К 70-летию Победы
«Некоторые пытались сбежать на фронт, но нас ловили или на вокзале, или на ближайших станциях и возвращали домой».
Биографический очерк профессора ПетрГУ, доктора медицинских наук, детского хирурга Игоря Николаевича Григовича
22 июня 1941 года мне было 9 лет, и находился я в этот день в пионерлагере в 30 километарх от Киева. Утром во время проведения линейки довольно низко над нами пролетели штук 10 больших черных самолетов (на кресты никто не обратил внимания), мы дружно кричали «ура!» и радостно махали руками. Настроение было замечательное: хорошая погода, воскресенье, ожидался приезд родителей, разумеется, с чем-то вкусненьким. К обеду родители нагрянули, но лица у них были строгие и озабоченные. Многие из них сразу же отправились к директору лагеря. Они уже знали о начавшейся войне и просили отпустить детей домой. Директор отказал, сказав, что дети будут вывезены организованно и без паники на специальном поезде в безопасное место. Родители плакали, скандалили, а затем стали убегать на ближайшую железнодорожную станцию вместе со своими детьми. Сотрудники лагеря пытались их ловить и возвращать в лагерь, но силы были неравные.
Мы с мамой были среди сбежавших. Через много лет мама мне рассказала, что дети, чьи родители не приехали в тот день, были эвакуированы поездом куда-то на Урал, а оставшиеся в живых родители разыскивали их даже после окончания войны. Видимо, так было не только в Киеве. Моя жена десятилетней девочкой была «организованно» отправлена из пионерлагеря под Ленинградом (семья жила в Кандалакше) в Сибирь. Мама с трудом нашла ее только через два года в детском доме Тобольска, голодную и в крайней степени истощения.
Киев бомбили (это не из песни), взрослые ходили на работу с противогазами, свет дома можно было включать только при плотно зашторенных окнах. Если оставались щели и свет сквозь них пробивался наружу, то могли обвинить в пособничестве врагу со всеми вытекающими последствиями. За этим строго следили дворники и общественность. Для нашей семьи это было особенно опасно, так как отец был в 1937 году осужден по знаменитой 58 статье (контрреволюционная деятельность). Мы жили втроем: мама, бабушка (папина мама) и я.
Через месяц мама сказала, что надо уезжать, немцы активно приближаются к Киеву. Решили ехать в Харьков, мама считала, что война быстро кончится и далеко уезжать не нужно. Бабушка ехать отказалась по причине возраста (ей было тогда около 70), и еще она считала, что кому-то необходимо присматривать за квартирой. Сразу скажу, что только после войны мы узнали, что бабушка умерла во время оккупации, но никто не мог сказать, кто и где ее похоронил. А в нашей квартире при полной сохранности того, что в ней находилось, жили ближайшие соседи. Когда мы их посетили, вид у них был испуганный, но нам тогда было не до имущественных претензий.
Мы положили в маленький рюкзачок какие-то ненужные вещи и поездом без приключений уехали в Харьков. Интересно, что мы взяли с собой 40 коробок дорогих папирос, подаренных моему отцу в день его сорокалетия, совпавшим с его арестом 16 декабря 1937 года.
Наше пребывание в Харькове было очень кратковременным, так как война стремительно двигалась на Восток. Мы жили у маминой университетской подруги, для которой наш приезд был обузой. Мама решила ехать в Таганрог, где жили ее брат с женой и сестра.
В конце августа мы оказались в Таганроге. Я пошел во второй класс. Школа была далеко от дома, так как в школе напротив дома располагался мобилизационный пункт. В нем формировались части, идущие на фронт. Раз в несколько дней из ворот бывшей школы строем выходили новобранцы в касках, новой форме, со скатанными и надетыми через плечо шинелями, с ружьями и другими солдатскими атрибутами: саперными лопатками, котелками, рюкзаками, противогазами. На ногах у них были ботинки с обмотками. Они выходили рано утром и всегда шли с песней «Вставай, страна огромная». Пели громко и очень сурово, понимая, куда идут. С тех пор, когда я слышу эту песню, перед моими глазами появляется картинка из детства.
Однако доучиться во втором классе в Таганроге мне было не суждено. Война приближалась и к этому городу. Авиационный завод, на котором работали мой дядя с женой, готовился к эвакуации, оставался последний поезд, на котором могли уехать сотрудники завода и их домочадцы. Мы с мамой и ее сестрой были отнесены к этой последней категории. Захватив минимум вещей, и уложив их на ручную тележку, мы почти бегом отправились на вокзал. Перебегая вокзальную площадь, слышали артиллерийскую стрельбу на другом конце города. На этой же площади был большой продуктовый магазин, через разбитые витрины которого какие-то мужчины выносили мешки. Мой дядька назвал их мародерами и сволочами. До этого я от него подобных слов никогда не слышал.
На этот раз мы погрузились и ехали в товарных вагонах, приспособленных для перевозки людей. Нас было очень много, включая детей и стариков. Нам сообщили, что поезд направляется в Тбилиси. Ехали мы недели две. Несколько раз нас бомбили. В таких случаях поезд останавливался, будь это в степи или в поле, народ выскакивал из вагонов, отбегал от поезда и ложился. Когда самолеты улетали, все возвращались, и движение продолжалось. Несколько человек во время этих налетов погибло, были раненные, но не в нашем вагоне. Все время не хватало воды и еды. Слава Богу, наша семья доехала без потерь.
В Тбилиси мы прожили пять лет, и хотя война была далеко, мы ее ощущали. Об этом прекрасном и гостеприимном городе можно написать много, но я ограничусь только тем, что имеет отношение к войне и что часто вспоминается в майские дни.
Жили в очень красивом районе, в школе, приспособленной под общежитие семей, работающих на авиационном заводе. Большие классные комнаты были разделены простынями на узкие клетушки, в каждой из них жила семья. Слышимость была абсолютной. В клетушке одна или две кровати и тумбочка. В классе проживали от 15 до 20 семей. Дети страдали меньше, взрослые очень. Только через три года простынные перегородки были заменены на фанерные, появились двери и замки.
Питались плохо, была карточная система. Например, маме полагалось 400 г, а мне 300 г хлеба на день. Помню, что ходил все время голодный: получив в магазине эту норму, пока шел домой, половину съедал. Карточки отоваривал именно я по двум причинам: мама уезжала на работу рано утром и возвращалась поздно, а во-вторых, в магазинах за продуктами всегда стояли две очереди – женская и мужская (кавказская особенность). Естественно, мужская всегда была короче, а поскольку отпускали по одному человеку из каждой, то мужчины быстрее двигались. Возраст для пребывания в очереди значения не имел. Большинство местных жителей питались лучше, чем мы, так как у них были в селах родственники, которые поставляли городским продукты.
Поскольку прожить только на карточки было почти невозможно, многие из эвакуированных пытались добыть что-то дополнительно. Моя мама, например, из части полученной муки и овощей делала пирожки и жарила их на американском жире. Этот жир назывался «лярд», его выдавали по карточкам, он приходил по ленд-лизу, как и яичный порошок. Забавно, что сейчас мы покупаем американские куриные ножки и называем их «ножки Буша», а во время войны яичный порошок, простите за выражение, называли «рузвельтовские яйца». С народом нашим не соскучишься. Так вот, пирожки жарились в субботу вечером, а в воскресенье утром мама их продавала на знаменитом тбилисском рынке под названием «Дезертирка» (он существует и ныне).
Пока мама торговала пирожками, я ее «охранял» от своих сверстников, которые выхватывали пирожки и убегали. Сам я тоже времени даром не терял. Старшие ребята научили торговать папиросами. Рядом с рынком была табачная фабрика , и ее работники, уходя со смены, выносили под одеждой пачки папирос «Темп». В каждой пачке было по 25 папирос, нам их продавали по 10 рублей за пачку, а мы торговали в розницу, громко выкрикивая: «Папиросы «Темп» – рубль штука». Таким образом, приварок был 15 рублей с пачки. Тогда я и начал курить, к сожалению, сохранил эту привычку до преклонных лет. Я в начале говорил о 40 коробках папирос, подаренных отцу в день рождения в 1937 году, эти папиросы сопровождали нас всю войну, но к тому времени, о котором идет речь, они начали убывать, поскольку я их курил сам и угощал своих старших товарищей. Но одна коробка («Герцеговина Флор») сохранилась до нашей встречи с отцом в 1947 году.
Был у меня еще один небольшой приработок, и о нем следует рассказать подробнее.
В Тбилиси во время войны располагались тыловые госпитали, в которых проходили лечение наиболее тяжело раненные. Выжив, многие из них становились инвалидами, лишившись руки или ноги, а то и двух. Они по разным причинам оставались жить в этом городе, и для сносного существования вынуждены были просить милостыню. Делали они это в трамваях, пригородных поездах или других людных местах. Просто просить было, видимо, стыдно, поэтому они пели душевные песни, которые называли «вагонная лирика».
Один из таких страдальцев, бывший майор танкист без двух ног (до таза) и правой руки (до плеча) передвигался в тележке на четырех шарикоподшипниках, отталкиваясь деревянным бруском с ручкой с крючком на конце. Этим крючком он ловко цеплялся за задний бампер троллейбуса или автобуса и со страшным шумом, с искрами из-под тележки перемещался на большие расстояния. Милиция его не трогала. Несколько мальчишек из нашего общежития, и я в том числе, помогали ему двигаться по улицам, подталкивая сзади или держась за его единственную руку. Он всегда был одет в гимнастерку без погон, подпоясан офицерским ремнем, при всех наградах, а их было немало. Достаточно сказать, что у него было два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды и многочисленные медали. Когда мы его везли, фуражка тульей вниз лежала на культях ног. Он никогда ничего не просил, он просто смотрел в глаза идущим навстречу мужчинам, те не выдерживали этого взгляда и клали деньги в его фуражку, порой немалые. Когда денег скапливалось много, мы отвозили его домой, старшие ребята бегали за продуктами и водкой. «Гулял» он с несколькими своими товарищами, такими же бывшими фронтовиками, а нас он благодарил каким-то количеством продуктов. Пить никогда не предлагал, но курить разрешал.
Иногда он просил провести его по фруктовым рядам рынка. Останавливался перед какой-нибудь женщиной, торгующей яблоками и грушами, и молча смотрел вверх в ее глаза. Если женщина уже встречалась с ним до этого, она с готовностью наделяла его хорошими фруктами и говорила добрые слова. Но попадались новенькие, и они давали ему несколько подпорченных яблок или груш. В таких случаях он бледнел, цеплял своим крючком мешок, стоявший на прилавке, и сдергивал его вниз, Фрукты рассыпались, и команда пацанов в одно мгновение собирала все, что упало, и исчезала, а он продолжал свой обход. Иногда мы находили его пьяным где-нибудь в городе или на рынке и относили его домой. Мы очень уважали танкиста и гордились знакомством с ним.
Вообще военные, а раненные в особенности, вызывали в нашей мальчишеской среде уважение и зависть. Некоторые пытались сбежать на фронт, но нас ловили или на вокзале, или на ближайших станциях и возвращали домой. Милиция никогда за это физически не расправлялась.
Период обострения мальчишеской героики возник у нас, по-моему, в 1943 году. Это было связано с появлением вблизи нашего дома группы ровесников, внешний вид которых привлекал внимание, не только наше, но и всех взрослых. Они были одеты в морскую форму, но не в униформу, а кто во что. Все они были в расклешенных брюках, подпоясанных ремнями с настоящей флотской бляхой, в бескозырках, на некоторых были просто тельняшки, а несколько ребят были в форменках, но без гюйса. Поражало, что у большинства были приколоты медали, и не простые, а «За отвагу» и «За Боевые заслуги», а у одного даже был орден Красной Звезды. Было их человек двадцать, ходили они строем по два человека, не в ногу, небрежно держа руки в карманах, раскачиваясь как бывалые моряки, небрежно осматривая толпы зевак. Сопровождал их пожилой дядька, в офицерской фуражке, мы называли его Боцман. Таким строем их водили в столовую соседней школы, в баню.
Выяснилось, что эти мальчишки были собраны с кораблей разных флотов, их родители погибли, команды на кораблях их усыновили. Это были первые учащиеся первого в нашей стране нахимовского училища, которое формировалось в Тбилиси, подальше от войны. Потом училище переехало в Ленинград, где и находится до настоящего времени рядом с крейсером «Аврора». С нами у них контактов не было: они презирали нас, городскую шпану, а мы молча им завидовали*.
Пожалуй, с тех пор лично у меня осталось большое уважение к боевым орденам и медалям. Жаль, что на протяжении многих лет у нас в стране отношение к ним было, мягко выражаясь, небрежным. Даже сейчас, когда наступает 9 Мая и погода не позволяет снять пальто, мне становится обидно за стариков: их боевые награды, добытые кровью и потом, не будут видны в полном их блеске.
Последние два года войны также были отмечены некоторыми интересными деталями. Так, в мужской школе (тогда было раздельное обучение) вдруг стала процветать торговля наручными часами, автоматическими ручками, а также орденами и медалями немецкой армии. Оказалось, что отцы некоторых наших школьников присылали из действующей армии посылки с трофеями. Большинству из нас это не нравилось, кто-то из торговцев был бит, дух стяжательства был нам чужд, несмотря на трудную жизнь.
Хорошо помню День Победы, 9 Мая 1945 года. В три часа ночи включились все громкоговорители, все проснулись, и было объявлено, что Война кончилась. Были, конечно, слезы, крики. К 8 часам утра стихийно возникли колоны, и все потянулись на центральную площадь города, она тогда носила имя Берии. Все детали уже не помню, но одна врезалась: из киностудии, мимо которой мы проходили, выехала грузовая машина с открытым кузовом, он был покрыт красным, посередине был сооружен постамент, на котором стоял известный актер Геловани в гриме Сталина и курил трубку. Так он и проехал по всем центральным улицам до площади. Говорили, что там на трибуне стояли сам Берия и грузинское правительство, но я этого не видел.
Война изменила судьбы многих людей. В том числе тех, кто был эвакуирован. Немалая часть, попавших в Тбилиси из России остались там жить, ассимилировались и даже заговорили с грузинским акцентом. Мы с мамой уехали в 1947 году на Север, где мой отец, освобожденный из мест заключения, но без права переехать в Киев, обрел право воссоединиться с семьей. Но это уже другая история. Просто в связи с Большим Праздником Победы вспомнилось военное детство.
P.S. Через один-два месяца после того, как этот очерк был опубликован в моем сборнике «Воспитание. Просвещение. Обучение» (ПетрГУ, 2012), позвонил мой сокурсник, а ныне заведующий кафедрой фармакологии на нашем факультете профессор А.И. Шевченко. Пять лет мы прожили в одной комнате общежития, 50 лет проработали на медицинском факультете ПетрГУ. А позвонил, чтобы сообщить, что в 1943 году в Тбилиси он был среди тех самых пацанов, собранных для организации будущего Нахимовского училища.