Публикуем из нашего архива беседу Тамары Спектор с известным филологом, ныне деканом филфака ПетрГУ. Прошло почти 20 лет, а будто о сегодняшнем дне ведут они разговор.
Принимать истины, которыми живет преподаватель кафедры русской и зарубежной литературы Петрозаводского университета Андрей Кунильский, блестящий лектор, исследователь творчества Достоевского, легко не всем. Я, например, так и не смогла согласиться с тем, что вся современная литература лишена души и сводится лишь к интеллектуальным изыскам сексуально озабоченных субъектов. Но ведь разговаривать с человеком, который полностью разделяет все твои взгляды и оценки, просто бессмысленно. То, что Волга впадает в Каспийское море, все знают и так. Мы же разговаривали о том, о чем кто-то не знает, кто-то не задумывается, а кто-то просто забыл.
— Я никогда не чувствовал себя достаточно компетентным в разговоре о современной литературе и о литературе XX века вообще. Вырос в районном городке на юге, где новых книг нельзя было достать даже в библиотеке, и читал то, что было, а была там русская классика. Только позже я узнал, что был еще и серебряный век, и много другой литературы, достойной внимания, но я и по сей день ориентируюсь в ней далеко не так уверенно, как в литературе XIX века. Но я не считаю, что очень многое потерял. Русская литература XIX века — это явление в мировой культуре, по масштабам сравнимое с античной литературой или литературой Возрождения. Этот феномен еще не нашел своего объяснения. Существует даже теория, что светская литература как таковая была завезена в Россию с Запада, но создатели этой теории не могут объяснить, каким образом она за такой невероятно короткий срок смогла подняться на такую высоту.
Кстати, на Западе наших классиков читают и знают едва ли не больше, чем в России. У нас принято гордиться своей великой литературой несколько абстрактно, а читать совсем другое. А вот английский критик начала века Мидлтон Марри писал, что писатели других народов могут только играть у ног таких гигантов, как Достоевский и Толстой. И ведь эти два писателя действительно неисчерпаемы, и вся современная литература развивается уже на той основе, которую заложили они. Говорят, что так называемый «поток сознания» открыл Джойс в своем знаменитом «Улиссе». Но перечитайте «Севастопольские рассказы» Толстого, описание мыслей и переживаний человека в те несколько мгновений, когда в него летит пушечное ядро — и вы поймете, что ничего Джойс не открывал, все это уже было!
— У одного из моих знакомых есть любимая фраза: «Все уже украдено до нас». По-моему, это очень хорошо согласуется с вашими взглядами на литературу прошлого и нынешнего столетий. Зачем писать, зачем стараться, если уже есть они, великие и недостижимые, и они уже все написали?
— Да нет, писать, конечно, надо. Русские классики дали нам идеал, к которому можно стремиться всю жизнь, дали ориентиры. Просто, зная, что существует литература такого уровня, нельзя, невозможно писать так, точно до тебя ничего не было.
— А на кого ориентировались сами классики?
— Для них нравственным идеалом, который они всю жизнь стремились постичь, был Бог. Вся русская литература прошлого века — это литература христианская, ее предмет — человеческая душа, законы ее существования и благоустройства. Несмотря на обилие в наше время психотерапевтов и психоаналитиков, люди прошлого века гораздо больше нас знали о душе. Читая духовную литературу того времени, я этому не удивляюсь. Монахи — авторы этой литературы — удивительно тонко понимали, что именно нужно человеку для обретения душевной чистоты и душевного мира, они понимали, что душа — это нечто многосоставное, и о каждой ее части нужно заботиться, ухаживать по-своему. Это не имеет никакого отношения к тому, сколько стоит колбаса, да и вообще ни к чему, исходящему из внешнего мира. У нас сейчас модно говорить, что следует сначала благоустроить мир вокруг человека, насытить его предметами роскоши, и душа его возрадуется. Христиане знали, что все обстоит наоборот: первостепенное значение имеет внутреннее благоустройство, и лишь из него может происходить благоустройство внешнее.
Вот вам наглядный пример: состояние нашего университета. Можно сколько угодно говорить о том, что нет денег на ремонт, что не достать краски и побелки. Но прежде всего бросается в глаза не то, что здание плохо отремонтировано, а то, что оно до самой крыши завалено окурками. Лет десять назад было принято решение о запрещении курения в здании университета. Курить-то не перестали, но места для курения были ликвидированы, урны убраны. Что мешает сейчас, когда об этом приказе никто не вспоминает, поставить урны на место?
— Но можно ли настолько отрешиться от внешнего мира, чтобы не замечать холода в квартирах, гололеда на улицах, недостатка питания?
— Знаете, человек, который действительно заботится о своей душе, может забыть не только об этом. Вспомните мучеников раннего христианства, которых распинали, сжигали живьем, травили дикими зверями. Они ведь не отступали от своего нравственного выбора, потому что для них первичной была душа, а то, что происходило с ее материальной оболочкой, не имело существенного значения.
Совсем недавно я прочитал книгу о деле митрополита Вениамина. (Кстати, это наш земляк Василий Павлович Казанский). Этот священнослужитель, когда его судили по сфабрикованным обвинениям, в своем последнем слове сказал: «Я сознаю, что какой бы приговор вы мне ни вынесли, на самом деле он будет исходить от Бога, и я покоряюсь Божьей воле с радостью». Тех, кто проходил вместе с ним по делу, он всячески пытался спасти, доказать их непричастность к делу, всю вину брал на себя. Недавно церковь канонизировала митрополита Вениамина… Он, конечно, был расстрелян, но для него было важнее спасти свою душу.
— Почему-то вспоминаются исповеди интердевочек, которые поголовно утверждают, что у них не было другого выхода, кроме как идти на панель, потому что иначе им было бы не на что покупать новые шмотки…
— Или те, кто сознательно оговаривал себя на большевистских процессах, потому что им была обещана жизнь. В сущности, это явления одного порядка. Жизнь ставит почти каждого человека перед необходимостью нравственного выбора. Когда есть Бог, человек обладает свободой воли и может делать этот выбор сам. Когда Бога нет, то нередко создается впечатление, что нет и выбора.
Ницше в свое время констатировал: «Бог умер». Увы, он был прав. Хотя первые признаки умирания этого Божественного начала в литературе, в том числе и в русской, появились задолго до начала XX века. Гоголь писал, что вся литература подразделяется на три категории, или на три этапа. Первый этап — «литература очарования», когда художник восхищен, очарован миром и пытается эту свою очарованность передать словом. Затем очарование рассеивается, оказывается, что мир не так уж идеально устроен, и тогда появляется «литература разочарования».
— Лермонтов?
— Совершенно верно. Хотя Гоголь к этому этапу относил некоторые стихи Пушкина, а Лермонтова причислял уже к следующему поколению — поколению пишущих «без очарования». К этой литературе «безочарования» он относит всех подражателей и последователей Байрона. Практически вся литература XX века — это литература «безочарования» и без Бога. И в этой литературе прослеживается интересная закономерность: когда умирает Бог, круг тем катастрофически суживается, ибо вместе с Богом умирает душа. Остается новаторство ради новаторства, поиск новых форм без заботы о содержании. Могу привести очень много примеров, когда писатель словно бы решил во что бы то ни стало написать так, как никто еще не писал до него, но забыл задуматься о том, что же он пишет. Остаются интеллектуальные изыски и то, что М.М. Бахтин называл «областью телесного низа». Эротизм необходим интеллектуалам для того, чтобы оживить повествование, которое в противном случае получилось бы слишком засушенным.
— По-вашему, вся современная литература состоит исключительно из интеллектуализма и эротизма?
— Повторяю, что я, возможно, ориентируюсь в ней недостаточно, но возьмите того же Джойса, который считается классиком, основоположником и прочее. Чем он поражает читателя? Во-первых, умением воспроизводить различные литературные стили, а во-вторых — откровенностью в изображении эротических сцен. Да, все это выглядит занятно — но не более…
— То, что сейчас делают политики и, к сожалению, многие журналисты, можно назвать профанацией православия. Это может оттолкнуть даже людей, уже, казалось бы, пришедших к Богу. Но ведь до этого на протяжении многих десятилетий происходила такая же профанация русской классической литературы, и в результате подавляющее большинство населения ее не читает. Людей, искренне увлеченных русской классикой, совсем немного. Вы считаете, это еще можно как-то исправить?
— Вас интересует, кто виноват?
— Меня больше интересует, что делать.
— Давайте сначала все-таки попробуем разобраться, кто виноват. Наверняка отчасти это и мы, вузовские преподаватели: значит, мы не умеем готовить учителей, которые могли бы воспитать учеников, любящих классику.
— Но ведь к вам приходят сложившиеся личности, которые уже знают, что Толстой — это зеркало русской революции. Что же вы можете сделать?
— Ну, во-первых, они не такие уж и сложившиеся. Конечно, всех поголовно привлечь к классике не может никто, и я считаю удачей, когда хотя бы один человек в аудитории меня услышит. В конце концов духовное поле в обществе всегда создается единицами. А во-вторых, все не так уж трагично. Недавно я получил письмо от своей студентки, которая пишет диплом по Достоевскому. Представьте себе, в библиотеке маленького городка, где она живет, на Достоевского очередь: все книги на руках! Так что все-таки читают, несмотря ни на что.
Другое дело, что для того, чтобы заставить людей почувствовать отвращение к классике, да и вообще к культуре XIX века, действительно было сделано все возможное. Чего стоили одни знаменитые три этапа революционного движения в России! Все подводилось под социологическую схему. В самом деле, зачем читать Гоголя, если он всего-навсего описывал тяжелую долю русского крестьянства и нравы разлагающегося дворянства? Зачем читать Пушкина, если из учебников понятно, что он творил в эпоху мракобесия? К нам-то, живущим в светлом будущем, какое отношение все это имеет?
Но всегда были люди, на которых система спотыкалась. Даже дети порой могли заметить, что в предложенной им схеме далеко не все гладко. Им говорят, что народ угнетали, писателей давили, Пушкина и Лермонтова убили чуть ли не по политическим мотивам — а начнешь читать и получается, что литература процветала, а вместе с ней — музыка, театр, архитектура, живопись… Не стыкуется. Преподавание литературы и истории XIX века всегда было занятием идеологически рискованным. Например, учитель на уроке восхищается мужеством декабристов, осмелившихся выйти на площадь и протестовать против режима. А кто-то из учеников может ведь и сообразить: если они могли протестовать, то почему мы не можем?
Ну а что нужно для того, чтобы вернуть классической литературе ее читателя? Для этого нужно попытаться объяснить школьникам, что все, о чем писали Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов — это не проблемы каких-то чужих, давно умерших людей, не описание мрачной жизни при царизме, что все это имеет непосредственное отношение к тому, что происходит с каждым из них.
— Если спросить классиков, что делать, они ответят?
— Ответят. Жаль, что их все реже спрашивают. Культура нынешнего века вообще мало располагает к тому, чтобы искать ответы в прошлом и даже просто советоваться со стариками. Поколение за поколением живут в уверенности, что все, что было до них, ничего не стоит. Современная культура ориентирована на молодежь — и в литературе, и в моде, и в образе жизни. Учиться у стариков не модно, хочется сразу взять бразды правления в свои руки. Опыт, мудрость не ценятся, зато ценится умение до старости выглядеть молодо и вести себя, как молодой. А Пушкин писал: «Смешон и ветреный старик, смешон и юноша степенный».
— Если бы Пушкин жил в наше время, он бы умер начинающим поэтом, не издав ни одной книги и так и не достигнув зрелости.
— Да нет, Пушкин достиг зрелости, и это очень ценно: можно проследить его эволюцию от юношеских стихов до зрелых произведений…
— Это по меркам прошлого века. А по меркам нашего, «молодежного», литератор еще в пятьдесят лет может ходить в начинающих и подающих надежды.
— Возможно.
В общем, по вопросу о молодежной культуре мы к согласию так и не пришли. Поговорили еще об особом пути России, который, по мнению Кунильского, безусловно существует, так как каждая нация идет своим путем. Поговорили о славянофилах и западниках — прошлых и нынешних, и выяснили, что нынешние славянофилы, видимо, не читали славянофилов прошлых. Поговорили о русской национальной идее. По мнению моего собеседника, она должна быть, но от нее может исходить и опасность, как от электричества, которое может давать тепло и свет, а может, при неосторожном обращении, и убить. Сошлись на том, что сегодня национальная идея — в руках людей невежественных. А на прощание Андрей Евгеньевич пересказал мне содержание малоизвестной басни Крылова.
— Басня эта называется «Сочинитель и разбойник». Сочинитель и разбойник попали в ад. Под разбойником разложили большой костер, а под сочинителем маленький. Но костер под разбойником прогорел быстро, а костер под сочинителем все тлел и тлел, а черти все подкладывали в него дровишки. В конце концов сочинитель не выдержал и возопил: «За что?! Разбойника вы отпустили, а я мучаюсь уже столько лет, — а ведь я не убивал и не грабил!» И черт ответил ему: «Да, действительно, ты не убивал и не грабил, но ты своими сочинениями растлевал незрелые умы, а годы идут, твои сочинения переиздаются вновь и вновь, и все новые люди их читают». Между прочим, под сочинителем Крылов имел в виду Вольтера. Хорошо бы извлечь мораль из этой басни всем, кто в силу своей профессии может влиять на людей — и писателям, и журналистам, и преподавателям…
«Лицей», № 1, 1994 год
