Андрей Кунильский: «Достоевского читают, несмотря ни на что»

Публикуем из нашего архива беседу Тамары Спектор с известным филологом, ныне деканом филфака ПетрГУ. Прошло почти 20 лет, а будто о сегодняшнем дне ведут они разговор.

Принимать истины, которыми живет преподаватель кафедры русской и зарубежной литературы Петрозаводского университета Андрей Кунильский, блестящий лектор, исследователь творчества Достоевского, легко не всем. Я, например, так и не смогла согласиться с тем, что вся современная литература лишена души и сводится лишь к интеллектуальным изыскам сексуально озабоченных субъектов. Но ведь разговаривать с человеком, который полностью разделяет все твои взгляды и оценки, просто бессмысленно. То, что Волга впадает в Каспийское море, все знают и так. Мы же разговаривали о том, о чем кто-то не знает, кто-то не задумывается, а кто-то просто забыл.

— Я никогда не чувствовал себя достаточно компе­тентным в разговоре о современной литературе и о литературе XX века вообще. Вырос в районном городке на юге, где новых книг нельзя было достать даже в библиотеке, и читал то, что было, а была там русская классика. Только позже я узнал, что был еще и се­ребряный век, и много другой литературы, достойной внимания, но я и по сей день ориентируюсь в ней далеко не так уверенно, как в литературе XIX века. Но я не считаю, что очень многое потерял. Русская литература XIX века — это явление в мировой культуре, по масштабам сравнимое с античной литературой или литературой Возрождения. Этот феномен еще не нашел своего объяснения. Существует даже теория, что светская литература как таковая была завезена в Рос­сию с Запада, но создатели этой теории не могут объ­яснить, каким образом она за такой невероятно корот­кий срок смогла подняться на такую высоту.

Кстати, на Западе наших классиков читают и знают едва ли не больше, чем в России. У нас принято гор­диться своей великой литературой несколько абстракт­но, а читать совсем другое. А вот английский критик начала века Мидлтон Марри писал, что писатели дру­гих народов могут только играть у ног таких гиган­тов, как Достоевский и Толстой. И ведь эти два писате­ля действительно неисчерпаемы, и вся современная лите­ратура развивается уже на той основе, которую зало­жили они. Говорят, что так называемый «поток созна­ния» открыл Джойс в своем знаменитом «Улиссе». Но перечитайте «Севастопольские рассказы» Толстого, опи­сание мыслей и переживаний человека в те несколько мгновений, когда в него летит пушечное ядро — и вы поймете, что ничего Джойс не открывал, все это уже было! 

— У одного из моих знакомых есть любимая фраза: «Все уже украдено до нас». По-моему, это очень хорошо согласуется с вашими взглядами на литературу про­шлого и нынешнего столетий. Зачем писать, зачем ста­раться, если уже есть они, великие и недостижимые, и они уже все написали?

— Да нет, писать, конечно, надо. Русские класси­ки дали нам идеал, к которому можно стремиться всю жизнь, дали ориентиры. Просто, зная, что существует литература такого уровня, нельзя, невозможно писать так, точно до тебя ничего не было.

— А на кого ориентировались сами классики?

— Для них нравственным идеалом, который они всю жизнь стремились постичь, был Бог. Вся русская литература прошлого века — это литература христианс­кая, ее предмет — человеческая душа, законы ее сущест­вования и благоустройства. Несмотря на обилие в наше время психотерапевтов и психоаналитиков, люди про­шлого века гораздо больше нас знали о душе. Читая ду­ховную литературу того времени, я этому не удивляюсь. Монахи — авторы этой литературы — удивительно тон­ко понимали, что именно нужно человеку для обретения душевной чистоты и душевного мира, они понимали, что душа — это нечто многосоставное, и о каждой ее части нужно заботиться, ухаживать по-своему. Это не имеет никакого отношения к тому, сколько стоит колба­са, да и вообще ни к чему, исходящему из внешнего мира. У нас сейчас модно говорить, что следует сначала благоустроить мир вокруг человека, насытить его пред­метами роскоши, и душа его возрадуется. Христиане знали, что все обстоит наоборот: первостепенное значе­ние имеет внутреннее благоустройство, и лишь из него может происходить благоустройство внешнее.

Вот вам наглядный пример: состояние нашего универ­ситета. Можно сколько угодно говорить о том, что нет денег на ремонт, что не достать краски и побелки. Но прежде всего бросается в глаза не то, что здание плохо отремонтировано, а то, что оно до самой крыши завале­но окурками. Лет десять назад было принято решение о запрещении курения в здании университета. Курить-то не перестали, но места для курения были ликвиди­рованы, урны убраны. Что мешает сейчас, когда об этом приказе никто не вспоминает, поставить урны на место?

— Но можно ли настолько отрешиться от внешнего мира, чтобы не замечать холода в квартирах, гололеда на улицах, недостатка питания?

— Знаете, человек, который действительно заботится о своей душе, может забыть не только об этом. Вспом­ните мучеников раннего христианства, которых распина­ли, сжигали живьем, травили дикими зверями. Они ведь не отступали от своего нравственного выбора, потому что для них первичной была душа, а то, что происходило с ее материальной оболочкой, не имело существенного значения.

Совсем недавно я прочитал книгу о деле митрополи­та Вениамина. (Кстати, это наш земляк Василий Павло­вич Казанский). Этот священнослужитель, когда его судили по сфабрикованным обвинениям, в своем послед­нем слове сказал: «Я сознаю, что какой бы приговор вы мне ни вынесли, на самом деле он будет исходить от Бога, и я покоряюсь Божьей воле с радостью». Тех, кто проходил вместе с ним по делу, он всячески пытался спасти, доказать их непричастность к делу, всю вину брал на себя. Недавно церковь канонизировала митрополита Вениамина… Он, конечно, был расстрелян, но для него было важнее спасти свою душу.

— Почему-то вспоминаются исповеди интердево­чек, которые поголовно утверждают, что у них не было другого выхода, кроме как идти на панель, потому что иначе им было бы не на что покупать новые шмотки…

— Или те, кто сознательно оговаривал себя на боль­шевистских процессах, потому что им была обещана жизнь. В сущности, это явления одного порядка. Жизнь ставит почти каждого человека перед необходимостью нравственного выбора. Когда есть Бог, человек обладает свободой воли и может делать этот выбор сам. Когда Бога нет, то нередко создается впечатление, что нет и выбора.

Ницше в свое время констатировал: «Бог умер». Увы, он был прав. Хотя первые признаки умирания этого Божественного начала в литературе, в том числе и в русской, появились задолго до начала XX века. Гоголь писал, что вся литература подразделяется на три кате­гории, или на три этапа. Первый этап — «литература очарования», когда художник восхищен, очарован миром и пытается эту свою очарованность передать словом. Затем очарование рассеивается, оказывается, что мир не так уж идеально устроен, и тогда появляется «литера­тура разочарования».

— Лермонтов?

— Совершенно верно. Хотя Гоголь к этому этапу отно­сил некоторые стихи Пушкина, а Лермонтова причислял уже к следующему поколению — поколению пишущих «без очарования». К этой литературе «безочарования» он относит всех подражателей и последователей Бай­рона. Практически вся литература XX века — это лите­ратура «безочарования» и без Бога. И в этой литературе прослеживается интересная закономерность: когда умира­ет Бог, круг тем катастрофически суживается, ибо вмес­те с Богом умирает душа. Остается новаторство ради новаторства, поиск новых форм без заботы о содержании. Могу привести очень много примеров, когда писатель словно бы решил во что бы то ни стало написать так, как никто еще не писал до него, но забыл задуматься о том, что же он пишет. Остаются интеллектуальные изыски и то, что М.М. Бахтин называл «областью телесно­го низа». Эротизм необходим интеллектуалам для того, чтобы оживить повествование, которое в противном случае получилось бы слишком засушенным.

— По-вашему, вся современная литература состоит исключительно из интеллектуализма и эротизма?

— Повторяю, что я, возможно, ориентируюсь в ней недостаточно, но возьмите того же Джойса, который считается классиком, основоположником и прочее. Чем он поражает читателя? Во-первых, умением вос­производить различные литературные стили, а во-вто­рых — откровенностью в изображении эротических сцен. Да, все это выглядит занятно — но не более…

— То, что сейчас делают политики и, к сожалению, многие журналисты, можно назвать профанацией пра­вославия. Это может оттолкнуть даже людей, уже, каза­лось бы, пришедших к Богу. Но ведь до этого на протя­жении многих десятилетий происходила такая же профа­нация русской классической литературы, и в результате подавляющее большинство населения ее не читает. Лю­дей, искренне увлеченных русской классикой, совсем не­много. Вы считаете, это еще можно как-то исправить?

— Вас интересует, кто виноват?

— Меня больше интересует, что делать.

— Давайте сначала все-таки попробуем разобраться, кто виноват. Наверняка отчасти это и мы, вузовские преподаватели: значит, мы не умеем готовить учителей, которые могли бы воспитать учеников, любящих клас­сику.

— Но ведь к вам приходят сложившиеся личности, которые уже знают, что Толстой — это зеркало рус­ской революции. Что же вы можете сделать?

— Ну, во-первых, они не такие уж и сложившиеся. Конечно, всех поголовно привлечь к классике не может никто, и я считаю удачей, когда хотя бы один человек в аудитории меня услышит. В конце концов духовное поле в обществе всегда создается единицами. А во-вторых, все не так уж трагично. Недавно я получил письмо от своей студентки, которая пишет диплом по Достоевскому. Представьте себе, в библиотеке малень­кого городка, где она живет, на Достоевского очередь: все книги на руках! Так что все-таки читают, несмотря ни на что.

Другое дело, что для того, чтобы заставить людей почувствовать отвращение к классике, да и вообще к культуре XIX века, действительно было сделано все возможное. Чего стоили одни знаменитые три этапа революционного движения в России! Все подводилось под социологическую схему. В самом деле, зачем читать Гоголя, если он всего-навсего описывал тяжелую долю русского крестьянства и нравы разлагающегося дворянства? Зачем читать Пушкина, если из учебников понятно, что он творил в эпоху мракобесия? К нам-то, живущим в светлом будущем, какое отношение все это имеет?

Но всегда были люди, на которых система спотыкалась. Даже дети порой могли заметить, что в предложенной им схеме далеко не все гладко. Им говорят, что народ угнетали, писателей давили, Пушкина и Лермонтова убили чуть ли не по политическим мотивам — а начнешь читать и получается, что литература процветала, а вместе с ней — музыка, театр, архитектура, живопись… Не стыкуется. Преподавание литературы и истории XIX века всегда было занятием идеологически рискованным. Например, учитель на уроке восхищается мужеством декабристов, осмелившихся выйти на площадь и протестовать против режима. А кто-то из учеников может ведь и сообразить: если они могли протестовать, то почему мы не можем?

Ну а что нужно для того, чтобы вернуть классической литературе ее читателя? Для этого нужно попытаться объяснить школьникам, что все, о чем писали Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов — это не проблемы каких-то чужих, давно умерших людей, не описание мрачной жизни при царизме, что все это имеет непосредственное отношение к тому, что происходит с каждым из них.

— Если спросить классиков, что делать, они ответят?

— Ответят. Жаль, что их все реже спрашивают. Культура нынешнего века вообще мало располагает к тому, чтобы искать ответы в прошлом и даже просто советоваться со стариками. Поколение за поколением живут в уверенности, что все, что было до них, ничего не стоит. Современная культура ориентирована на молодежь — и в литературе, и в моде, и в образе жизни. Учиться у стариков не модно, хочется сразу взять бразды правления в свои руки. Опыт, мудрость не ценятся, зато ценится умение до старости выглядеть молодо и вести себя, как молодой. А Пушкин писал: «Смешон и ветреный старик, смешон и юноша степенный».

— Если бы Пушкин жил в наше время, он бы умер начинающим поэтом, не издав ни одной книги и так и не достигнув зрелости.

— Да нет, Пушкин достиг зрелости, и это очень ценно: можно проследить его эволюцию от юношеских стихов до зрелых произведений…

— Это по меркам прошлого века. А по меркам нашего, «молодежного», литератор еще в пятьдесят лет может ходить в начинающих и подающих надежды.

— Возможно.

В общем, по вопросу о молодежной культуре мы к согласию так и не пришли. Поговорили еще об особом пути России, который, по мнению Кунильского, безусловно существует, так как каждая нация идет своим путем. Поговорили о славянофилах и западниках — прошлых и нынешних, и выяснили, что нынешние славянофилы, видимо, не читали славянофилов прошлых. Поговорили о русской национальной идее. По мнению моего собеседника, она должна быть, но от нее может исходить и опасность, как от электричества, которое может давать тепло и свет, а может, при неосторожном обращении, и убить. Сошлись на том, что сегодня национальная идея — в руках людей невежественных. А на прощание Андрей Евгеньевич пересказал мне содержание малоизвестной басни Крылова.

— Басня эта называется «Сочинитель и разбойник». Сочинитель и разбойник попали в ад. Под разбойником разложили большой костер, а под сочинителем маленький. Но костер под разбойником прогорел быстро, а костер под сочинителем все тлел и тлел, а черти все подкладывали в него дровишки. В конце концов сочинитель не выдержал и возопил: «За что?! Разбойника вы отпустили, а я мучаюсь уже столько лет, — а ведь я не убивал и не грабил!» И черт ответил ему: «Да, действительно, ты не убивал и не грабил, но ты своими сочинениями растлевал незрелые умы, а годы идут, твои сочинения переиздаются вновь и вновь, и все новые люди их читают». Между прочим, под сочинителем Крылов имел в виду Вольтера. Хорошо бы извлечь мораль из этой басни всем, кто в силу своей профессии может влиять на людей — и писателям, и журналистам, и преподавателям… 

«Лицей», № 1, 1994 год