Род мой берет начало с XVII века от основателя его Станислава Жемойтеля. Хотя кто бы сомневался, что все Жемойтели тоже происходят от Адама и Евы?
Но вот о тех, древнейших наших предках вообще ничего не известно, а личность Станислава Жемойтеля упоминается в описи дворянских родов Исторического архива Литвы, где именно так и записано: основатель рода — Станислав Жемойтель получил дворянский титул и имение под Трокаем за заслуги в Конотопской битве. Вооружённое столкновение это случилось в 1659 году между русской конницей князей Пожарского и Львова и войсками коалиции крымских татар, части запорожских казаков, польских отрядов и немецких наёмников.
Сейчас Конотоп — железнодорожный узел на Украине, через который я проезжаю каждое лето по пути в Староконстантинов, где живет родня моего мужа и где проводит каникулы мой сын Данька… Поезд стоит в Конотопе двадцать минут, и пассажиры, высыпавшие из вагонов, успевают прикупить пива, лимонада, пирожков с капустой и прочей снеди, которой торгуют дородные молодухи и вечные бабки в мужских пиджаках и домашних тапочках. И я все никак не могу взять в толк, как же одни с течением времени превращаются в других, то есть, молодухи в высушенных солнцем старух, ведь между ними нет ничего общего… Поезд пыхтит, как бы вздыхает, дает чуть назад и снова пускается вскачь по полям, по лугам, мимо отдельно стоящих хаток, поселков и маленьких городков. И до прошлого лета, до августа 2008 года, мне в голову не приходило, что Конотоп имеет ко мне какое-то отношение, кроме того, что это станция на пути в Староконстантинов.
Но вот теперь мне представляется, как разгорался тот самый день — 28 июня 1659 года, как на рассвете строились полки под Конотопом, мой далекий прадед (в десятой степени) выступал в составе войска Анджея Потоцкого в 3 тысячи 800 человек, и юное его сердце трепетало в предчувствии битвы народов, точно как в предчувствии любви, ведь юношам вообще свойственно романтизировать войну. Крылья конницы трепетали на легком ветру… Это не просто метафора. Конные поляки несли за спиной изящное подобие крыльев, усаженное настоящими перьями — я вот только все думаю, а не мешала ли в битве им эта красота? Впрочем, то уже дело прошлое, и мы ничего не можем поправить в ходе сражения, а ведь семитысячный русский отряд был разбит под Конотопом в пух и прах, и мне как русскому человеку вроде бы нужно сочувствовать князьям Пожарскому и Львову, но — случилось в ходе битвы одно мгновение, когда русская пуля на долю секунды застыла в воздухе…
Есть такое понятие — деривация, то есть отклонение пули в полёте от прямой линии в результате вращения вокруг своей оси, так вот сейчас я мысленно останавливаю этот миг, когда раскаленную русскую пулю чуть уводит в сторону, и — она проходит мимо, а может только жалит Станислава Жемойтеля по касательной в плечо, хотя стрелок метил в сердце. Или у него просто дрогнула рука? В гуще битвы толком не прицелишься, да и кто теперь точно скажет, как там было на самом деле. Но если я сейчас выскакиваю из поезда за пирожками на станции Конотоп, значит, так оно все и было. А не случись тогда этой самой деривации, и Данька не ездил бы в Староконстантинов, потому что его бы вообще просто не было. Как и меня. И так сложно все-таки это осознать, что мы с ним состоимся только в том случае, если 28 июня 1659 года русская пуля отклонится в полете…
«Пани, берыте» — бабка в мужском пиджаке гортанно приговаривает, обращаясь ни к кому конкретно и одновременно ко всем. Я покупаю четыре пирожка с капустой. Вообще, пирожки на перроне покупают только очень доверчивые люди, но если однажды на этом самом месте русская пуля изменила траекторию полета, неужели с нами что-то случится из-за пирожков с капустой?
Витольд Жемойтель
Мой дед Витольд Жемойтель родился в Вильно в 1893 году. Погиб в сталинском лагере в 1938 году, реабилитирован в 1956-м. Больше я о нем абсолютно ничего не знала. Правда, где-то в дальнем ящике хранилось свидетельство, выданное канцелярией Николая Второго в 1915 году, о том, что Витольд Антонов Жемойтель является дворянином Виленской губернии… На обороте стоит штамп НКВД. Это свидетельство бабушке вернули одновременно с реабилитацией деда. Собственно, основная вина Витольда Жемойтеля и состояла в том, что он дворянин. Я убедилась в этом еще в конце восьмидесятых, в перестройку, когда отправила запрос в КГБ. Пришла папка из архива Республики Коми, где и погиб мой дед. Протоколы ареста, обыска и допроса Витольда Жемойтеля, обвиненного в антисоветской деятельности. Изъяли свидетельство о дворянстве, диплом об окончании курсов усовершенствования фармацевтов в Казанском университете — и все. Вдобавок шили ему какие-то политические анекдоты, которые якобы кто-то слышал, как он рассказывал… Бабушка говорила, что дед мой был угрюмый молчун. За всю жизнь он едва произнес три слова, и те по делу. Витольд Жемойтель заведовал аптекой в одном из райцентров Татарии. Семья жила прямо над аптекой, на втором этаже, поэтому дед даже дома с самого утра ходил в сюртуке и галстуке, потому что в любой момент могли прийти посетители.
Я знаю лишь то, что сохранила детская память: бабушка умерла, когда мне было всего десять лет. Помню, как она смотрела телевизор, заслонившись от света свернутой газетой. Наше кино тогда еще было крайне целомудренно, и все же бабушка краснела и возмущалась, когда герои на экране целовались взасос. «Дедушка мне только руку целовал!» — восклицала она… Бедная моя бабушка.
Баба Стефа. Стефания Жемойтель. Она ждала двадцать лет, что дед вернется из лагеря. Никто и не думал сообщать ей до 1956-го, что его уже нет. Потом — мне кажется, это было именно так — поздней весной 1956 года бабушке пришла повестка явиться в управление с документом, удостоверяющим личность, завтра в такое-то время. Дата. Подпись. Что же это?.. На завтра бабушка надела платье, ожидавшее в шкафу особого случая. А какой еще мог произойти особый случай? Поправила прическу перед зеркалом, накинула плащик. Пыльник, как она называла. Почему пыльник? Дорога пылит, нельзя, чтобы запачкалось платье. Это платье лучшее у нее, в крапинку, с белым воротничком… Ей уже много лет. В 56-м — ой, бабушке уже 64 года. Она далеко не молодая женщина, ей трудно идти, и все же идет к дверям страшного управления. И ком стоит у нее в горле, ей трудно дышать и никак не проглотить этот ком. Что это? Что это?..
А это было просто известие о реабилитации и смерти Витольда Жемойтеля в декабре 1938 года. Справку получите, гражданочка. И вот еще несколько документов, приложенных к делу. Все, что осталось от вашего мужа. Распишитесь.
Так бабушка овдовела. Потом ей пришлось пережить смерть сына. Папа мой Леонард Жемойтель умер от инфаркта, когда мне едва исполнилась четыре. Я вроде бы не должна его помнить. Но я помню. Не так давно мне сказали, что больше всех на свете он любил меня. В тот самый день, когда мне это сказали, меня впервые посетили стихи. Может быть, между этими событиями и нет никакой связи, но мне представляется так, что тогда я наконец поняла, что же я такое на самом деле ищу — утраченную любовь, дверь в запертую комнату сознания, в которой спрятаны мои потерянные игрушки…
Леонард Жемойтель
Еще из семейных реликвий сохранилось письмо деда, отправленное им из лагеря в декабре 1938 года. «Дорогая Стефа, ты совершенно напрасно прислала мне новые брюки. Я и эти с починкой протаскаю всю зиму, а новые придется сдать на хранение, чтобы их не украли…» и далее совершенно бытовые рекомендации, каким образом лучше посылать кофеин и деньги, потому что в лагере крадут все вокруг, даже врач. Письмо написано 12 декабря 1938 года, а 26 декабря 1938 года, как указано в деле, заключенный Витольд Жемойтель умер от воспаления легких. Пневмония — болезнь скоротечная, и все же 12 декабря человек еще надеялся жить и работать всю зиму, откладывая новые штаны до весны. А через две недели умер. Да не от пневмонии же. Этот официальный диагноз объясняет большинство лагерных смертей. Если бы Витольд мог знать, что этим письмом, отправленным, кстати, без цензуры, он должен навсегда проститься со всем, что ему дорого… Возможно, кстати, что ему и представилась такая возможность именно потому, что ему вскоре предписано было умереть. Кем? Да уж не лагерным начальством. Так вот, если бы он знал, что это последнее его письмо, наверное, он бы написал не про брюки, а про то, что остается человеку после того, как он потеряет все. Впрочем, в конце письма есть приписка для сына:
«Здравствуй, мой мальчик, меня очень радует то, что ты все так же хорошо учишься, да я, впрочем, и не ожидал другого… При помощи мамы ты получишь достаточно знаний, а это самое главное — были бы знания, а остальное все приложится. Целую тебя крепко, твой папа»…
Еще в той справке, выданной архивом КГБ в конце восьмидесятых, значится, что на момент 1938 года Витольд Жемойтель имел двух братьев: Вацлава и Сигизмунда, оба по образованию фармацевты, после революции служили в белой гвардии, за что еще в 20-е годы были высланы: Вацлав — в Азово-Черноморский край, а Сигизмунд — в Омск. А также то, что Витольд Жемойтель до 1928 года состоял в переписке с отцом Антоном Антоновичем, проживавшем в местечке Олита (Польша).
Дальнейшие следы Вацлава затерялись, а вот по поводу Сигизмунда из Управления КГБ по Омской области пришло следующее письмо:
«Сообщаем, что Жемойтель Сигизмунд Антонович, родившийся в 1887 году, на момент 1938 года имел следующих родственников:
Брат Витольд, в 1932 году жил в Татарской республике.
Брат Вацлав, в 1931 году проживал в Азово-Черноморском крае».
То есть получается, что после 1932 года Сигизмунд потерял связь с обоими братьями и ничего не знал об их дальнейшей судьбе. А «данные 1938 года» означают, что в 1938 году Сигизмунда тоже арестовали! Но самое главное: в справка Омского КГБ значилось не трое братьев, а гораздо больше:
«Брат Мечеслав — 42 года, счетовод в Варшаве
Брат Александр — 38 лет, чернорабочий в Бразилии
Брат Антон — 32 года, шофер в Литве
Сестра Альбертина — 34 года, жила в Вильно
Сестра Антонина — 36 лет, жила в Вильно»
Значит, прадед мой Антон Антонович произвел на свет целых восемь детей с четкой периодичностью раз в два года! Старшие братья — Сигизмунд, Вацлав и Витольд получили хорошее образование и работали фармацевтами, Мечеслав выучился на счетовода… А вот дальше что-то случилось. Почему Антон стал шофером, а Александр — чернорабочим, да еще в Бразилии? И почему в 1928 году прадед мой Антон Антонович оказался в Польше в какой-то Олите, когда у него была аптека в Вильнюсе? Я нашла эту аптеку в справочнике 1907 года «Улицы Вильнюса», там так и значится: аптека А. Жемойтеля по улице Стефановской.
Александр Жемойтель
Эти вопросы повисли в воздухе, потому что архивные поиски мои зашли в тупик. Дальше надо было ехать в Литву, в Вильнюс. И хотя Литва тогда еще входила в состав СССР и визы не требовалось, — ну а куда, к кому конкретно я бы поехала? Да и лет мне было тогда чуть за двадцать, и в мировой истории я не больно-то поднаторела, поэтому сразу не догадалась, что местечко Олита в Польше после пакта Молотова-Риббентропа стало литовским городом Алитусом. Изыскания мои вело вперед исключительно любопытство. Впрочем, был еще один момент: уж очень мне хотелось знать, кто я и откуда взялась с такой фамилией, которую в России никто и выговорить толком не может. Ведь когда чувствуешь под ногами корни своего родового древа, — крепче стоишь на земле, потому что они держат тебя.
Я очень хорошо помню момент, когда в конце восьмидесятых я, юное еще создание, вынула из почтового ящика конверт со штампом Управления КГБ по Омской области. Он был необычно толстым — значит, не просто отписка, мол, никаких сведений не обнаружило. Любопытство заставило меня вскрыть письмо еще на лестнице: брат Мечеслав, брат Александр, брат Антон… Это было так, как будто мертвые заговорили: ведь угрюмый молчун Витольд сохранил в тайне имена своей многочисленной родни, не выдал НКВД сестер и братьев, оставшихся за границей!..
А потом раскололся СССР, и Литва опять оказалась «по ту сторону», и я жила со странным ощущением, что они должны где-то реально существовать — мои далекие сестры и братья, веточки одного дерева, рассеченного грубым топором истории. И когда мне на глаза попадалась эта справка из Управления КГБ по Омской области, я мысленно обращалась к Жемойтелям, перечисленным в ней: вы там, в своем 1938-м, как-нибудь крепитесь. Потому что в 39-ом подпишут пакт Молотова-Риббентропа, и это будет делом большой политики, которая на нас, маленьких, никогда не обращала внимания. Потом Гитлер войдет в Польшу и начнется Вторая мировая. Но если я сейчас существую — варю кашу, пришиваю оторванные пуговицы, в перерывах что-то пописывая для души, — так может, кому-то из вас повезло, и вы выскочили из этой мясорубки живыми? Может, в этот момент кто-то из ваших потомков — в Литве, Польше, Омской области, Бразилии или еще черт знает где — точно так же варит кашу, штопает носки, страдая, как я, от одиночества неизвестности: кто он такой и откуда взялся?
Году этак в 2001… ну да, Даньке было тогда девять лет, пришел странный привет «оттуда». Сперва мне дважды являлся кошмарный сон. Ночь. Заснеженное поле, ровное и бескрайнее, похожее на замерзшую гладь озера. Яркий диск луны, а под ним на снегу трое — один человек в фуфайке и шапке-ушанке неподвижно сидит на санках, рядом две фигуры в темных одеждах, и вот эти плохо различимые двое говорят мне: «Это твой отец. Он только что умер. Его когда-то увезли от тебя, а теперь расстреляли». Но я-то вижу, что это не мой отец. Это кто-то чужой. Потом, папу же не расстреляли… Я пыталась во сне что-то доказать этим двоим, но оба раза просыпалась в поту с ощущением могильного холода.
26 декабря 2001 года Данька вышел на зимние каникулы. В третьем классе он еще хорошо учился, это теперь разболтался и по уши погряз в «трояках»… А тогда, вернувшись из школы, он сказал, что на каникулы задали написать сочинение о своем дедушке. А как он может его написать, если оба дедушки умерли задолго до его рождения? И тут мне вдруг пришло в голову, что ведь у меня есть письмо моего деда, отправленное из лагеря, а в нем приписка для моего папы, которому в декабре 1938 тоже было девять лет! И я достала из шкафа папку с фотографиями и этим пожелтевшим тетрадным листком.
Я повторю текст послания целиком:
«Здравствуй, мой мальчик, меня очень радует то, что ты все так же хорошо учишься, да я, впрочем, и не ожидал другого… При помощи мамы ты получишь достаточно знаний, а это самое главное — были бы знания, а остальное все приложится. Целую тебя крепко, твой папа».
Ну что… Письмо наконец нашло адресата, проблуждав в пространстве-времени 63 года. Впрочем, там, куда ушел дед, время вообще ничего не значит. Похоже, Данька тогда ничего не понял. Зато поняла я, что тот человек из моего сна в фуфайке и шапке-ушанке, — это зек, которого только что расстреляли в заснеженной тундре республики Коми. Это мой дед Витольд, погибший вовсе не от воспаления легких, а от русской пули, которая тоже блуждала в лабиринтах времени с 1659 года. И вот теперь эта пуля, некогда отклонившаяся от цели, рано или поздно настигает потомков Станислава Жемойтеля, который сам сумел уйти от судьбы и остался жив в этой резне под Конотопом, да еще проявил воинскую доблесть, уложив порядком русских воинов. А если эта пуля не изменит траекторию 28 июня 1659 года, то прадед мой Антон Жемойтель и все восемь его детей, потом мой папа, я и наконец Данька, так и не родившись, угодим в небытие, потому что Станислав падет смертью храбрых под Конотопом в 1659 году…
Но вот поезд пыхтит и трогается с места и дальше весело бежит по полям Украины. Значит, пронесло. И Данька тянет из горла кока-колу, заедая пирожком с капустой, даже не подозревая о том, что только что русская пуля просвистела мимо… Я говорю «русская пуля», не имея в виду ничего плохого. Просто та самая пуля под Конотопом действительно была русского производства. И пуля, которая настигла Витольда, тоже была русской. И Вацлав, и Сигизмунд погибли в сталинских лагерях от той же самой русской пули, которая приобрела свойство материализоваться в разных местах и временах.
Но выходит, и сны тоже могут блуждать. Потому что тот самый зимний кошмар был точно не моим сном, а сном моего папы. Ведь все совершенно точно: «Это твой отец. Он только что умер. Его когда-то увезли от тебя, а теперь расстреляли». Сон каким-то образом по ошибке попал ко мне!
Теперь уже никто не скажет, почему в 20-е годы прошлого века Витольд Жемойтель оказался в Татарской республике, где и родился мой папа в 1929 году. Одна из возможных причин — у бабушки долго не было детей, и врач посоветовал ей сменить климат. Помогло. Папа появился на свет, когда бабушке было 39 — первый и единственный ребенок. А вообще баба Стефа родилась в Кронштадте, в семье начальника железной дороги. Окончила классическую гимназию, потом, наверное, какие-то женские медицинские курсы, потому что в Первую мировую войну была сестрой милосердия и чуть не умерла от тифа. На фотографии 1917 года у нее чуть отросший ежик волос. Может, именно в таком виде она познакомилась с дедушкой, ведь он постоянно жил в России с 1917-го. В гражданскую их обоих призвали на фронт, и они потеряли друг друга. Возвратившись в Питер после войны, оба дали запрос в поисковое бюро, и оказалось, что они уже довольно долгое время живут на одной улице через дом…
Что я помню про Татарию? То есть, что я помню из детства, из рассказов бабушки перед сном? Бабушке было что рассказать. И вот теперь, если перелистать всю ее долгую жизнь, так это же сплошные войны, голод, аресты, слезы… Но она рассказывала про это так, как будто все так и должно было быть. И ведь было — для всех, кто пережил ХХ век. Из рассказов о Татарии я помню старьевщика, который оглашал окрестности криком: «Старьё берё-ом!», вора по фамилии Шишмарев, который, очевидно, страдал патологической клептоманией, потому что крал даже прищепки с бельевой веревки; старый рояль, который бабушка во время голода выменяла на ведро картофельных очистков, и школьный новогодний вечер в декабре 1942-го, на котором папин маскарадный костюм занял первое место: его нарядили в ушанку, валенки, фуфайку… На фуфайку прицепили все, что только нашли: ложки, кисет, муляжи гранат — костюм назывался: «Все для фронта».
Из того дедова письма можно понять, что факт его ареста школьные учителя как-то вымещали на папе. Дед пишет, что это подло, неблагородно и т.д. И я так думаю, что бабушке с папой пришлось из-за этого переехать в другое место. Потому что в протоколе ареста значится, что дед заведовал Шонгутской аптекой Апастовского района, а школу папа окончил уже в Затоне. Был такой поселок на Волге. Может, и сейчас есть… Так вот, будучи сыном врага народа, папа окончил школу с золотой медалью и без всякой протекции поступил на философский факультет ЛГУ. Да и какая у него могла быть протекция?
Звание «сына врага народа» все-таки аукнулось папе, когда он окончил ЛГУ с «красным» дипломом. Он оказался никому не нужен. То есть всех выпускников распределили, а его никто не захотел принять на работу. И вот сейчас моя скромная фигура вновь бледнеет на полотне современности, потому что мой бедный папа, выпускник ЛГУ, в растерянности курит под лестницей философского факультета ЛГУ, не понимая, почему же он вдруг не нужен. И, если к нему случайно не подойдет зав.кафедрой философии КГПИ, то есть Карельского пединститута, который специально приехал в Ленинград, чтобы привезти в Петрозаводск преподавателя философии… если только они разминутся в пространстве, папа вернется в Татарию или окажется где-нибудь в другой точке нашей необъятной родины и никогда не встретится с мамой, и меня не будет.
Но я есть. И я уже пережила своего папу на целых пять лет. Ему было 39, когда он умер утром 2 апреля 1969 года. Теперь-то я понимаю, что в 39 умирать — очень рано. Ты еще далеко не все успел сказать, ты только взял дыхание… И где-то в скрытых комнатах моей памяти наверняка надежно заперт тот самый момент, когда он умер. Ведь я была дома. И я с утра еще поздоровалась с ним, и никому даже в голову не пришло, что через полчаса он умрет. Он просто пожаловался, что очень болит левое плечо. И мама спокойно ушла на работу, потому что — ну подумаешь, болит плечо! Потом он попросил пить, и когда бабушка дала ему воды, он коротко вскрикнул, и изо рта вытекла струйка крови…
И только теперь, смирившись с мыслью, что ему был изначально отпущен короткий век, я могу уже спокойно представить себе, как та самая блуждающая пуля с тонкого плана проникает в кровеносные сосуды и превращается в тромб, который нацеленно движется к сердцу. И вот, войдя в аорту, тромб разрывает ее изнутри. И папа вскрикивает, и струйка крови бежит у него изо рта, как будто кто-то невидимый выстрелил ему в сердце.
«Это твой отец. Он только что умер». Наверное, их смерти были похожи — Витольда и Леонарда.
Иногда, когда я бываю в том районе, где прошло мое детство, в самом сердце города, мне сложно бывает отделаться от ощущения, что под современным пейзажем скрывается другой город, именно Петрозаводск 60-х, который я, оказывается, хорошо помню. Деревянный причал, кинозал, детский сад… Все это до сих пор существует где-то, и в том, скрытом, городе, воспитательница младшей группы держит меня, малышку, на руках у окна: «Давай посмотрим, как папа пошел». Папа уходит от меня, не оборачиваясь, в своем сером пальто-букле, и ведь до сих пор случается так, что я долго смотрю вслед мужчинам, одетым в пальто-букле…
Несколько лет назад, когда я еще сидела редактором в журнале «Север», ко мне зашел Юрий Николаевич. Фамилию его называть не стану, потому что в данной истории это неважно. Юрий Николаевич, глубокий старик, невольно сыграл роль вестника. «Вот, — сказал мне Юрий Николаевич, — я нашел дома фотографию. Тут мы с вашим папой еще совсем молодые. Может, вам будет приятно…» Подтекст был такой, что я уже очень стар и хочу раздать свой архив людям, которым он действительно пригодится. А вы — единственный человек, кому это фото нужно.
У меня, кстати, не было такой фотографии, и я внутренне содрогнулась — такие штуки не появляются просто так ниоткуда. Это знак того, что вот именно сейчас папа хотел бы быть со мной рядом. И точно: через две недели я стояла в растерянности под лестницей, правда, в отличие от папы, не курила, потому что я просто не курю, — но в общих чертах так уже было однажды: знаете, вы со своим «красным» дипломом и прочим, что там у вас есть за душой — ну, как бы это сказать, не по той болванке сшиты, что ли. Или, как сейчас говорят, «не формат».
Так я, существующая не в том формате, осталась без работы, глубоко переживая свою ненужность обществу вообще и России в частности, мыкалась в поисках куска хлеба, пока не поняла, что это же, черт возьми, просто-напросто исполнение желания! Я с детства хотела быть писателем и никем иным, если честно. Да! И в юности я даже частенько представляла, что на моем надгробии будет написано: «Яна Жемойтелите. Писатель». Ну, там еще даты, крестик…(Кстати, я до сих пор никому не рассказывала про надгробие). Ну а как еще-то быть писателем, кроме как вот так, что я писатель, и — и больше никто. Этого достаточно! И вот только теперь у меня есть время, чтобы довести до конца начатое, и я больше ни перед кем не отчитываюсь за то, чем я занимаюсь.
Заветные желания чреваты исполнением (Это я не про надгробие). Я как-то подозревала сама, что желаниям свойственно в конце концов исполняться. Но что интересно, в словесную форму мои подозрения облекла Стасе Недзинскене, учительница физики из литовского города Алитуса. Физика сейчас имеет дело и с нематериальными планами тоже. Мне иногда даже кажется, что физики знают гораздо больше, чем следовало бы. Но молчат, поскольку запретное знание наказуемо. Например, физикам уже пятьдесят лет как известно, что электрон может одновременно существовать в нескольких точках пространства. Один и тот же электрон. Ну, а поскольку все мы в конечном итоге состоим из электронов, значит, по теории Эверетта, по имени автора, возможно существование и наших многочисленных двойников. И, самое загадочное: не только будущее обладает вероятностью, но даже прошлое! Поэтому мировая история столь запутана — она может меняться в зависимости от наблюдателя… Однако я отвлеклась. Стасе просто сказала мне, что на курсах повышения квалификации физиков слышала в одной лекции, будто глубоко спрятанные желания заставляют человека делать то, что, казалось бы, ему не под силу. Наперекор обстоятельствам и, наконец, судьбе. Верней, обстоятельства начинают подчиняться глубинному желанию человека.
А мне всегда хотелось хоть раз увидеть Литву, которую в начале прошлого века навсегда покинул мой дед. И никакой иной цели не стояло за этим, кроме того же жгучего любопытства, которое в свое время заставляло меня рассылать запросы по архивам СССР.
Я попала в Литву только летом 2008 года — сперва на несколько дней в Алитус, а потом в Вильнюс на целый месяц, на курсы литовского языка. Так именно сложились обстоятельства, что меня за компанию прихватила Гитана Буйвидайте, председатель петрозаводской литовской диаспоры. Вообще, это курсы для потомков репрессированных литовцев, которые сейчас имеют на исторической родине множество льгот, вплоть до предоставления квартиры. Но — дедушка был репрессирован до пакта Молотова-Риббентропа, к тому же уехал он добровольно, да и папа мой в свидетельстве о рождении записан русским. С учетом сих обстоятельств — происхождение у меня весьма сомнительное, как сказали в консульстве, хотя и фамилия литовская.
Фамилия означает «маленький жемайт», житель Жемайтии — есть такая область в Литве. А то, что фамилия эта очень редкая даже в Литве и Польше, открыл мне Мариуш Вильк, польский писатель, который уже 15 лет живет в Карелии. До сих пор он встречал только одного человека с такой фамилией — в Варшаве у его матери была подруга, которую звали почти так же, как меня — Янина Жемойтель. Художница с мировым именем, при этом весьма экзальтированная дама. Вокруг нее всегда вертелись молодые любовники, которых она частенько изображала на полотне в обнаженном виде. Янина Жемойтель умерла пару лет назад, не оставив наследников… Но об этом потом.
Пока что мне предстоял целый август в Вильнюсе! Как тут можно не выучить литовский язык? Хотя Вильнюс во многом русский город, и в нем встречаются такие русские люди, которые не выучили литовский, прожив в нем всю жизнь. На второй день я пошла искать улицу Стефановскую, теперь — святого Стефана, лелея робкую надежду, что, может быть, там до сих пор есть эта аптека… Аптека была здесь всегда, — так сказали мне обитатели старинной улицы святого Стефана, и они правы: сто лет — это почти всегда. Вот этот дом в самом сердце Вильнюса недалеко от вокзала. А вот дверь аптеки, на которой висит амбарный замок. Аптека разорена, у нее нет хозяев уже давно…
Мой дедушка Витольд всегда жил над аптекой — и в Вильнюсе, и в Татарской республике. Он привык даже дома ходить в сюртуке и галстуке, потому что в любую минуту могли прийти посетители. И днем, и ночью, наверное. Случается, ночью тоже нужны лекарства. Мой дедушка ходил этой улицей в начале прошлого века. Молодой аптекарь Витольд Жемойтель в крахмальной рубашке и до блеска начищенных ботинках — еще этим он отличался, как говорила бабушка, от остальных мужчин. Витольд был человеком настолько скромным, что стеснялся даже поцеловать женщину в губы. А может, это была просто дань уважения или чего-то еще, чему я даже не подберу названия, но суть в том, что он видел в женщине создание настолько совершенное, что мог только поцеловать ей руку… Прости, дед: а как же тогда мой папа появился на свет?
Тогда, в августе 2008-го я еще не знала, что же конкретно случилось с аптекой и почему в 1917-м распалась большая семья. Но вот именно этой улицей, простившись с родителями навсегда, дедушка уходил к вокзалу. Тут недалеко, всего два квартала. Витольд сел в вагон, закинул на полку саквояж, в последний раз посмотрел на родное Вильно в окно, и поезд, отдав гудок, отчалил от перрона на Петроград… Наверное, это тоже случилось летом, когда никто всерьез поверить не мог в то, что еще месяца два-три, и мир, перекипев через край, уже никогда не войдет в привычные берега. Но почему-то возле двери в эту запертую комнату моего сознания, проявившуюся в виде двери аптеки, мне стало очень спокойно. Как будто я убедилась в том, что большая семья Жемойтелей по-прежнему живет на этой улице в 1907-м, владея аптекой, как об этом написано в старом справочнике.
Еще в Вильнюсе есть Исторический архив Литвы, в котором хранятся документы времен Российской империи. В читальном зале все оказалось ну очень просто и даже как-то буднично: посмотрите опись, заполните требование. Там на открытом доступе стоит опись дворянских родов Виленской губернии, и против каждой фамилии — номера дел, в которых она упоминается. И нужно выбрать конкретные единицы хранения, отметив в бланке цель, с которой я прошу эти документы. Какая у меня могла быть конкретная цель? Личное любопытство. А руки-то все же слегка подрагивали: неужели вот сейчас я потяну за ниточку, и мертвые заговорят, и я вытащу сюда, в лето 2008, давно забытых людей?
Смотрительница вынесла пять увесистых томов. Наверное, мне просто повезло, а может, по теории Эверетта, мое сознание воздействовало на архивные единицы хранения так, что я сразу наткнулась на генеалогическое древо Жемойтелей, составленное в августе 1820-го — от прародителя Станислава до дробления рода на три основные ветки: Яна Иосифа, Антония и Доминика. А дальше разрозненные фрагменты паззла истории рода Жемойтелей (или Жемойтелев, как писали русские приказчики), сами собой сложились в целостную картину. И, сколько ни ругай русскую бюрократию, только благодаря ей мне теперь известно, что там было да как, кто на ком женился, кто какие потерял документы…
Герб Жемойтелей
А документы Жемойтели потеряли важные: на продажу имения Милайшуны по крепости 1759 года. Имение-то досталось им от отца Юрия, а тому от деда Станислава, того самого, который отличился под Конотопом. И вот правнуки Станислава Доминик и Юрий предстали перед Комиссией Виленского Дворянского Депутатского Собрания, которое решило произвести ревизию дворянских родов, и не смогли доказать, что было когда-то такое имение. Было да ушло, предки промотали (сволочи). Однако все закончилось для них не так уж печально: Доминика и Юрия просто вписали в 1 список под литерой «В» дворянских родов как дворян служилых, а не поместных. Может, конечно, они желали чего-то иного и побрели домой, солнцем палимы, опустив головы. В утешение им Дворянское Собрание завело «Дело об утрате документов давних времен». А вместе с Жемойтелевыми тогда потеряли документы дворяне Буйвидовы… Стоп.
Я приехала в Вильнюс с Гитаной Буйвидайте, и она живет со мной в одной комнате в общежитии курсов усовершенствования педагогов, на которых мы изучаем литовский. Это что, отработка кармического долга? Может, Жемойтелевы и Буйвидовы некогда вместе промотали деньги и по пьянке потеряли бумаги?
Долгов на Жемойтелях повисло немало. Доминик родил Яна, Ян — Антония, Яна Иосифа и Кастана. Ян Иосиф родил Антона… И вот тут мы прервемся, чтобы взять дыхание. Антон, сын Яна Иосифа — личность примечательная. В 1865 году некий Генрих Иванович Ляцкой направил в Дворянское собрание жалобу, на основании которой завели целое дело Жемойтелей-Ляцких. Дело заключалось в том, что Антон Жемойтель обольстил дочь этого самого Генриха Ивановича, Стефанию Ляцкую. Выглядел искуситель как-то подозрительно, а посему Генрих Иванович просил Дворянское Собрание подтвердить, что Антон Иосифов Жемойтель действительно тот, за кого себя выдает, принадлежит к славному роду…
И опять целая гроздь Жемойтелей повисает на ниточке над бездной небытия. Потому что окажись девица построптивей — и не родится мой прадед Антон Антонович Жемойтель, и не будет у него восьмерых детей. Как же получается в исторической перспективе, что человек ведет себя ну совсем неприлично внутри своего времени, а потом выясняется, что веди он себя пристойней — и не случилось бы того, что уже существовало в проекте будущей жизни. Отвязный был парень Антон Жемойтель, и так, с кондачка, папаша Генрих Иванович наверняка бы за него дочь не выдал. Потому что для семейной жизни нужен человек основательный, серьезный, а не этот повеса.
Однако пронесло. Дворянское собрание выдало Генриху Ивановичу нужную справку, чему он был, я думаю, порядком удивлен, но и обрадован одновременно, свадьба состоялась, и жили они долго и счастливо. Правда, тот же Антон Жемойтель остался должен некому Стравинскому 10 рублей, очевидно, потраченных на соблазнение девицы. Понятно, ее ж нужно было на лошадях покатать, серьги подарить… Деньги в то время немалые. Стравинский тоже пожаловался на Жемойтеля в Дворянское Собрание, но там дело уже спустили на тормозах, верно, больше не захотели связываться. Вообще, все Стравинские мира происходят из одной деревни, и у нас в Петрозаводске жил Мариус Стравинский, дирижер симфонического оркестра. Я пыталась вернуть ему эти 10 рублей, отдать кармический долг за прапрадеда, так прямо и объяснила, что деньги это кармические, пусть даже за минусом инфляции. Но Мариус отказался. Сказал, что он нам 10 рублей прощает за давностью лет.
И все-таки литовские предки так и оставались для меня полулегендой, даже вытащенные из забвения. Ведь все давно прошедшее, связанное с жизнью наших прадедов, искажается призмой времени и становится похожим на сказку, услышанную от бабушки перед сном.
Тогда, в Вильнюсе, Гитана решила принять крещение в католическую веру. Мы вместе с ней ходили в собор святого Казимира, чтобы назначить конкретный день. Это в центре, недалеко от вокзала и улицы Стефановской, и дед мой наверняка бывал в этом соборе не раз. И я все думала, зачем же он посещал меня тогда во сне? Может, ему так плохо? Помощи просит? И кому другому из ныне живых есть дело до него, кроме меня? Ведь он не отпетый там, в Коми лежит, в мерзлоте, и могилы нет — общая могила у него с такими же, как он, узниками ГУЛАГа. Я спросила святого отца, могу ли я заказать заупокойную службу по деду, католику, который погиб семьдесят лет назад? Оказывается, могу. А я православная, ничего? Это не имеет значения…
И вот в тот день, когда прошла служба, меня впервые в жизни навестила бабушка, баба Стефа. Она пришла очень веселая и сказала, что теперь наконец все будет хорошо. А я во сне подсчитала, что ей же сейчас 117 лет, — хотя говорят, что во сне нельзя читать и считать. И я во сне даже не поверила, что она вернулась ко мне, и спросила: «Бабушка, как же ты до сих пор жива? Тебе сто семнадцать лет!» А она молчит и улыбается. «Нет, — говорю я. — Я же помню, как мы тебя похоронили…» А она — улыбается…
Потом я посетила Литву в декабре, тот самый город Алитус, где похоронен мой прадед Антон Антонович. В тот приезд я и познакомилась со Стасе. Стасе пишет стихи, на этой почве мы и сошлись, а вовсе не потому, что она физик и знает о Вселенной немного больше, чем позволено человеку. И у меня был творческий вечер в местной библиотеке, после которого Стасе написала в газету, что Алитус посетила русская писательница Жемойтелите с литовскими корнями. И в этой статье были перечислены все восемь братьев и сестер — кто уехал и кто остался в Литве. Я ведь подспудно еще лелеяла надежду, что их тех, кто остался… Впрочем, прошло уже 90 лет.
И все же — стучите и отверзнется!
На католическое Рождество мне пришло по электронной почте письмо: «Я Халина Мицкувене-Жемайтелите, дочь Антанаса Жемайтелиса». Или Антона Жемойтеля, младшего брата Витольда Жемойтеля. Антанас в 1917 году переехал с родителями в Алитус. Халина знала, что кто-то из братьев отца уехал в Россию, и точно так же, как я, хотела найти хоть кого-то, кто задержался на этом свете. Ну разве это не чудо? Или опять просто исполнение желания? Нет, даже странно, что желание двух взрослых теток сбылось на Рождество.
Антанас Жемайтелис
Мы вдвоем знали о Жемойтелях гораздо больше, чем каждая по отдельности. И для меня наконец открылась семейная тайна 1917 года, которая заставила деда собрать чемоданчик. В 1917-м, совершенно независимо от мировых событий и войн, прадед мой Антон Антонович Жемойтель проигрался в карты в пух и прах! Все спустил, до последнего гвоздя. И остался в одних штанах — шляхта, пся крев! И мне даже страшно представить тот самый день, когда толстосум Антон Жемойтель (когда прадед женился, свадебную повозку везли три пары лошадей), направляется к приятелям, чтобы расписать пульку. Усы лихо закручены, топорщатся по сторонам, в кармане золотые часы. Они-то первыми и пошли в расход — в преферанс, верно, играли, а между делом не забывали пропустить рюмку. И вот к полуночи, когда над игральным столом дым столбом стоял, Антон Жемойтель в азарте поставил на кон аптеку, наивно полагая пьяным умом, что уж это-то никак невозможно спустить… Спустил. И дом спустил, и лошадей, и драгоценности жены… И вот чего я уж никак не могу представить, так это момент, когда он под утро явился домой. Скорее всего, его привезли мертвецки пьяного и сообщили жене, что так мол и так, уважаемая, собирайте манатки.
И все же — был такой момент, когда игроки тасовали карты, и от того, какая карта выпадет Антону Жемойтелю, зависело появление на свет его потомков, которым суждено было родиться в ХХ веке. И вот мы, будущие Жемойтели, стоим на выходе из небытия, расталкивая друг друга локтями, споря и препираясь, кто первый. И попади тогда Антону в руки козырный туз, мой дедушка Витольд остался бы в Вильно, а с ним Вацлав, Сигизмунд, Мечеслав и Александр. И было бы так, что их, наследников приличного состояния, советская власть отправила бы куда подальше — в Сибирь, в вечную мерзлоту. Так что им все равно написано было по судьбе умереть в начале 40-х. Но вышло иначе: благодаря карточной катастрофе Жемойтели уже во втором поколении стали поляками, литовцами, русскими и латиноамериканцами. И кое-кому удалось-таки просочиться в ХХI век.
Итак, сестры Альбина и Альбертина вышли замуж, следы их потерялись еще до войны. Отец Халины Антон Жемойтель в 1926 году, во времена Литовской республики, стал Антанасом Жемайтелисом. Однажды он навестил сестер в Вильно — те даже не пустили его в дом, приняли на кухне. Видно, стеснялись, что он простой шофер. Антанас прожил в Алитусе всю свою жизнь, а век его тоже оказался недолгим. Уцелев во время войны, Антанас Жемайтелис вскоре умер от туберкулеза, Халина тогда была еще совсем малышкой. Туберкулез — та же дырка в легком, отверстие, подобное тому, что оставляет пуля. Не настоящая, реальная пуля, а виртуальная, блуждающая, прорвавшаяся-таки с тонкого плана, где славный Станислав Жемойтель до сих пор воюет под Конотопом.
И только Александру, самому младшему брату, удалось обмануть судьбу. Он уехал на другой континент. Говорят, что именно это помогает исправить предначертанное, нужно сменить страну, переместившись как можно дальше по параллели. Последний привет от Александра пришел в начале 80-х из Аргентины. Халина говорит, так рассказывала ее мама, что будто кто-то искал их от имени Александра. А это значит, что в Аргентине до сих пор живут наши сестры и братья, синьоры Жемойтели.
Халина ничего не знала про Мечеслава, который служил счетоводом в Варшаве, иначе она бы наверняка связалась с польской художницей Яниной Жемойтель. По всей вероятности, Янина была ее двоюродной сестрой и моей двоюродной теткой. Ну а теперь — наследников нет, ниточка оборвалась… Странно только, как это моей маме в голову пришло назвать меня Яной. Это сейчас Ян полным-полно, а тогда, в 1965-м, кое-кто даже пальцем у виска вертел: ну и имечко выбрала для дочки. Про моих польско-литовских предков мама и знать не знала. А ведь мы — дети Яна Иосифа, который дал жизнь непутевому сыну Антону, соблазнившему девицу Ляцкую. Кстати, это единственная из женщин, имя которой осталось в истории рода именно благодаря ее сомнительному поведению. Дам благочестивых, увы, поглотило забвение. И в этом большая ирония истории — в нее не входят те, кто ведет тихо и законопослушно, все они просто растворяются в потоке событий.
Несколько лет назад лет Данька очень хотел, чтобы мы взяли из детдома негритенка. Просто чтобы у него был брат негр. Он даже пересмотрел все сайты, на которых предлагают детей, но — негров среди них не обнаружил. Сейчас женщины уже не стесняются своих темнокожих детей. А ведь если так прикинуть, там, в Аргентине, кто-то же есть. Пусть не негр, но смугленький. И Данька говорит, что если бы только нашелся этот его темнокожий брат, он бы сразу к нему поехал. Правда, в этом я сомневаюсь: Латинская Америка далеко, денег нам не хватит туда слетать.
Семья Халины Мицкувене-Жемайтелите: Витаутас, Кристина, Халина, Каролис
Хорошо, хватило еще раз съездить в Литву, и я наконец, после разлуки в целых 90 лет, встретила Халину, мужа ее Витаутаса и моих троюродных брата и сестру Каролиса и Кристину. Они живут в Каунасе, ведут вполне обычную жизнь — вот-вот, варят кашу, пришивают оторванные пуговицы, ходят на работу, а Каролис и Кристина — еще студенты. И все мы вместе съездили в Алитус посмотреть на дом, который построил брат моего деда Антанас Жемайтелис. Дом стоит на улице Спорта, там всего четыре дома на этой улице недалеко от мэрии… И ведь я прежде, бывая в Алитусе, ходила мимо этого дома, не обращая на обитателей никакого внимания — мало ли кто там возится во дворе за забором. Вот так бывает, что то, что ты так долго ищешь, оказывается совсем рядом. А ты ходишь мимо, не обращая внимания.
Недавно я спросила у Стасе, а как физики сами относятся к этой теории существования электрона в разных точках пространства. Если в двух словах, ответила Стасе, то электрон, хотя и может одновременно находиться в разных местах, все-таки остается один. Пусть, например, классическое яблоко лежит на столе. Если нет ветра, землетрясения, а ножки у стола не сгнили, то Вселенной не придется заниматься «делением», и в следующую минуту яблоко окажется на том же месте, что и сейчас. Но ведь яблоко может взять мальчик. А может, его возьмет мама, решившая прибраться. Вот здесь и возникает вполне значимое расщепление Вселенной, которое целиком зависит от нашего желания — чувства голода или стремления прибраться. Да, сильное желание способно расщепить Вселенную. И все же человек — несмотря на то, что, путешествуя по жизни, пребывает в разных точках временного отрезка, — всегда остается самим собой.
Июль 2009
Опубликовано в журнале «Дайнава» (Литва) в 2010 году