О Борисе Залмановиче Кауфмане, ученом, докторе биологических наук, в 90-е годы преподавателе Республиканской очно-заочной школы для одаренных детей
«Христос воскресе!» — раздается в эти дни вдохновенный крик порабощенного болезнями и смертью человечества. «Смерть! Где твоё жало?! Ад! Где твоя победа?!» А в ответ обнадеживающая тишина. Обнадеживающая, даже когда на Пасху уходит в вечность дорогой тебе человек.
Однажды мне было велено написать что-нибудь вдохновляющее о человеке, который смог перевернуть твою жизнь. И я поняла, что писать всё, как есть, крайне тяжело, а об остальном бессмысленно. Закостеневшая жизнь ведь переворачивается не крылом бабочки, а громадой, перед которой шутки заканчиваются. И реальное превращение души — это не дешевый фейерверк, аттракцион при тысячах зрителей, а что-то тихое и еле различимое, поэтому, поэтому… Поэтому, преодолевая чувство, при котором «мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает мадонну Рафаэля», «маляр» рискнет сказать пару слов о Борисе Залмановиче Кауфмане, петрозаводчанине, докторе биологических наук, рано ушедшем из жизни как раз на Пасху, но успевшем сформировать достойный генезис (исток) «малярной» биографии.
Как гласит расхожая народная мудрость, с миром, где «Балтику №9» и Моцарта объединяет слово «классика», явно что-то не так. Поэтому когда сталкиваешься с совершенством — в людях, явлениях, отношениях, предметах, — это бодрит, как от разряда в 220 вольт. У меня так было не однажды — ведь наш мир глубок настолько, что даже самая банальная вещь при пристальном рассмотрении является носителем небанальной истории. Вот тетрадь, в которой я сейчас царапаю эти строки, перед тем, как вывести текст на ж/к экран, вполне может ассоциироваться с человеческой жизнью — всякий твой поступок фиксируется, подшивается, а на обложке в конце пути ты прочтешь «Дело №…». И хорошо бы не расстрельное.
Но я не о тетрадях, о людях. Лет до 16 они были для меня объектами приложения желаний, статистами в театре имени меня. А потом я встретила его, человека в два раза старше, который вдруг решил ковать из меня и двух моих подружек нечто стоящее. Работал он в Республиканской очно-заочной школе для одаренных детей, вдохновлял слушателей биологией. Встречались мы раз в три недели на протяжении пяти лет у него дома и разговаривали: о мироздании, поэзии, этологии животных, детстве, российской истории, журналистике, эволюции, — разве всего упомнишь? И здесь надо сделать паузу, потому что за окном XXI век, где дети не всегда интересны даже своим родителям, разговоры часто сводятся к пене дней, а для вдохновляющих учителей скоро разработают книгу, аналогичную Красной или «Бархатной».
Я могу уверенно сказать, что:
— все мои последующие образования — просто надстройка над базой, заложенной этими беседами;
— они были каплями, сточившими до определенной степени камень моего сердца;
— абсолютно точно не было больше человека, который бы так самозабвенно и бескорыстно в меня вкладывался, а это начинаешь ценить с возрастом дороже адамантов.
Что меня потрясло не по-детски, так это его тяжелый недуг, о котором мы не догадывались практически до самой его смерти в 2000 году. То есть все эти многочасовые «штудии» были оплачены с его стороны весьма дорого. И… я сто раз хотела чего-то там о нем написать, но не могла, как не могу и сейчас, потому что в жизни, слава Богу, еще встречаются вещи, которые не умещаются в слова. И это совсем не вещи.
Фото из личного архива Людмилы Фрадковой