакуированный с мамой из Москвы в Тбилиси. На фоне этих двух увлечений мой интерес к криминалу поблек и испарился, оставив на память татуировки на руках в виде инициалов и сердца, пронзенного стрелой. Мне, правда, хотелось иметь наколку на груди – орел с распростертыми крыльями, держащий в когтях обнаженную женщину. Все уже было готово к исполнению моего желания, но оказалось, что крылья орла не умещались на моей тощей груди, и «мастер» сказал: «Придется тебе, пацан, подрасти малость».

Вот в таком виде я предстал перед своим отцом.

Не только мои внешние изменения действовали на отца раздражающе. Его сердило, а порой злило мое отношение к «ценностям обыденной жизни»: учебе, физическому труду, уважительности к старшим. Учился я, мягко выражаясь, слабо, кроме, пожалуй, литературы. Всякие точные науки – математика, физика, химия — кроме скуки ничего не вызывали и потому «успехи» в этих дисциплинах с трудом дотягивали до тройки (тогда это называлось более точно: «посредственно»). Думаю, что и тройки я не заслуживал, а ставили ее из уважения к родителям.

Напомню, что отец очень ценил образование, добирался до инженерного диплома с большими трудностями. Что касается физического труда, то он с детства к нему был приучен. Благодаря этому он сумел выжить на общих работах (лесоповале) в первые два года своей лагерной жизни и понял, что в «системе» выживают лишь те, кто физически закален. После освобождения, в поселке, в домах с печным отоплением и «водоснабжением» из колодца метров за 100 от дома, физическое здоровье отца поддерживалось этими ежедневными упражнениями. Кроме того сразу после войны, тем более на Севере, люди нуждались в витаминах, и потому отец держал огород в 15 соток для выращивания картофеля и других свежих овощей.

Весь этот нелегкий труд: пилка и колка дров, ежедневные походы за водой, уход за огородом, лежали до нашего приезда на плечах отца. Естественно, он надеялся на мою помощь и участие. Я же эту работу делать не хотел, а если делал, то делал плохо, неаккуратно и после шумных пререканий. При первой возможности я манкировал порученными обязанностями, сбегал на спортплощадку, в клуб на танцы. Годам к 16 прибавилось увлечение бильярдом, где были достигнуты успехи, значительно превосходящие школьные. Поскольку на бильярде я играл на деньги и выигрывал, то вокруг меня стала крутиться всякая поселковая «шпана». Среди них были занятные ребята, в том числе и из уголовников. Я стал покупать им водку (сам же я не пил), они меня «зауважали» еще больше. Приводил их домой. Если отец заставал такую кампанию, то сердился и выгонял. Между отцом и мамой стали происходить скандалы, и в конце концов, отец ушел в другой дом.

Но в первые три года нашей совместной жизни в Вычегодске отец с удовольствием водил нас с мамой в гости в прекрасные интеллигентные семьи своих товарищей по несчастью, а ныне вольнонаемных инженеров, экономистов, врачей и др. Он тогда еще пытался гордиться нами. Среди отцовских товарищей были очень интересные люди, но я тогда не мог оценить их по-настоящему и, конечно же, многое пропустил, не узнал, к сожалению, не запомнил. Хотя что-то осталось, и я постараюсь рассказать об этом в своих отступлениях.

О семье Анатолия Ефимовича Горелова (Перельмана) я уже рассказал чуть раньше. Добавлю только несколько слов. У А.Е. были два брата: один — известный ленинградский пианист, профессор консерватории Натан Перельман, а второй — известный физик, популяризатор науки, увы, имени его не помню. И еще чуть-чуть о сыне А.Е. Жене, который был младше меня года на 3-4, жил тоже в поселке и совсем с малых лет (в отличие от меня) увлекался медициной, читал какие-то умные книжки, препарировал лягушек. Он стал врачом, окончив 1-й ЛМИ, но диссидентствовал, возил антисоветскую литературу в Москву и был арестован. Все это происходило после реабилитации А.Е., и этим так напугал своего отца (после трех лагерных сроков), что тот перенес тяжелый инфаркт миокарда. Для сына все окончилось благополучно, а А.Е. всю оставшуюся жизнь страдал и боялся.

Вторая семья, с которой отец нас познакомил, была семьей папиного начальника Александра Александровича Благовещенского. До Октября 1917 года А.А. был кадровым военным – полковником кавалергардского полка. Потомственный дворянин, граф, он получил прекрасное образование, знал много языков, французский был вторым основным языком в его семье и еще владел несколькими восточными языками. Он был храбрым офицером, но кутилой, картежником. Проиграл свое состояние и был вынужден выгодно жениться. Жена, Мария Леонидовна, богатая женщина, тоже графиня, была старше А.А. на 10 лет и имела достаточно серьезный физический недостаток – врожденное заболевание позвоночника, в результате чего образовался горб. Но их брак был на удивление счастливым.

В то время, когда отец познакомил нас, А.А. было около 60, а М.Л. соответственно на 10 лет больше. Они чрезвычайно ласково и нежно относились друг к другу, она его называла Сашенька, а он ее – Машенька. Дома между собой они говорили по-французски. Александр Александрович после октября 1917 года принял новую власть и перешел на ее сторону вместе со своим полком. Власть также к нему отнеслась благосклонно и в 1920 году отправила военным атташе в Персию (ныне Иран). Все складывалось хорошо, долго жили за границей, а когда вернулись в СССР, несколько лет поработал в каком-то военном ведомстве, а затем был обвинен в шпионаже и сослан на Север.

Когда мы бывали у них в гостях и я слушал его рассказы (для взрослых, конечно), никак не мог поверить, что вижу живых графа и графиню, а их жизнь — реальность, а не сюжет, взятый из романа. Они сумели сохранить хорошие манеры в одежде, разговоре, обращении с гостями и членами семьи. Даже внешность у них была какая-то не наша. А.А. был очень красив даже после всех перенесенных событий. Хотя он был небольшого роста, но осанку сохранил гвардейскую. Лицом он напоминал актера Кторова в роли старого князя Болконского в фильме «Война и мир». Такой же острый, живой взгляд, нос с горбинкой с широко прорезанными ноздрями. В разговоре он слегка грассировал. Обладал замечательным чувством юмора и талантом рассказчика. Его как профессионала ценило и лагерное начальство.

Как-то уже в пору нашего знакомства я ждал отца в приемной, в это время проходило селекторное совещание, которое вел начальник лагеря полковник И.И. Ключкин. Голос полковника: «Послушай, Александр Александрович, ты на лошади можешь ездить?». Манера «тыкать» была принята в этой нквдешной среде. Причем, такое обращение не зависело от возраста и пола собеседника. Часто происходили разносы подчиненных, и начальство использовало неформальную лексику. Селекторное совещание начальника лагеря транслировалось на тысячи километров (от Воркуты до Вельска, города в Вологодской области). Я не слышал, что в тот раз ответил А.А. Через месяц дома у Благовещенских он делился в семье своими впечатлениями о той командировке. «Я–то вырос в седле,- говорил А.А., а Ключкин висел на лошади, как собака на заборе». Было очень образно: собака, которая висит на заборе.

У А.А. сохранились золотые часы, на крышке которых было выгравировано: «Графу А.А.Б. за отличную стрельбу и верховую езду. Николай II». Часы сохранила М.Л. и привезла после освобождения мужа. У них была дочь – балерина Большого театра, ее муж работал режиссером или оператором на студии «Детфильм». Он снял известный фильм для детей «Кортик». Я в это время оканчивал школу и мечтал о поступлении во ВГИК. Хорошо помню, как в доме у Благовещенских был устроен ужин, совпавший с приездом в отпуск их дочери с мужем. По просьбе моих родителей все собравшиеся должны были отговорить меня от этой «глупой затеи». Отговорили, конечно, я был один, а их, опытных много. Я, правда, не очень сопротивлялся, так как к тому времени у меня был запасной вариант – медицинский институт.

На этот путь меня подвигли отцовские партнеры по преферансу, нарядив «доктором» на новогодний школьный маскарад. Я уже писал об этом и потому повторяться не стану. Скажу только, что среди папиных партнеров были врачи, самым ярким из них был Курт Куртович Фаркампф, ссыльный немец. Он был действующим хирургом, заведовал отделением в Котласской городской больнице. Вот вам еще одно достоинство врачебной профессии: хороший врач и в лагере, и в ссылке нужный человек. Лагерное начальство хорошо понимало, что их собственное здоровье и жизнь, здоровье их близких, а также ценных зеков зависит от профессионального уровня находящихся рядом с ними врачей. Этого не понимал почему-то И.В. Сталин. Врачей он вообще не любил, редко к ним обращался, за что и поплатился собственной жизнью в 1953 году. Однако вернемся к К.К. Фаркампфу.

В Котласе он был в большом авторитете у горожан и начальства. Не могу судить о его профессиональных качествах, но знаю, что он много оперировал, к нему относились с большим уважением, и он сам этой своей популярностью весьма успешно пользовался. Тогда еще личных автомобилей в наших краях не водилось, а Курт Куртович держал выезд с прекрасной лошадью, красивой коляской летом и двухместными санями с меховой полостью зимой. Управлял он обычно сам и делал это даже с некоторой бравадой и лихостью, проезжая по улицам города. Играя у нас дома в преферанс, вел себя щедро, приносил хорошее вино (пил он мало, но красиво), дефицитную еду, а маме всегда привозил конфеты в коробках, что по тем временам и вовсе было удивительно. Был остроумен, заразительно смеялся, в общем, мне и моим друзьям все, что он делал, очень нравилось.

У отца за время его пребывания в «местах не столь отдаленных» сформировался хоть и небольшой, но вполне тесный круг достойных и интересных людей. Отец очень дорожил этим кругом, хотел быть с ними в добрых и близких отношениях. А потому мое поведение и приятельствование с более старшими ребятами, среди которых были и бывшие уголовники, роняло отцовский авторитет в его окружении. Так мне казалось тогда, и сейчас продолжаю так думать.

Поведение отца в тот период мне не нравилось. Видимо, не обладая талантами (способностями) людей своего окружения, он вел себя как-то заискивающе. Иногда в угоду им он делал то, что ему не нравилось. Так, его друзья любили париться в бане, и он ходил с ними, хотя париться не любил и даже плохо переносил высокую температуру. Смеялся как-то неискренне, когда кто-то из них не очень удачно (так мне казалось) острил. Соглашался тогда, когда (опять же, с точки зрения юношеского максимализма) казалось, что следовало бы возразить.

В 9 классе со мной случилась история, вернее, две истории, которые отца подкосили окончательно. Меня выгнали из школы. Правда, первый эпизод закончился выговором. Я написал сочинение на модную тогда тему «Мой любимый герой», и им оказался Остап Бендер. На фоне Матросова, Мересьева, Печорина, Бендер выглядел идеологическим врагом. Скандал замяли, объявили строгий выговор, но дома был траур. Примерно через месяц после первого возник второй эпизод, и эта ситуация ни в какое сравнение с жуликом Бендером не шла.

Математику в старших классах нашей школы преподавал Юрий Иванович довольно молодой человек, служивший во время войны в разведроте. Человек он был тихий, аккуратный, внешне вполне симпатичный. Но однажды, не помню уже по какому поводу, у него в нашем классе произошел конфликт. Мы его уличили во лжи. Он вел себя недостойно, юлил, выкручивался. Во время этого обсуждения я встал и сказал: «Говорят, что вы служили в разведке, так вот я бы с вами в разведку не пошел». Он вышел из класса, хлопнув дверью, пошел к директору и пожаловался, причем конкретно на меня, представив и зачинщиком, и главным оскорбителем.

Школа со мной распрощалась. Пришлось доучиваться в школе рабочей молодежи, т.е в вечерней школе. Но для того, чтобы меня в нее приняли, я должен был работать. Поступил учеником электрослесаря в локомотивное депо, дослужился за 2 года до 4 разряда. Не жалею об этом, так как познакомился с хорошими людьми, многому научился и даже через много лет по этой части могу кое-что делать.

На домашнем уровне скандал закончился тем, что отец ушел от нас и стал жить отдельно. До поступления в вуз он со мной почти не общался. В 1951 году я поехал в Ленинград и поступил в педиатрический медицинский институт. Поступал сложно, с приключениями, но это другая история. На 2-м курсе женился, на 3-м родилась дочь. После моего отъезда родители воссоединились. Первые три года материально они нам не помогали, видимо, считали мою раннюю женитьбу очередным отклонением от нормального поведения.

Обстоятельства сложились так, что моей семье пришлось 1,5 года пожить в Караганде, где я продолжал учебу, а жена уже работала врачом. Затем я вернулся доучиваться в Ленинград, а жена с дочерью отправились жить и работать в мурманскую Кандалакшу. Вот в эти 3 года моя мама совершила «декабристский» поступок: она приехала спасать свою внучку к нам в Караганду и уехала затем с ними на Север, где жила до моего окончания и воссоединения с семьей.

Пока мама путешествовала, отца в 1956 году реабилитировали, признав, что все эти 19 лет государство притесняло его несправедливо. Предложили вернуться в Киев, но отец не захотел жить в «памятных местах» и получил квартиру под Киевом, в городе Белая Церковь, где жил его институтский друг, тоже в прошлом «враг народа», замечательный человек, с которым я много лет дружил уже после того, как отца не стало. У него была странная фамилия Кар-Ялайнен (именно так). О Павле Николаевиче Кар-Ялайнене стоит рассказать отдельно, и когда-нибудь я постараюсь это осуществить.

Третьим периодом моего общения с отцом можно назвать время с 1957-го (год окончания вуза) по 1960 год – год смерти отца. Ежегодно летом мы всей семьей ездили отдыхать к моим родителям в Белую Церковь. Мы приезжали на 1,5-2 летних месяца и жили в родительской однокомнатной квартире. Их двое, нас к этому времени стало четверо – родилась еще одна дочь. Жили мы в тесноте, но дружно. Может быть, именно в эти годы я так подолгу и тесно (в буквальном и переносном смысле слова) общался со своим отцом, и хотя его отношение ко мне по-прежнему не было по-настоящему теплым, как в раннем детстве, но оно стало другим, намного лучше, чем в школьном периоде.

Родители уже не работали, но в период нашего летнего пребывания на маме лежали обычные обязанности хозяйки дома, и она была занята с утра до вечера. Главной ее заботой была еда, а накормить 6 человек было делом хлопотным. Мама умела и любила готовить, делала это с удовольствием и очень вкусно, тем более, что на Украине возможности были широчайшие.

Отец начинал проявлять активность уже за месяц до приезда «детей». В обычное же время он был инертен, изредка читал газету, телевизор не смотрел, с соседями почти не общался, а если и разговаривал, то на уровне погоды и мелких дворовых событий. Мама была много активнее его: ходила гулять в парк Броницкой, много читала, переписывалась с нами, со старыми подругами, хорошо общалась с соседями. Раз в неделю родители ходили в гости к Кар-Ялайненам. У тех был свой дом с садом. Кроме «Деда Павла» (кличка Павла Николаевича) и его замечательной жены, тети Клавы, в семье был сын Коля (он меня нянчил до войны), его жена Нюра, акушерка, которая доставала нам грудное молоко в роддоме для восполнения дефицита при вскармливании нашей младшей дочери Иры, и двое внуков Деда Павла и тети Клавы – отрок Саша и журналистка Инна, моя ровесница.

Старики играли в карты, любимую игру «66» на мелкие деньги, что не мешало им бурно ссориться (с разрывом отношений на 1-2 часа). Коля, Инна и мы с Людой спорили на вечные темы: «Что делать?» и «Кто виноват?» и «болели» у телевизора при трансляции футбольных поединков. Нюра занималась нашими детьми и хлопотала по хозяйству, а Саша возился с какой-нибудь радиоаппаратурой.

Дом «Деда Павла» был единственным местом, где в отце проступали следы довоенного (доарестного) периода жизни – разговорчивость, веселость и что-то еще хорошее, что объяснить не могу.

Мои родители и Дед Павел с тетей Клавой дружили с далеких времен киевской мирной и доарестной жизни. Не могу сказать, а вернее, просто не знаю, когда и где они познакомились. Возможно, в Киевском университете, так как у Павла Николаевича и отца было одинаковое экономическое образование, хотя трудились они в разных ведомствах, но оба занимались планированием и экономикой. Дружили они по-настоящему: часто встречались, вместе посещали театры и вечеринки. Мама и тетя Клава не были приложением к дружным мужьям, но сами по себе были также дружны. Клавдия Ивановна имела за плечами «только» классическую гимназию и если работала, то только в качестве конторской служащей, причем в очень многих и разных конторах. Она была очень красивой и оставалось такой даже в преклонном возрасте. И очень умной, много читала, хорошо разбиралась в людях и окружающей ситуации. В этой семье она была главной фигурой. Отец и мама часто говорили в различных трудных житейских ситуациях: «Надо с Клавой посоветоваться».

Точно знаю из первых уст, что Дед Павел был посажен за пару лет до моего отца за рассказанный в компании политический анекдот. Получил 5 лет, а когда освободился, в Киев вернуться не смог и обосновался в Белой Церкви. Работал начальником планового отдела местной мебельной фабрики. Мои родители переехали в Белую только из-за того, что в Киеве не осталось никого из близких людей, а единственные друзья Клавдия Ивановна и Павел Николаевич жили в это время в Белой Церкви.

Как это часто бывает, трудно представить себе людей более противоположных не только по характеру, но даже по внешности, чем были мой отец и Дед Павел. Нет, пожалуй, в одной детали они были схожи: оба были высокого роста и худые. У П.Н. бесцветные волосы в виде короткого ежика покрывали его маленькую голову со скошенным плоским затылком. Курносое, сморщенное лицо с маленькими серыми глазками, которые наливались кровью, когда Дед Павел спорил, сердился или что-то страстно доказывал. Все это часто с ним бывало, тогда его лицо принимало какое-то зверское выражение и он становился похожим на бульдога. Однако он легко отходил, громко смеялся, при этом его глаза вновь краснели и слезились. Внешность его была вполне скандинавского типа, хотя родился и всю жизнь прожил на Украине, а про финскоподобную фамилию Кар-Ялайнен да еще и разделенную на восточное Кар и финское Ялайнен спросить я не решился.

Во время Великой Отечественной войны их семья не эвакуировалась, и они оказались под немцами. Немцы их вывезли в Австрию и приспособили к работе у какого-то владельца крупного сельскохозяйственного предприятия в пригороде Вены. Дед Павел работал по специальности, тетя Клава в очередной конторе, Коля шофером и механиком в гараже, Нюра – медицинской сестрой, а Инна училась в местной школе (на немецком языке). Владелец предприятия к ним очень хорошо относился, и они практически не чувствовали себя пленными рабами. Кончилась война, и им предложили выбор: вернуться на родину или остаться в Австрии.

Они вернулись и…всю оставшуюся жизнь жалели об этом. Хотя жили они по нашим меркам совсем неплохо, все работали, Инна училась на журфаке Киевского университета, Саша – в школе. У них был вполне добротный и просторный дом, большой фруктовый сад. Но воспоминания о «венской жизни» будоражили их, оставаясь самыми яркими среди событий всей предшествующей жизни. Любые сравнения с нашей советской действительностью вызывало протест и шумное недовольство. В первую очередь, конечно, у заводного Деда Павла и у Коли. Им не нравилось все: условия жизни, хамство, грязь на улицах и даже футбол, хотя киевское «Динамо» в ту пору славилось не только в СССР, но и в Европе.

Мой отец всегда слушал бурные их выступления молча и со снисходительной улыбкой. Я ни разу не слышал от отца ни слов поддержки, ни возражений. Когда же Дед Павел кричал: «Коля, ну скажи хоть что-нибудь, они ведь тебе всю жизнь исковеркали и поломали», — отец хмурился и, ничего не говоря, уходил курить в сад. За все время нашего взрослого общения я ни разу не слышал от отца ни одного слова в осуждение власти и системы. Если он что-нибудь и рассказывал о том времени, то, как правило, это были положительные воспоминания о друзьях по несчастью и знакомых, о каких-то забавных или значительных событиях лагерной жизни, но без оценки. Даже когда мама начинала вспоминать что-нибудь о своих студенческих годах или более позднем времени киевской жизни, отец никаких реплик не вставлял, а просто молча слушал.

Отец много курил и в последние годы любил выпить, но умеренно для улучшения настроения. До того, как родители получили благоустроенную квартиру в Белой Церкви, они два года жили в съемном частном доме без водопровода. По воду приходилось ходить на колонку метрах в 100-150 от дома. Раз или два мы приезжали летом еще в этот дом всей семьей в отпуск. Разумеется, что я, молодой и здоровый, сразу же пытался взять водоносную функцию на себя, но отец как-то очень страстно воспротивился этому, вцепился в ведра и отправился сам на колонку. Возвращается минут через 30-40 в хорошем настроении, смеется, шутит. Люда говорит мне: «По-моему, он где-то выпил». Позже, мама раскрыла нам эту маленькую «тайну». В частном доме рядом с колонкой хозяйка готовила доброкачественный самогон и продавала за 5 рублей жаждущим стакан продукта, и в качестве приложения – хрустящий соленый огурец на тарелочке. Мы тайну блюли, и я больше не пытался лишить отца этой маленькой радости.

Традиционно в первый день нашего приезда устраивался праздничный обед. На столе водружалась бутылка местного ягодного вина для женщин и бутылка водки для нас с отцом. Я водку не пил, чем очень огорчил отца, и чтобы не оставлять его в одиночестве Люда жертвовала собой и пила эту гадость за меня. Она к отцу очень хорошо относилась, жалела его, но не демонстративно. Он это чувствовал и очень благоволил к ней. В этот период отец вновь стал гордиться мной. Проявлялось это в некоторых довольно потешных деталях.

Известно, что на Украине, как и вообще на юге, всегда, даже в тяжелые годы, к еде люди относились очень трепетно и поэтому почти все продукты питания покупались на рынке. Рынок в Белой был очень велик и живописен. Конечно, не так, как, например, в Ташкенте, но по-своему хорош и обилен. Поход на рынок (2-3 раза в неделю) — не просто покупка продуктов – это ритуал. Надо в 6 утра уже быть в числе покупателей. Для этого приходилось вставать в 5 утра, и это в отпуске! Пытка, кошмар. Мы, конечно, просыпали и успевали только к 7 часам, когда за несколько кварталов мы встречали тех, кто уже шел нагруженный кошелками, из которых торчали удивленные головы кур и гусей, обложенных дарами местной флоры – «красненькими», «синенькими» и пучками свежайшей зелени. Отец начинал ворчать, ему явно было стыдно за наш поздний выход.

Мне до сих пор непонятна эта страсть быть в числе первых рыночных покупателей, так как цены от этого не зависели и даже наоборот, к вечеру все можно было купить гораздо дешевле. Что касается ассортимента, то качество и количество продуктов сохранялось практически до закрытия заведения. Еще одной причиной отцовского расстройства в наших рыночных походах была наша привычка покупать все, не торгуясь, как это принято в северных краях. На Юге торговаться принято, что доставляет удовольствие и продавцам, и покупателям. Выгоды от этого процесса почти нет, стороны могут потратить полчаса в борьбе за 15 копеек (цена пучка зелени). А чего стоит знаменитая фраза, сказанная вам в след, когда вы медленно уходите от прилавка: «Женщина (мужчина), вернитесь, берите так уж и быть».

По приезде в Белую, первый наш приход на рынок обычно начинался с мясного павильона: приобреталось мясо для отбивных, разумеется, свиных и, конечно же, с ребрышком. Отец сразу же подводил нас к главному человеку всего мясного павильона – рубщику Мише. Мы подходили, и отец произносил фразу, напоминающую пароль, но с несколько заискивающей интонацией: «Здравствуйте, Миша, дети приехали». Миша, высокий красивый мужчина, лет 40, с достоинством, но приветливо здоровался с нами, спрашивал, как доехали, а затем отцу: «Не волнуйтесь, Николай Дмитриевич, я уже все приготовил», — и передавал нам аккуратно завернутый тяжелый пакет. Я расплачивался, и мы с Людой уходили в другой, молочный павильон, где покупались домашний (глетчиковый) творог и сметана розового цвета, по консистенции больше напоминающая масло. Отец еще некоторое время беседовал о чем-то с Мишей, а затем присоединялся к нам.

Говорили, что рубщик мяса Миша был одним из самых богатых и уважаемых (может быть, именно поэтому) людей в Белой Церкви. Меня это удивляло, так как «быть при мясе» очень выгодно, как мне казалось, там, где этот продукт в дефиците, а в то время на Украине разнообразного мяса было в таком количестве, что «быть при мясе» было все равно, что быть при воздухе. В этом была какая-то тайна.

То ли дело быть в 60-е годы продавцом в мясном отделе в нашем славном Петрозаводске или в Ленинграде. Вспоминаю анекдот того времени. Врач в психиатрической больнице прибегает к заведующему отделением и докладывает: «В третьей палате скандалит больной и требует перевести его в отдельную палату, говорит, что он директор мясного магазина». На что заведующий отделением отвечает с улыбкой: «Это Петров, что ли? Не волнуйтесь, коллега, это у него мания величия, на самом деле он профессор-филолог из университета». Анекдоты не ро-ждаются на пустом месте, в анекдотах кратко и остроумно отражена история страны. В подтверждение расскажу историю, связанную с моим пребыванием с родителями в описанном выше северном поселке Вычегодском.

В те времена моя мама работала заведующей канцелярией в местном управлении лагерной системы. К ней стал заходить охранник этого управления, попросту говоря, вохровец Леня, очень интеллигентный молодой человек, окончивший исторический факультет ЛГУ, но не знаю почему загремевший в охранные войска. Это, наверное, что-то похожее на историю с Сергеем Довлатовым, описанную им в повести «Зона». В начале он приходил к маме на службу просто поговорить о книгах, музыке или вообще «за жизнь». Потом он стал приходить к нам домой, чему мы были очень рады, так как Леня много знал, интересно рассказывал, с чувством юмора, в общем, был он человеком приятным во всех отношениях. Потом я уехал в Ленинград учиться, и вся эта история с охранником Леней была забыта.

Прошло очень много лет, мы уже жили своей семьей и работали в Петрозаводске. В 70-е годы (годы продуктового дефицита) мы периодически на машине ездили в Ленинград за едой. В Ленинграде она, еда, все-таки была, хотя и доставалась в больших и шумных очередях. И вот однажды, шаря по магазинам на Лиговском проспекте и заняв очереди в разных отделах гастронома, я вышел покурить на улицу. Из подъезда соседнего дома вышел человек, на которого нельзя было не обратить внимания: высокий, прекрасно и со вкусом одетый, с седеющей шевелюрой и с трубкой во рту. Очень колоритный мужик. Он стал подходить к своей «Волге», я внимательно и даже с какой-то завистью его рассматривал, он это почувствовал, оглянулся, и стал вглядываться в меня. Затем медленно подошел, наклонил голову и спросил: «Игорь?». Я удивленно молчал, хотя что-то в голове стало прорисовываться, но очень смутно. Он спрашивает: «Здоровы ли Елена Борисовна и Николай Дмитриевич?». Вот тут меня и осенило: «Леня!», — закричал я, да так громко, что моя жена выскочила из магазина. Выяснив основное и причину нашего пребывания в Ленинграде, он засмеялся и сказал: «Я тот человек, который вам нужен, пошли ко мне».

Встреча была замечательная, знакомство, правильнее сказать дружба, продолжилось долгие годы, точнее до отъезда Лени с семьей в Израиль, а затем в США. Как выяснилось за столом, после демобилизации устроиться на работу в Питере он не смог (пресловутый 5-й пункт), устроился рубщиком мяса в какой-то магазин, появились деньги, и немаленькие, квартира, семья, а во время нашей встречи «вохровец» Леня работал директором большого гастронома в центре Ленинграда. Больше мы в колбасно-сырных очередях в этом городе не стояли. Прошу прощения за очередное отступление от основной темы, но заговорили о рубщике мяса Мише, и невольно вспомнилась эта история. Так что «рубщик мяса» — профессия весьма полезная и уважаемая в нашей стране.

Однако, вернемся к основному сюжету. Вспомнился еще один курьезный эпизод, связанный с нашим приездом в отпуск в Белую, когда мои родители еще снимали жилье в частном секторе. К нашему прибытию была куплена живая курица, из которой должен был быть приготовлен торжественный обед. Выяснилось, что курицу зарезать предстояло мне. Я выразил по этому поводу сомнение, смогу ли я это сделать, чем очень удивил отца: «Ты же хирург» — сказал он с упреком. Я ответил, что «резать» и «оперировать»- не синонимы, да и цели разные. Убедить не удалось, и пришлось бедную хохлатку казнить, «путем отсечения головы». Сделал я это неумело, курица, уже лишенная головы, носилась по двору, окропляя все вокруг кровью. За обедом я от своей порции отказался, но мой хирургический авторитет в душе моего отца был значительно поколеблен.

В один из наших отпусков отец по каким-то своим делам съездил в Киев. Вернулся позднее, чем ожидалось, и прилично навеселе. О причине своего долгого отсутствия он поведал нам за ужином. Оказывается, он случайно встретил в Киеве того лейтенанта НКВД, который танцевал у него на груди фокстрот во время допросов в 1937 году. Теперь он был уже солидный полковник, заслуженный пенсионер. Как ни странно, они узнали друг друга, и полковник пригласил отца к себе домой отметить встречу. Слушая отцовский рассказ, в этом месте я почувствовал, что у меня сейчас остановится сердце. Сдавленным голосом я спросил: «И ты пошел?». «Все было так давно, что почти забылось», — ответил отец. Сделав, как мне казалось, безразличное лицо, поинтересовался: «Не в нашей ли бывшей квартире проживает уважаемый пенсионер?». «Нет, не в нашей, но близко, на Красноармейской». «Он хоть адрес тебе оставил?». Тут, видимо, отца что-то насторожило – то ли интонация, то ли еще что-то, но он ухмыльнулся и сказал: «Да зачем мне его адрес, встретились, повспоминали и разошлись».

На следующий день, вечером, когда мы курили во дворе своего дома, он тихо так сказал: «Неужели я не понял, для чего ты хотел узнать его адрес. Не хватало, чтобы этот человек еще и тебе жизнь сломал». Больше мы на эту тему никогда не говорили, но в тот вечер, когда отец рассказывал о своей поездке в Киев, я впервые понял, что такое «месть» и как это чувство возникает.

Возможно, я повторяюсь, но еще раз скажу, отец за годы наших контактов, конечно, после его реабилитации, никогда со мной и при мне не вел никаких разговоров о нашей Власти и о том, что с ним произошло. И не потому, что он чего-нибудь не понимал или боялся за себя. Он беспокоился обо мне и моей семье, он боялся повторения своей судьбы в своем сыне. Поэтому, когда 22 декабря 2009 года во время телевизионной передачи, посвященной 130-летию со дня рождения И. Джугашвили, депутат Госдумы коммунист Харитонов поведал миру историю своего «дяди Володи», то ничего кроме сожаления по поводу умственных способностей племянника «дяди Володи» у меня не возникло. Оказывается «дядя Володя» после проведенных десяти лет в лагерях Колымы никогда ничего худого не говорил о Власти и авторе репрессий, но не потому, что боялся или потерял способность думать и говорить, а потому что не считал их виноватыми. Вот уж точно: «Сон разума порождает чудовищ»!

Близкий пример судьбы моего отца был далеко не единственным примером сломанной человеческой жизни. Тихие, покорные люди, пережившие лагеря, довольно часто встречались на моем пути. Возможно, что это связано с многолетним моим пребыванием на Севере: Архангельская и Мурманская области, Карелия. Видимо, многие из бывших сидельцев оставались вблизи мест заключения, считая эту среду более привычной для себя или не желая возвращаться в места своей «мирной» жизни, чтобы не будить воспоминания.

Вряд ли я когда-нибудь еще вернусь к воспоминаниям, связанных со временем отцовских репрессий (не сглазить бы). Поэтому позволю себе рассказать еще о двух необычных встречах с жертвами тех времен. Эти встречи происходили не сразу, а с интервалом в 10 лет и хотя к отцу они не имеют прямого отношения, кому-то они могут показаться интересными.

Ранее я уже упоминал о своем увлечении футболом и учебе в специализированной школе в Тбилиси во время войны. Увлечение это имело свое продолжение в поселке Вычегодский, куда мы приехали к освобожденному из лагеря отцу. Как ни странно, в этом маленьком поселке существовала вполне приличная футбольная команда «Динамо». В ней играли лагерные охранники (рядовые в несколько младших офицеров), а также бывшие заключенные. Я часто приходил к ним на тренировки, а затем стал вместе с ними участвовать в играх «местного значения». Однажды они даже взяли меня с собой в столицу Республики Коми Сыктывкар, где проводилось зональное первенство ЦС «Динамо». Съездить-то съездил, но на поле меня не выпустили, так как мне в это время только исполнилось 16 лет. Запомнил, что победила команда Воркуты или Инты, которую тренировал один из братьев Старостиных.

Когда мы вернулись домой, то говорили, что победившую команду дисквалифицировали, так как в ней половина игроков были профессиональными футболистами из известных команд, и на момент соревнования они еще оставались заключенными. Среди тех, кто играл в нашей команде, был человек, который значительно отличался от всех остальных. Он был явно старше по возрасту, сильно полысевший и уже отяжелевший. Николай, так к нему обращались остальные футболисты, я же называл его «дядя Коля», так как он был вдвое старше меня. Был он человеком малоразговорчивым и никогда не употреблял бранные слова. В футбол он играл прекрасно. Несмотря на возраст и лишний вес, хорошо двигался и высоко прыгал, что для защитника очень важно. Ко мне он относился внимательно, разговаривал чаще, чем с остальными и очень многому научил меня не только в футболе, но во взаимоотношениях с другими игроками.

Как-то один из них спросил меня: «А ты знаешь, что Николай в молодости был чемпионом СССР по прыжкам в высоту?». Я этого не знал и при случае спросил его об этом. Он помолчал, а затем тихо сказал: «Это было давно и …неправда». Больше мы к этой теме не возвращались. Затем я уехал учиться в Ленинград и забыл, конечно, и о дяде Коле, и об этом разговоре. И вот в 2005 году в «Новой газете» была опубликована статья журналиста Игоря Фейна «Репрессированный рекорд». Прочитал ее и ахнул. Оказывается, Николай Иванович Ковтун («Дядя Коля») действительно в июне 1937 года в Москве на соревнованиях, которые назывались «День прыгуна» и в которых участвовали все известные спортсмены страны, взял высоту 2 метра и 1 см. В то время так высоко не прыгал никто в мире! Кроме того, как написано в статье, Ковтун прыгал тройным на 14 м 66 см, замечательно играл в волейбол и был отличным студентом института физкультуры. Однако в том же году он был осужден по 58-й статье на 10 лет как японский шпион. Будучи ребенком, Коля Ковтун жил с родителями в Китае, в городе Харбине, в котором было много японцев. Вот это и послужило поводом репрессировать этого талантливого молодого человека.

Автор статьи присутствовал в 1973 году на соревнованиях легкоатлетов на стадионе института физкультуры и когда уходил со стадиона со своим коллегой, обратил внимание на пожилого сторожа, сидящего на вахте. Со сторожем все спортсмены уважительно здоровались. Да, этим сторожем был «Дядя Коля», который после реабилитации вернулся в Москву, но продолжить учебу не захотел, на предложенные курсы тренеров также не пошел и доживал свой век, сторожа стадион и с грустью наблюдая за тренировками молодых прыгунов.

Вторая история относится уже к началу 60-х прошлого века. Мы жили и работали в Кандалакше. Дружили с одной семьей, в которой жена работала с нами в больнице, а ее муж, бывший военный инженер, возглавлял очень крупный трест, строивший вторые пути тогда еще Кировской железной дороги. По номенклатурному статусу директору треста полагался персональный служебный вагон, в котором он объезжал свою епархию (от Мурманска до Ленинграда). Большую часть своей директорской жизни он проводил в этом вагоне: в нем проводились совещания, иногда на высоком областном и даже правительственном уровне. В вагоне принимали гостей, в нем обедали, ужинали. Несколько раз мои командировки в Ленинград, Петрозаводск, Мурманск совпадали со служебными поездками нашего приятеля, и тогда я не мучился в обычных вагонах, а ехал в гостевом купе этого роскошного сооружения: высокого, просторного, стены которого были облицованы панелями из красного дерева, из него же была сделана мебель, везде были ковры, бронзовые светильники и.т.д. Половину вагона занимал салон, имелась спальня и кабинет, небольшая ванная и кухня с электроплитой — в общем, номер люкс в пятизвездочном отеле.

Со слов моего приятеля, вагон имел богатую биографию. До революции он принадлежал одному из Великих князей, затем Л. Берии в бытность его наркомом внутренних дел, потом в нем ездил начальник лагеря, строившего Северо-Печорскую железную дорогу – генерал С.Шамина, потом еще кто-то из лагерного начальства, а последние три года – директору Кандалакшжелдорстроя. Это все преамбула. Я обратил внимание на пожилого мужчину, невысокого роста и довольно благородной наружности, который служил проводником в этом вагоне. Он был малозаметен, вначале я даже голоса его не слышал, он появлялся, что-то делал и исчезал, но всегда в нужный момент.

Однажды я зашел в вагон, когда он стоял в тупике, в Кандалакше. Приятеля моего не было, я заглянул в служебное купе и увидел Петра Ильича, так звали проводника, он пил чай и в руках держал томик Апулея. Это на меня произвело сильное впечатление: проводник вагона, читающий Апулея! В отличие от А. С. Пушкина («…читал охотно Апулея, а Цицерона не читал»), я в свои тогда тридцать не только Цицерона, но и Апулея не читал. Когда я вошел в купе, Петр Ильич встал и предложил мне сесть, и пока я этого не сделал, он продолжал стоять. Вот с этого Апулея и началось наше знакомство. В купе было несколько полок с книгами, в основном русская классика, но было несколько книг Гомера и тот самый Апулей. Через пару лет П.И. подарил мне этот том на память, когда в 1962 году пришел к нему прощаться перед отъездом в Петрозаводск. Разговоры наши всегда имели отношение к литературе, в чем Петр Ильич был осведомлен значительно лучше меня. Через какое-то время я уже достаточно узнал о жизни П.И. от моего приятеля, но этой темы мы никогда не касались. А история была такова.

До 1936 года П.И., имея за плечами университетское историческое образование, работал парторгом ЦК на каком-то очень крупном предприятии в Москве. В этом же году он был осужден на 10 лет по знаменитой 58-й статье и отбывал свой срок в Севжелдорлаге, в котором в эти же годы тем же самым занимался и мой отец. Лагерь был большой, и отец не смог припомнить этого человека. Сразу же после суда жена Петра Ильича, известная московская актриса, развелась с ним, а через год вышла замуж повторно. Двое их детей, старшие школьники, письменно отказались от своего отца и даже сменили фамилию. Друзей и родственников у него тоже не оказалось, и к моменту окончания срока он был один, как перст.

Первые пять лет пребывания в лагере он был на общих работах, но выжил, хотя и приобрел сердечное заболевание. Еще три года был на легких работах – заведовал теплицей, в которой выращивались овощи для лагерного начальства, а вот затем, его еще ЗК, взяли проводником в тот вагон, в котором я его и застал за чтением Апулея. Таким образом, получается, что примерно с 1944 года Петр Ильич, как и вагон, переходили от одного «хозяина» к другому. Он, видимо, как и мебель, светильники, ковры и все остальные материальные ценности, передавался по списку. Он умер в 1963 году, прослужив на этой должности в течение 19 лет. Мой приятель похоронил его в Кандалакше. Через несколько лет, приехав по делам в Кандалакшу, я посетил кладбище, но могилы не нашел. Спросить было к тому времени уже не у кого, так как друзья наши жили уже в другой части страны. Какая страшная судьба: в ХХ веке человек с университетским образованием 27 лет находился в рабстве, из них 19 лет быть прикованным к галере!

Отец мой умер, прожив всего 63 года. Из них 40 он мог считать себя свободным человеком. Из оставшихся 23 десять лет были проведены в зоне, девять лет после освобождения и до реабилитации тоже нельзя считать волей, так как он работал в той же лагерной системе, но без права жить там, где ему хотелось. И, наконец, три года после реабилитации и до своей кончины он жил там, где хотел, но это был жалкий осколок жизни, дарованный судьбой для тяжелых размышлений о том, что с ним произошло.

Мне могут сказать, что отцу моему повезло, он остался живой и прожил после освобождения «аж» 12 лет и умер в своей постели. Да, конечно, его судьба не самая страшная среди многих миллионов, перемолотых в этой человекорубке. У наших соотечественников принято искать в их нелегкой жизни облегчающие обстоятельства. «Хорошо, что не расстреляли»; «Хорошо, что он умер в своей постели»; «Хорошо, что легко умер и не мучился»; «Хорошо, что похоронили по-человечески на кладбище, а не бросили в общую яму» и т.п. Вершиной подобных утешительных аргументов может служить фраза: «Богу тоже нужны хорошие люди». Ушедшему в мир иной уже все равно, а оставшимся и любящим вроде бы становится легче.

Большинство репрессированных остались в живых, но только незначительный процент из них сохранил интеллект и физические силы для полноценной жизни. По всей видимости, такая сохранность не зависела полностью от тех, кто осуществлял репрессии, но в первую очередь от могучего психического здоровья жертв. Ну, и от везения, конечно. К таким людям можно отнести А.И. Солженицына, В. Шаламова, Д.С. Лихачева, Г. Жженова, Н.П. Старостина и еще немногих. В сохранении активной жизни ряда жертв была заинтересована сама Система: конструктор ракет С.П. Королев, певица Л. Русланова. Что касается подавляющего большинства оставшихся в живых, то у них сохранилось только то, что поддерживало какое-то короткое время их основные жизненные функции, и чувство страха. К этой последней группе можно отнести моего отца и большинство тех, о ком я рассказал.